Духов лесных голоса

             В выбранном для развлечений доме зажжены свечи. Из просторного помещения первого этажа выметены осколки посуды с остатками праздничных угощений, а пол чисто вымыт от разлившегося повсюду эля. Перевернутый Ирбисом стол насухо вытерт и снова стоит в центре комнаты. Все омеги-аримы давно выгнаны прочь, и теперь в доме находятся исключительно воины. Они располагаются за столом, толпятся у стен, а некоторые просто усаживаются на полу. За окнами оранжевыми бликами разгоняют тьму затухающие костры, и доносятся голоса горланящих песни альф. Многие воины продолжают шумно отмечать победу, но для собравшихся в этом доме людей веселый праздник уже закончился.       Начиная собрание, вождь поднимается из-за стола и некоторое время молчит, дожидаясь, пока в помещении не стихнут жаркие разговоры. Весть о том, что Ирбис стал жертвой тайного заговора, быстро разнеслась среди войска, все пожелавшие участвовать в разгорающемся споре альфы пришли в этот дом, и даже половину ночи мирно дремлющий Хосок теперь не остается безучастным.       — Мои воины, соратники, братья, — обращается ко всем присутствующим Намджун и чуть склоняет голову в знак уважения, — сегодня мы собрались, чтобы разобраться в неприятном происшествии и принять единственное правильное решение. Все вы уже знаете, что один сукин сын из рода аримов бесстыдно воспользовался нашим доверием и привел на праздник омегу-девственника, которого обесчестил мой младший брат. Наши древние традиции и законы гласят, что альфа имеет право лишить выбранного им омегу невинности лишь в случае заключения брака…       — И я чту наши традиции и готов взять в мужья случайно выебанного мною омегу, — язвительным голосом прерывает речь вождя Чонгук.       Намджун хмурится и прожигает брата испепеляющим взглядом, на что тот с показным смирением пожимает плечами. Чонгук с самого детства это умеет — сначала заварить кашу, а потом разыгрывать из себя мало чего понимающего дурачка. И если говорить откровенно, то нередко Намджун начинает искренне сомневаться — а действительно ли разыгрывать?       — Но это несправедливо! — взрывается криком молодой воин и от возмущения вскакивает со своего места. — Ирбис ни в чем не виноват! Этот омега мог достаться любому из нас! Наш полководец достоин лучшей судьбы! Его мужем должен был стать иссол, а не аримский выблядок!       — Быть может, судьба была бы более благосклонна к нашему полководцу, если бы он хранил верность своему выбранному жениху, — бурчит себе под нос Хосок, но его слова не остаются не услышанными.       — А ты что, не рад всему случившемуся? — мгновенно ощетинивается Чонгук, но так же быстро успокаивается, когда Намджун опускает на его плечо ладонь.       — В том-то и дело, что этот омега мог достаться любому из воинов, — изо всех сил сохраняя спокойствие, продолжает рассуждать вслух вождь. — Не важно, кто и как лишил бы его невинности. Важно лишь одно — этот омега в любом случае стал бы мужем одного из иссолов и отправился бы с ним в наш лагерь. Так кем же является этот омега: случайная жертва или посыльный врага? Я не исключаю возможности, что его нахождение на празднике было распланировано заранее. Быть может, аримы пытаются забросить к нам своего доносчика.       — Что говорит омега? — обращается к лекарю кто-то из толпы.       — Плачет и просится домой к папочке, — разводит руками Хосок. — Клянется всеми богами, что Киём притащил его исключительно из-за жестокой мести.       — А Киём как объясняет свой поступок?       — С этим ублюдком мне ещё только предстоит обо всем поговорить, — цедит сквозь зубы Чонгук. — Наша беседа состоится утром. На городской площади.       — Коварство аримов не знает границ, — заходится оглушительным криком один из воинов. — Убить их всех, а трупы сжечь на кострах!       — Иссолы не обнажают мечи ни на сородичей, ни на слабых и безоружных людей, — громко возражает другой воин. — Мы не можем нарушать законы предков!       Помещение заполняется многоголосыми выкриками. Альфы ревут от возмущения, каждый доказывая свою правоту. Они вскакивают с мест и размахивают руками. Расходятся во мнениях и упорно отстаивают свою точку зрения.       — Никто из аримов не достоин стать мужем воина-иссола! И уж тем более не достоин выйти замуж за Ирбиса и породниться с семьей вождя!       — Священные духи запрещают альфам необдуманно лишать омег невинности! Нельзя нарушать традиции! Нельзя!       — Ирбис обесчестил омегу по незнанию! Его подставили! Он не обязан отвечать за деяния других людей!       — Какая разница, по каким причинам это произошло? По нашим законам этот омега уже является мужем Ирбиса! Кем мы станем, и во что превратится великий род иссолов, если мы перестанем чтить обычаи и жить по заветам предков?       — Почему наши обычаи и законы должны распространяться на род врагов? Подсунутый нам парень всего лишь грязный, никчемный арим!       — Но от этого он не перестает быть омегой, которого лишили девственности!       Воздух гудит от криков. Непрекращающийся спор с каждым мгновением становится всё более жарким, и на раскрасневшихся лицах иссолов выступает пот. Альфы открыто негодуют и ярко выражают свое несогласие. Каждый готов отстаивать свое мнение не только словами, но и кулаками, и в разных углах помещения начинают завязываться короткие потасовки, сдобренные несмолкаемыми воплями.       — Нельзя нарушать традиции! Если мы разозлим священных духов, то удача навсегда отвернется от нас!       Разъяренные иссолы отшвыривают от себя ножны и вступают в борьбу. Уставшие спорить они сталкиваются телами и вымещают в драке все накопившееся негодование. Звуки ударов раздаются отовсюду, собрание переходит в общий мордобой, и Намджун, призывая к порядку, со всей силы бьет кулаком по поверхности стола.       — Закончили драку! — выкрикивает требование Чонгук, увидев, что жест старшего брата остался незамеченным, и воины, вполголоса проклиная друг друга и потирая полученные ушибы и ссадины, нехотя расходятся по сторонам.       Намджун обводит всех присутствующих предупреждающим взглядом и озвучивает принятое решение:       — Я выслушал всех вас, и в словах каждого нашел долю истины. У нас есть лишь два пути, и никто не знает, что будет правильным: убить омегу и навсегда забыть об оплошности Ирбиса; или забрать с собой возможного доносчика наших врагов.       — Даже если омега попадет в наш лагерь, он ничего не сможет рассказать о нем другим аримам. Для нас нет никакой опасности, — беззаботно хмыкает один из альф, но замолкает под грозным взглядом вождя.       — Если мы пойдем по первому пути и уничтожим омегу врага, — продолжает говорить Намджун, — то тогда мой брат освободится от ответственности. Если заберем с собой — придется соблюдать предельную осторожность. На первый взгляд кажется, что выбор очевиден. Но что, если встреча Ирбиса и этого омеги была предначертана судьбой? Что, если этот омега является для моего брата не проклятием, а даром священных духов, и поэтому не несет в себе угрозы?       Вождь ненадолго замолкает, давая альфам время на обдумывание его слов, а после ещё более уверенно продолжает:       — Если мы ошибемся с правильным решением и заберем омегу с собой, то тогда пострадает только мой брат, который лишится возможности заключить брак с омегой-иссолом. Но если мы уничтожим дар священных духов, то тогда возмездие обрушится на весь наш род. Чем мы пожертвуем: одним человеком или всем народом иссолов? Вот теперь выбор очевиден — следуя традициям предков, Ирбис возьмет обесчещенного арима в мужья.       Забывая про недавние разногласия, воины с восторженными воплями вскидывают вверх сжатые кулаки, соглашаясь с принятым вождем решением. Они выкрикивают поздравления Ирбису и прославляют красоту молодого мужа полководца, хоть многие его даже ни разу не видели. Воины выходят из дома, во всю глотку поют песни и рассказывают своим соратникам радостную новость. Эль снова течет рекой и высокими шапками пенится в доверху наполненных кружках иссолов, празднующих свадьбу младшего брата вождя.       Намджун терпеливо дожидается, когда закончится поток дружеских объятий и поздравлений новобрачного, а когда в помещении остаются лишь они двое — подходит к Чонгуку.       — Будь осторожен, — сдержанно просит Намджун. — Не спускай со своего муженька глаз. Мы не знаем, что у него на уме.       — Омега не опасен, — отрицательно качает головой Чонгук. — Лесные духи рассказали мне об этом. Весной, перед походом, они предупредили, что…       — Заткнись!       Не справившись с нахлынувшей яростью, Намджун хватает Чонгука за края распахнутого плаща и несколько раз встряхивает. Он смотрит с нескрываемой злобой и цедит сквозь зубы:       — Не смей больше произносить это вслух ни при мне, ни при ком-либо ещё. Хватит позорить меня и всю нашу семью. Ты не провидец, чтобы разговаривать со священными духами. Ты — полоумный идиот, а не провидец!       Намджун отталкивает от себя брата и, резко развернувшись, широкими шагами идет к выходу из дома. Чонгук не пытается его остановить или хотя бы окликнуть. Глубоко вздохнув, он разглаживает ладонями смятые края плаща, поправляет пристегнутые к поясу ножны и направляется в одну из комнат дома, где на кровати под присмотром лекарей лежит его мучающийся от боли муж.

***

      Холодное утро ранней осени лениво вползает в город. Оно освещает рассветными розоватыми лучами здания и улицы, медленно прогревает пахнущий дымом потухших костров воздух и оседает на растущей вдоль дорог траве капельками блестящей росы. Разбуженное пением птиц солнце поднимается все выше. Перепархивающие с ветки на ветку птахи радостно встречают новый день и ловят первых разбуженных теплом мух. Из садов раздается заливистая соловьиная трель, на крестьянских дворах до хрипоты горланят петухи, на убранных полях слышна тихая осенняя песнь готовящихся к скорому отлету жаворонков и свист дроздов, но городская площадь заполонена лишь зловещим карканьем слетевшихся воронов. Черные птицы, как вестники смерти, сидят на крышах домов и кружат над сколоченной виселицей. Они машут крыльями и опускаются на мертвые тела, расклевывают холодную плоть повешенных и косятся на привязанного к позорному столбу человека, с нетерпением дожидаясь нового кровавого пира.       Хмурые иссолы сгоняют на площадь аримов. Старики и дети, альфы и омеги — все они должны лично увидеть, что бывает с теми, кто отказывается исполнять волю новых правителей. Толпа людей на площади становится всё больше, она окружает кольцом стоящего в центре альфу, и тот испуганно оглядывается по сторонам. Одетый лишь в нижнюю рубаху и штаны босоногий Киём дергает связанными руками и ошалело крутит головой, но, осознав, что вырваться и убежать не получится, с тихим стоном прислоняется лбом к деревянному столбу. От долгой ночной пьянки нестерпимо болит голова, а горло словно забито песком; и Киём, болезненно морщась от солнечного света, моргает вспухшими, тяжелыми веками и часто облизывает пересохшие губы.       Шепот, переговоры и тихие завывания толпы смолкают, когда на площадь выходит Чонгук. Он цепким взглядом проходится по усталым и осунувшимся от бессонницы лицам всех присутствующих — прошедшей ночью вдоволь выспаться не удалось ни шумно празднующим воинам, ни дрожащим от страха горожанам — и растягивает губы в сумасшедшей улыбке, останавливаясь на привязанном к позорному столбу человеке. Киём выглядит так жалко и беспомощно: с опухшим после пьянки и посеревшим от холода лицом, взлохмаченный, в тонкой мятой одежде, переминающийся с ноги на ногу, чтобы хоть немного согреться и сдержать позывы переполненного мочевого пузыря. А ещё он испуган и сломлен. От него словно веет зарождающейся в груди паникой, а в глазах плещется неподдельный ужас.       Чужие страхи и боль никогда не смогут надоесть Чонгуку. Он готов упиваться ими вечно.       Чонгук довольно прищуривается, замечая, как над маленьким костерком начинает побулькивать закипевшая в котелке вода. Альфа понимает, что, к его величайшему сожалению, особо извращенных зверств он позволить себе на этот раз не сможет, но даже в самых стесненных условиях прилагает усилия, чтобы всё прошло максимально зрелищно и захватывающе.       Киём скулит в голос и крутит головой, стараясь проследить за каждым шагом кружащего вокруг столба зверя. Он видит, что Ирбис держит в руках длинный кнут и любовно оглаживает его ладонью, распределяя по всей поверхности сплетенных ремней жидкое масло.       — Мой правитель Ирбис, — жалобно ноет Киём. — Умоляю вас, пощадите. Это какая-то ошибка. Я не знаю, в чем провинился, но уверяю, что смогу всё вам обьяснить.       Чонгук заходит со спины альфы и хватается рукой за ворот его рубахи. За пару рывков сдирает чужую одежду, обнажая жалко ссутулившуюся спину, и зарывается пальцами в растрепанные волосы. Чонгук тянет на себя, запрокидывая далеко назад голову Киёма и, ухмыляясь, смотрит в наполненные животным ужасом широко распахнутые глаза.       — Кто твой господин?       — Только вы, мой правитель Ирбис, — лепечет Киём и переходит на истеричный крик, когда Ирбис выпускает из сжатого кулака его волосы и отходит на несколько шагов. — Только вы и вождь Элсмир!       Отчаянные крики Киёма обрываются истошным визгом, когда на его спину обрушивается первый удар. Чонгук бьет несильно, кожа всего лишь стирается под смягченным маслом кнутом, а на поверхности ссадин выступают редкие капли крови, но даже этой малости хватает, чтобы из глаз альфы потекли слезы.       — Это тебе за невыполнение приказа твоего господина, — подойдя вплотную к Киёму, злобно шипит на ухо Чонгук и снова отходит назад.       Он широко размахивается, бьет с гораздо большей силой, и на спине альфы вспухает ещё одна длинная ссадина. На ободранной коже собираются в тяжелые капли и сползают вниз первые редкие ручейки крови, а Киём захлебывается рыданиями и с силой сжимает колени в попытке удержать вырвавшуюся из-за боли струю. Теплая моча расползается по ткани и вымачивает спереди штаны альфы. Чонгук на это лишь презрительно хмыкает — Киём оказался гораздо слабее, чем он предполагал, но так даже интереснее.       — А это тебе за то, что посмел воспользоваться доверием иссолов, — объясняет Чонгук и вновь вскидывает руку.       Кнут издает короткий свист, и расчерчивает белую спину новой яркой полосой.       — А это — за предательство, — Чонгук плюет на чужие обоссанные штаны и сжимает пальцами подбородок альфы. — Отвечай мне, тварь: кому ты служишь?       — Только вам, мой правитель, — пуская из носа пузыри, плачет Киём. — Только вам.       — Врешь, скотина, — качает головой Чонгук. — Кто тебя надоумил притащить к нам на праздник девственника? Чей приказ ты выполнял?       — Ничей! Я клянусь вам, правитель Ирбис, — заходится отчаянным криком Киём. — Я не планировал ничего плохого. Я просто хотел немного проучить вздорного омегу. Я никогда не предам своих правителей! Никогда!       — Вот как? Ты подумал, что имеешь право решать свои личные проблемы руками иссолов? — хмыкает Чонгук и укоряюще цокает языком: — Я очень разочарован в тебе, Киём. Ты не оправдал наши с Элсмиром ожидания. А ещё я пиздецки зол на тебя. Ты вообще знаешь, что сорвал мою запланированную свадьбу? Не могу сказать, что я был по уши влюблен, но тот омега казался мне весьма забавным. А самое главное, из-за тебя, сучары, я понес расходы! Сначала я заплатил семье жениха нехуевый выкуп. Теперь, блять, должен оплатить его снова уже за другого жениха. А когда вернусь в лагерь, опять должен буду раскошелиться, чтобы заплатить блядский откуп за отмену свадьбы с первым женихом! Вот ответь мне, хуев мудозвон, для чего я хожу в походы и почему должен по твоей вине разбазаривать свое честно награбленное серебро?       — Я возмещу вам все расходы, мой правитель. Обещаю. Верну всё до последней монеты, — хнычет Киём, но визжит от вспышки боли, получая очередной удар.       — Снова мне врешь, мразь подзаборная, — скалится Чонгук. — Нет у тебя таких денег.       Дальше обсуждать с аримом нечего. Чонгук отбрасывает в сторону смоченный маслом кнут и требовательно протягивает руку, в которую подбежавший воин вкладывает новый, переплетенные ремни которого увиты тонкой проволокой.       Первый взмах кнута вырывает из горла Киёма дикий вопль. Железная оплетка цепляется за тело и сдирает полосу кожи. На миг видна розовая плоть мышц, но глубокая борозда моментально заполняется темной кровью, и Чонгук вскидывает руку вверх, прицеливаясь для следующего удара. Он бьет наотмашь, уже не сдерживая силы, и звуки щелчков хлыста тонут в душераздирающих воплях истязаемого альфы. Всего за несколько сильных взмахов спина превращается в кровавое месиво, а теплые алые брызги разлетаются так далеко, что попадают на чонгуково лицо и одежду.       Киём обвисает на стягивающей руки веревке и слабо елозит грудью по столбу, уклоняясь от чудовищной боли, но каждый обрушившийся на него удар срывает кожу и вспарывает мышцы. Перед глазами плывет багровое марево, легкие сжимаются спазмом и становится трудно дышать. Альфа больше не кричит. Обезумевший от боли, он может только слабо хрипеть, борясь за каждый глоток воздуха, но и этого Ирбису ничтожно мало. Он хочет причинить как можно больше страданий, пока еще Киём жив и может чувствовать хоть что-нибудь.       Согнанные на площадь люди тихо всхлипывают, но не от жалости к привязанному альфе. Они плачут от страха и отчаяния. Дети прячут лица в подолах рубах пап, опирающиеся на палки старики поворачиваются спинами, а омеги закрывают ладонями глаза.       — Я приказываю смотреть всем! — рявкает Чонгук, обращаясь к собравшимся аримам. — Каждый, кто осмелится отвернуться, будет ослеплён. Вы для нас всего лишь скот, грязь под ногами иссолов. Смотрите, что ждет тех, кто вздумает противиться воле своих правителей.       Чонгук засовывает за ремень деревянную рукоятку кнута и подходит к костру. Он берет заранее подготовленное длинное полотенце и аккуратно, чтобы не обжечься, обхватывает одним краем раскаленную ручку, а другим придерживает котелок снизу. Быстро проходит к альфе и выплескивает ему на спину содержимое котелка.       Крутой кипяток взмывает вверх клубами пара, а Киём издает свой предсмертный крик. Поток горячей воды смывает свернувшуюся бурую кровь и схватывает сочащиеся алым раны. Спина сперва белеет и сморщивается тонкими складками, но почти мгновенно краснеет, начинает вздуваться пузырями ожогов, и тогда Чонгук снова берет в руки кнут. От непрекращающихся ударов остатки ещё не содранной кожи неровными лоскутами сползают вниз и повисают на ткани штанов. Чонгук продолжает хлестать, вкладывает в каждый взмах кипящую злобу. Жестоко карает провинившегося, показывая людям всю мощь и силу собственной ненависти. Обожженные мышцы расходятся в стороны, обнажая белые кости позвонков. У Чонгука начинает уставать рука, но от каждого щелчка сладко замирает в груди, и останавливаться не хочется ни на один лишний миг. Киём больше не дрожит, не шевелится и не дышит. Его тело обмякло на веревке, голова откинута назад, а распахнутые глаза слепо смотрят на ясное голубое небо.       — Ирбис, он мертв.       Тяжело дышащий Чонгук дергает плечом, стряхивая с него опустившуюся ладонь воина, и отбрасывает в сторону кнут, обметка которого густо облеплена розоватыми волокнами плоти.       — Можете расходиться по домам, — оповещает всех негромким голосом.       Скованные ужасом люди на негнущихся ногах, покачиваясь и спотыкаясь при каждом шаге, разбредаются по своим домам. Увиденное сегодня не скоро ими забудется и ещё много раз охватит сознание в виде ночных кошмаров.       Чонгук подходит к Киёму. С презрением смотрит в остекленевшие глаза, а после слизывает языком долетевшую до губ чужую кровь и сплевывает ее на мертвое, искаженное гримасой оглушающей боли лицо.       — Не найти тебе дорогу в царство мертвых и вечно не знать покоя, вонючая падаль, — цедит Чонгук, а после обращается к воинам. — Сообщите новому наместнику города, чтобы тело не снимали пять дней. Пусть гниет и кормит воронов.       Запахнув на груди края плаща, Чонгук уходит в сторону уже хорошо знакомого дома. Развлечения закончены, но до отъезда в лагерь ему предстоит успеть завершить ещё одно очень важное дело.

***

      Когда заканчивается действие сонного снадобья, первое, что чувствует Тэхён — это боль. Голова тяжелая и сложно приоткрыть слипшиеся веки. Поток мыслей бессвязный и мутный. Звуки и запахи приглушенные, слабо ощутимые. И только охватывающая каждую клеточку тела острая боль — самое явное для омеги доказательство, что он еще живой.       Раньше у Тэхёна тоже много что болело. Он помнит, как в детстве колко зудели десны от выпадающих молочных зубов. Он знает, как после работы ноют мышцы и болят ноги, стертые до крови старыми отцовскими башмаками. У него частенько от голода скручивает спазмом живот. Но боль, которую сейчас испытывает омега, гораздо острее. У Тэхёна болит всё сразу — руки, ноги, голова, задница, — и он сам не замечает, как из-под его закрытых век безостановочно текут слезы.       — Пора просыпаться.       Тэхён слышит знакомый голос, но не может вспомнить, кому он принадлежит. Он чувствует, как кто-то садится на его постель и протягивает ближе руку. В нос ударяет резкий, противный запах, и Тэхён слабо мотает головой, стараясь уклониться от этой вони.       — Ну просыпайся же, — мягко смеется незнакомец. — Потом выпьешь новую порцию лекарства и снова поспишь, а сейчас ты должен быть в сознании. Ирбис разозлится, если я не приведу тебя в чувство.       Услышав имя альфы, Тэхён через силу размыкает веки и щурит глаза, чтобы разглядеть сидящего перед ним человека, а после огорченно вздыхает. Это Хосок.       — Есть хочешь?       Тэхён качает головой. Пустой желудок противно тянет, но еще сильно сводит челюсть, и омега решает перетерпеть голод. Вчера он так долго был с открытым ртом, что, кажется, выполнил эту норму на неделю вперед.       — А пить? — продолжает допытываться Хосок, и, увидев тот же отрицательный жест, широко улыбается. — Вот и замечательно, что ничего не хочешь, а то вдруг тошнить начнет. Если проблюешься во время свадебной церемонии, Ирбис мне башку открутит.       Услышав про церемонию, Тэхён начинает плакать ещё сильнее. Ему хочется залезть с головой под теплое одеяло, чтобы не видеть и не слышать, что происходит вокруг, но каждое движение отзывается в теле волнами боли, и единственное, что может сделать Тэхён — прикрыть лицо длинной вьющейся челкой.       Комната постепенно наполняется людьми, которые вполголоса переговариваются между собой, явно начиная неизвестные омеге приготовления к проведению церемонии. Иссолы приносят низкий столик, на который ставят тяжелый сундучок с серебром и кидают сверху на монеты несколько янтарных украшений. Приходит вождь Элсмир и, равнодушно взглянув на лежащего омегу, садится на стоящий у стены стул, а рядом с ним остаются стоять два альфы-арима. Последним появляется Ирбис.       — Ты чего ревешь? Уже успел по мне соскучиться? — отодвигая лекаря в сторону и занимая его место на постели, спрашивает Чонгук у Тэхёна. Внезапно вспомнив, что вообще-то не он один пострадал от коварства Киёма, наклоняется ближе и загадочно улыбается. — А я приготовил для тебя свадебный подарочек. Завтра перед отъездом покажу.       Тэхён отворачивается от Чонгука. Ему не нужны никакие подарки и никакая свадьба тоже не нужна. Он хочет вернуться домой к папе и братьям, и искренне не понимает, почему иссолы не могут его просто отпустить.       Чонгук протягивает руку и убирает с лица Тэхёна челку. Стирает тыльной стороной ладони струящиеся по чужим вискам слезы и достает из кармана гребень. Он пересаживается в изголовье кровати, зачесывает назад тэхёновы волосы и начинает заплетать челку в две тонкие косы.       — Надо привести тебя в порядок, потому что уже скоро сюда приволокут твоего папашу, — ловко переплетая пряди, объясняет свои действия Чонгук и хитро глядит в сторону нахмурившегося брата. — Должно быть, он очень рад, что его сынок так удачно вышел замуж. Вот как думаешь: твой гребаный папаша сейчас рад?       — Не надо обижать моего папу, — едва слышно просит Тэхён. — Он ни в чем не виноват.       — Не обижать? — удивленно переспрашивает Чонгук. — А как ты меня отблагодаришь за это?       — Хватит придуряться, — строгим голосом одергивает брата Намджун и, услышав доносящийся из коридора шум приближающихся шагов, поднимается со стула. — Они уже пришли.       В комнату заходят трое. Два воина-иссола, придерживая за локти, ведут омегу средних лет, который что-то крепко стискивает в ладонях. Увидев лежащего на постели сына, омега дергается в его сторону, но воины сильнее сжимают пальцы, вынуждая оставаться на месте.       — Прошу вас, отдайте мне моего ребенка, — взмаливается омега, но вождь остается безучастен к прозвучавшей просьбе.       — Твой так называемый «ребенок» с прошедшей ночи считается мужем иссола и отправится жить в наш лагерь, — начинает разговор Намджун. — По сути, самое главное уже произошло. Твой сын и мой младший брат провели первую брачную ночь…       — Мне первая брачная ночь вообще не понравилась, — подает голос Чонгук. — Я даже кончить не успел, а муженек уже в обморок брыкнулся.       — Заткнись! — рявкает на брата Намджун и снова поворачивается к папе Тэхёна, чтобы продолжить беседу. — … и нам остается лишь провести брачную церемонию. Раз уж так вышло, что мы из разных родов, то давай постараемся соблюсти все привычные для нас условия. Согласно нашим традициям, альфа платит семье жениха выкуп, и мы его подготовили. Согласно вашим традициям, пара должна получить родительское благословение, — Намджун рукой указывает омеге на новобрачных. — Давай. Благословляй.       Омега сжимает губы и заламывает руки. Он с болью в глазах смотрит на истерзанного, замученного сына. Тэхён еще вчера вечером был здоров и полон сил, а теперь бездвижно лежит на постели. Папа замечает, как сильно стерты веревками и покрыты синяками предплечья сына, как опухли его побелевшие пальцы. Видит запекшуюся кровь на лопнувшей верхней губе и безостановочно текущие слезы. Но больше всего папу пугает тэхенов взгляд — взгляд разбитого и смирившегося со своей судьбой человека.       Его сын, его самый любимый на свете ребенок теперь окружен врагами, а самый главный бездушный монстр, одежда которого забрызгана свежей кровью, по-хозяйски заплетает его волосы.       — Я умоляю вас, отдайте мне моего сына, — снова просит омега.       Потому что Тэхёну обязательно станет легче, как только он окажется дома. Потому что весь пережитый кошмар со временем забудется, как дурной сон. Раны на теле заживут быстро, а родительской и братской любви с лихвой хватит, чтобы залечить растерзанную душу. Омега продолжает просить врагов о милости, но вождь остается непреклонен.       Намджун, понимая, что благословение получить будет не так просто, как планировалось изначально, обращается к одному из альф-аримов.       — Чтобы по вашим традициям заключить брак, нужно родительское благословение от отца. Так?       — Так, — соглашается арим.       — А если отца у омеги нет, то тогда благословение папы. Так?       — Так.       — А что вы делаете, если у омеги нет родителей? Допустим, он круглый сирота. У кого тогда нужно спрашивать благословение?       — Ни у кого, — переглянувшись между собой, отвечают аримы. — Если у омеги нет ни родителей, ни других старших родственников, то разрешения на брак спрашивать не надо.       Чонгук и все присутствующие иссолы заходятся громким смехом, и даже лицо Намджуна расплывается в довольной улыбке.       — Мне нравятся ваши традиции. Их так легко выполнять, — вождь вытягивает из ножен меч и приближает острие к горлу омеги. — Решай: или ты перестаешь упрямиться и путать мои планы, или муж моего брата становится круглым сиротой.       Оглушенный раскатами смеха, омега смотрит заслезившимися глазами на старшего сына, который беззвучно шепчет губами «пап, отпусти», и осторожно отодвигает от своей шеи чужой меч. Он делает несколько робких шагов вперед, сомневаясь в правильности своих действий, но сын коротко кивает, показывая папе, что он полностью прав. Тэхён знает — его уже не спасти, но зато точно будет спасена вся оставшаяся семья, ведь подготовленного иссолами серебра папе и братьям хватит на несколько лет.       — Папа, со мной все будет хорошо, — едва шевеля губами, шепчет Тэхён, когда омега опускается на колени и утыкается лицом в его волосы. — Ты малышей береги, а обо мне не беспокойся. Мы ещё увидимся, обещаю. Мы обязательно увидимся снова, папа. Пап.       Омега ничего не говорит в ответ. Он в последний раз целует сына в лоб и поднимается на ноги. Недолго смотрит на ухмыляющегося Чонгука, морщится, чтобы удержать рвущиеся из глаз слезы, прикасается губами ко лбу альфы и вкладывает в его руку то, что зажимал в ладонях.       — Благословляю вас.       Резко развернувшись, омега выбегает из комнаты. Он не забирает принадлежащий ему щедрый выкуп. Пусть иссолы знают, что силой забрали его сына. Продать своего ребенка омега никогда бы не согласился.       — Возьмите серебро и отнесите в его дом, — обращается к испуганным аримам Намджун и машет рукой вслед убежавшему омеге.       — Но что нам делать, если он решит выбросить деньги? — растерянно спрашивает новый наместник города.       — Значит, ты их соберешь и принесешь снова, — приказывает Намджун. — Если папаша решит закопать сундук, ты будешь его откапывать. Выбросит зимой в реку — станешь в прорубь за ним нырять. Выкуп для иссолов священен и должен принадлежать семье омеги, — Намджун хватает арима за ворот одежды и угрожающе смотрит в глаза. — А если я узнаю, что семью ограбили, посмели стащить хотя бы одну захудалую монету, то наглому вору смерть Киёма покажется быстрой и легкой. Понял меня? Тогда исполняй.       Закончив давать указание аримам, Намджун поворачивается к своим воинам.       — Проверьте, надежно ли нагружены возы и весь ли принадлежащий нам скот согнан в общее стадо. Запасайтесь продуктами и перенесите в ладьи все сокровища. Завтра утром мы отправляемся в обратный путь.       Чонгук, не обращая никакого внимания на слова брата, крутит в руках отданную ему фигурку — вырезанное из рога изображение божества. Он рассматривает со всех сторон пузатую фигурку, олицетворяющую семейное благополучие и плодовитость омеги, и презрительно морщит нос.       — Хуйня какая-то.       Чонгук широко замахивается, чтобы выбросить изображение божества в распахнутое окно, но Тэхён цепляется и требовательно дергает альфу за штанину.       — Ты хочешь оставить его себе? — удивляется Чонгук, но, немного поразмыслив, протягивает фигурку омеге. — Забирай свою игрушку.       Тэхён судорожно прижимает к сердцу фигурку, которая сохранила в себе тепло папиных рук, и устало закрывает глаза. Он слышит, как постепенно пустеет комната, и начинает греметь склянками Хосок. Он стойко выдерживает обработку лекарем ран и с трудом разжимает зубы, чтобы выпить порцию лечебного отвара. Проваливаясь в глубокий сон, балансируя между явью и сновидениями, снова оказывается на дороге, ведущей к родительскому дому, и слабо улыбается выросшим братьям и бегущему навстречу с распахнутыми объятиями папе.       Следующим утром широкие ладьи покидают аримские земли. На этот раз иссолы кроме богатств, зерна и скота увозят с собой двух омег. Один — с гордо поднятой головой и надменно смотрящий перед собой — сам ступает на палубу ладьи. Другого — израненного и безостановочно плачущего — заносит на руках Ирбис.