***
Мы с Егором довольно рано узнали о сексе. Он от родителей, но не напрямую, а случайно, застав их за попыткой завести ещё одного ребёнка. После Георгий довольно пространно объяснил ему, что «так надо», не особо вдаваясь при этом в подробности, как именно надо, когда и зачем. Помню, что для Егора это откровение стало шокирующим. Отчасти оттого, что его вечно страдающая мать и в тот момент не выглядела особо счастливой, отчасти потому, что отец при этом вдалбливал ему, что все плотские желания от лукавого. Егор долго не мог выкинуть из головы, что у его праведного отца тоже могут быть плотские желания. Сам я не помню точно, откуда нахватался всякого, вероятнее всего, от пацанов в классе. Но помню хорошо, что когда лет в одиннадцать отец ночью полез ко мне, перепутав мою жирную задницу с материной, я уже отлично понимал, что происходит. Это было ещё до того, как мать разошлась с ним окончательно. И естественно, он уже тогда пил, как будто завтра не настанет, и по пьяни Бога от чёрта не отличил бы, не говоря уже об остальном. Мне было противно и мерзко, и в то же время почему-то очень стыдно, хотя я, вроде как, не делал ничего. Пришлось закосить под дурачка, загнусить, будто маленький, так чтобы он понял, что это я, и прекратил. Позже, когда я начал осознавать свою ориентацию, я задумался: а мог ли этот случай повлиять на меня. Ведь психологи из материных телепрограмм твердили, что все проблемы из детства. Мне хотелось верить, что это так. Ведь в своей неправильности я мог обвинить отца в этом случае. А ещё, если приравнять моё влечение к Егору к психическому расстройству, то можно было надеяться на излечение. Несмотря на то, что мы знали о сексе, он оказался для нас обоих недоступен. О том, чтобы завалить Егора, я боялся даже подумать. Он был мне слишком дорог как друг, как мой братан. А с братьями не трахаются, это уж как-то совсем по-скотски. Я бы, может, попробовал с кем-то ещё, по большому счёту, я даже знал, с кем можно, но Межинск — слишком маленький город. Стоит утром на одном конце кому-то хезнуть, к обеду на другом уже каждая собака будет знать. Что до Егора, как мне всегда казалось, дело было в строгом религиозном воспитании. В переходном возрасте мы нечасто с ним говорили на подобные темы, разве только иногда немного о мастурбации. Как ни странно, девчонок почти не обсуждали. Мы оба испытывали неловкость, когда разговор касался взаимодействия с противоположным полом. Всё сводилось к тому, что мы выясняли друг у друга, было ли что-нибудь, и убедившись, что ничего не было, успокаивались и продолжали дальше страдать хернёй. Но в то время, как недоразвитое полудетское ещё пока сознание всячески отвергало любые похотливые мысли, тело требовало выхода энергии. Самоудовлетворение, конечно, могло бы помочь, если бы для него было больше возможностей. Ни у меня, ни у Егора почти не было своего личного пространства. Наши семьи жили будто цыгане — толпой в тесной квартире. И если я хотя бы в душе мог побыть наедине с собой, то Егору не разрешали мыться дольше шести минут под предлогом экономии воды. От этого он всегда был немного заведённый, с каким-то странным блеском в глазах. И ему нравилось всё, что будоражило, давало эмоции. Его привлекали острые предметы и огнеопасные вещества. На улице он почти не расставался с купленным на рынке китайским ножом-бабочкой, то и дело пытаясь сделать какой-нибудь финт. Получалось почти всегда хреново. Его тонкие длинные пальцы покрывали мелкие язвочки и порезы. Удивительно, как он вообще выжил, учитывая, что у него даже от столбняка прививки не было. Меня его игры с ножичком немного пугали. Как я и говорил, я не ссыкло, но испытывал вполне здоровое беспокойство за его безопасность. А Егору это как будто нравилось. Боль его не пугала, дома он получал её гораздо больше, но такие развлечения давали дозу адреналина. И жизнь казалась веселее и интереснее. Волей-неволей я сам втянулся в эти его увлечения: бил вместе с ним бутылки за гаражами, жёг покрышки на пустыре, ползал по заброшкам. Я не испытывал особого удовольствия, просто после Егор всегда давал мне осмотреть свои новые ссадины, ожоги или царапины, намазать из зелёнкой или какой-нибудь мазью из материной аптечки, налепить пластырь сверху. Так я мог заботиться о нём, касаться его, и тоже чувствовал себя чуть более живым. После того, как его посадили, мне порой в голову стали приходить странные мысли. Что было бы, если бы я не держал Егора возле себя? Если б не занимал всё его свободное время? Если бы он, как и остальные пацаны с нашего микрорайона, щупал бы девок по вечерам на лавочках у подъезда, а когда совсем прижмёт, бегал бы к Светке, местной давалке. Изменилось бы что-нибудь тогда? Может быть, Егор стал бы менее агрессивным, не ввязывался бы в драки и мыслил бы более приземлённо. Может, в этом случае он бы не идеализировал образ Полины, а потому не решился бы на убийство. Тошно становилось от таких размышлений. От самого себя, жалкого, всё ещё бессмысленно цепляющегося за прошлое. От подобной мразотной философии, обесценивающей близость.***
Нас с Полиной расписали в тот же день, когда мы пришли подавать заявление. Всё случилось слишком быстро, чтобы я мог осознать и занервничать: госпошлина, бланк, маленький кабинетик работника ЗАГС с дспшной мебелью цвета «светлый бук», получасовое ожидание, три подписи от каждого, и вот мы — муж и жена. Раньше я наблюдал лишь со стороны, и это казалось чем-то более сложным и возвышенным. А тут не торжество, не таинство… никаких пафосных речей и плачущих мам и бабушек, всё случилось, что называется, «в рабочем порядке». Нам выдали распечатанное на розовой бумаге свидетельство, сухо поздравили и выпроводили вон. За дверьми кабинета нас суетливо встрелил ошивающийся здесь фотограф-коммерсант — предложил сделать памятные фото на пять косарей. Полина истерически рассмеялась, не столько даже от качества предлагаемых фото, а сколько от самой ситуации, и сказала, что мы скорее предпочли бы никогда не вспоминать этот день. До этого на протяжении всего процесса регистрации она сохраняла каменное выражение лица и почти не разговаривала. Было немного беспокойно, что она выкинет что-нибудь неожиданное: закричит или начнёт плакать, как это случалось дома. Потому, когда мы вышли из ЗАГСа, я мысленно выдохнул с облегчением. Я не говорил матери заранее о том, что собираюсь сделать. Отчего-то мне казалось, что она начнет отговаривать меня. А я, в свою очередь, могу засомневаться, будто в том в этом моём решении жениться на Полине было нечто плохое, постыдное. Но после сказать всё же пришлось. Хотя бы потому, что ключи от деревенского дома и номера телефонов соседей оставались только у мамы. Мы зашли к нам сразу после ЗАГСа. У матери с порога будто сработало чутье. Она заметила дешёвое золотое кольцо у меня на безымянном, потом перевела тревожный взгляд на Полину. Её глаза округлились, мгновенно наполнившись влагой. Ничего не говоря, она отвернулась и, утирая слёзы с щёк, скрылась на кухне. Полина проводила её рассредоточенным взглядом, а после вздохнула, как мне показалось, устало. Я отвёл её в зал и, усадив на диван, забрал костыли и вручил пульт от телека. — Подожди меня тут, — произнёс слегка виновато. Почему-то я возомнил, что такая реакция мамы может обидеть её. Но та не выдавала никаких признаков расстройства, вообще никаких эмоций. Она так же равнодушно взяла пульт и кротко кивнула. Я поспешил на кухню. Ощущение на душе было гадкое. Всё же, что ни говори, а мама меня так воспитала: стоило ей выйти из себя или расстроится, я на подсознательном уровне чувствовал вину. Авторитет родителей ещё совсем недавно казался неоспоримым, но сейчас я думал о том, что родители от нас ничем особо не отличаются. Они, как и мы, живут по правилам, которым их когда-то кто-то научил, часто не задумываясь, не вдаваясь в подробности. Они так же просто плыли по течению. И это было единственным логическим объяснением всему, что сотворили с нами те, кто, по идее, должен был заботиться. Мама стояла у окна и плакала. Беззвучно, лишь её плечи вздрагивали, выдавая подавленное состояние. — Мам, — позвал я осторожно, пытаясь понять, на какой стадии принятия она сейчас. — Зачем? — прошипела она с болью и злобой, бросив на меня отчаянный взгляд. — Так нужно, — ответил я, наивно полагая, что своей уверенностью смогу её успокоить. — Кому нужно?! — сдерживая голос, воскликнула мама. — Почему ты должен ввязываться в это всё?! Какое тебе вообще дело? Честно говоря, в тот момент я был бы рад, если бы она, как и раньше, оставалась отстранённо равнодушной. Чувство досады из-за её непринятия смешалось с детскими обидами. Хотелось вскричать: «Не поздновато ли ты решила включить свою материнскую заботу?» Но то было бы откровенно ребяческим поступком, а мне нужно быть мудрее и взрослее. — Мам, я должен позаботиться о ней, — стоило трудов сохранять спокойствие. Наружу рвалось негодование. Я пытался исправить то, что она натворила вместе с родителями Полины, и не понимал, почему она пытается отругать меня за это. — Ну ладно ты хотел меня наказать, — будто прочитав мои мысли, мама вновь зарыдала, на этот раз чуть громче. — Но себя-то за что? Не будет ведь тебе с ней жизни, Аркаш! Она же ненормальная на всю голову. В маминых интонациях звучало неподдельное отчаяние и страх. Не знаю, чего она себе там навоображала. Может, что я всё это время был тайно влюблён в Полину. А может, что я просто настолько сердобольный и самоотверженный человек, что готов стать спасителем для всех попавших в беду. Я еле сдержался от того, чтобы не посвятить маму в наш с Полиной гениальный план. Но это могло лишь еще больше напугать её, потому я просто сказал: — Мы уедем в деревню, поселимся в бабушкином доме. Новое место пойдет Полине на пользу. — А на что вы жить-то будете? — мама, не веря своим ушам, покачала головой. — Пойду работать в школу. Я уже и в РОНО позвонил. Она опустила взгляд и вздохнула. Я присел на скрипучий табурет и уставился в стену напротив. Вроде ничего особо сегодня не делал, но чувствовал себя совершенно обессилевшим. Всё же все эти эмоции невероятно выматывали. С минуту помолчав, мама словно бы зашла на второй круг. Каждый новый и её вопрос резонировал с моими внутренними сомнениями и страхами. — Думаешь, тебя долго продержат в школе, если узнают, что твоей беременной жене нет и семнадцати? Это же деревня… — Никто не узнает! — резко оборвал я её, не давая ещё больше себя разуверить. Всё так. Если никому не рассказывать, то до людей и не дойдёт. Я сглотнул сухой ком в горле, поднялся и вышел в коридор. — Мы к Полинкиным родителям за вещами. Ещё вернемся. Когда я заглянул в зал, Полина всё так же сидела с пультом в руках, безразлично глядя в пустой экран телевизора. Я присел на диван на расстоянии вытянутой руки от неё. Она вздрогнула, затем повела плечами, поморщившись. Даже со мной ей было непросто. — Идём, — я кивнул в сторону выхода. Полина одарила меня продолжительным взглядом светлых водянистых глаз. И было в нём что-то такое, что заставляло думать, что всё происходящее абсолютно напрасно, и как бы мы не старались, ничем хорошим это не закончится. Я отвел глаза, поёжившись, а после поднялся и пошел к входной двери. На счёт переезда я договорился с Стасиком. Он единственный из дружбанов Егора поддерживал со мной связь после суда. Пришлось сказать про женитьбу. Он не удивился и почему-то сразу предположил, что окольцевали меня по залету, а не по большой любви. Впрочем, этот факт его как будто даже обрадовал. — Что сказать? Мужик! — он пожал мне руку, вроде как поздравляя. — А то уж мы иногда думали, что вы с Егором того… Он неопределённо дернул подбородком. Мне вдруг стало противно смотреть на его конопатую гомофобную рожу. Но я сдержал поступившее тошнотворное чувство и только сказал разочаровано: — Ну вы капец, конечно, парни. — Знаю-знаю, — виновато пробормотал Стасик, выставляя кверху костлявые ладошки. — А я-то чё? Это всё они. Говорят, типа: «Береги задницу, Стасик. Ты с этими двумя чаще остальных пересекаешься». Я с досадой сплюнул на землю. Нет на свете более жалкого зрелища, чем натурал, опасающийся за своё очко. Я обвёл глазами наш двор, бросил последний тоскливый взгляд на гаражи. Кажется, пришла пора проститься. Когда-то я думал, что непременно уеду отсюда в лучшую жизнь. Теперь же я вдруг понял, что и та, что была раньше, оказалась не такой уж плохой. Жаль только вернуться в неё уже не представляется возможным. Таисия вынесла из дома последние узлы-маечки. Мама с отчимом тоже вышли на улицу проводить. Дядя Гена отозвал меня в сторону и сунул мне в ладонь несколько пятитысячных купюр. Я даже растерялся немного. Он мало интересовался тем, что было со мной, и тем более тем, что происходило в семье соседей, предпочитая не вникать. Так что этот его порыв заботы остался для меня неясен. — Не понимаю зачем тебе это, но желаю удачи, — сказал он и пожал мне руку. Я неловко кивнул. Подошла мама и обняла меня. За ней следом то же сделала и Таисия, но вдобавок еще и перекрестила. Обстановка начала вдруг давить на меня возросшим градусом серьёзности. Я бросил неуверенный взгляд на сидящую в машине Полину. Та осталась безучастной к происходящему. На минуту в голову закралась мысль: «А что, если я недооцениваю ситуацию?» Вслед за ней страх прокатился дрожью по телу. Я поспешил скидать оставшиеся пакеты в багажник Стасовой девятки и объявил всем, что нам пора отправляться. Мои детские воспоминания о деревне были наполнены солнечным светом и сладким чувством ностальгии, скромным уютом старого дома и теплом бабушкиных рук. Поездки туда были редкими и короткими, а потому всегда воспринимались, как нечто особенное. Я будто попадал в параллельный мир — чуть более архаичный и простой, но в тоже время не отягощенный проблемами и печалями. Стоит ли говорить, что деревня, куда я вернулся, прихватив с собой Полину, и близко не походила на образы, осевшие в моей памяти. Покосившиеся изгороди, крапива в человеческий рост, бездорожье и обветшавшие деревянные избы — вот чем встретило нас наше убежище. — Ну и дыра, — выдохнул Стасик, окинув взглядом в центральную улицу. Дальше, казалось, картина была еще более удручающей. Я покосился на Полину, страшась различить на её лице разочарование. Однако оно оставалось всё таким же пресным и безэмоциональным. Может, только стало выглядеть чуть более утомлённым. — Вот этот дом, — я указал вперед на самый первый от перекрестка двор с левой стороны. Баб Нина, сколько я её помнил, была старухой деловой, хозяйственной. Не пила, в отличие от тех же её подружек, держала скотину и огород, следила за домом и постройками. Но с годами, видимо, всё же начала сдавать. Сил оставалось всё меньше, и в конце концов она махнула рукой и на сгнивший в труху забор, и на двор, заросший лебедой и бурьяном, и на рассохшиеся ставни в окнах, сквозь которые в дом ветрами несло с дороги пыль и мусор. Я поднял глаза и попытался в лучах заходящего солнца оценить состояние крыши. Местами побуревший и потрескавшийся шифер не внушал доверия. Мне хотелось надеяться, что её хотя бы в этом году не придётся перестилать. На это не было ни сил, ни средств, ни времени. Дёрнув на себя калитку, я сделал неуверенный шаг во двор, а после обернулся. Полина долго не решалась выйти из девятки. Словно та была космическим кораблём, а атмосфера вокруг неё — чужеродной и губительной, непригодной для дыхания и наполненной угожающими тварями. Она глядела в окна круглыми глазами, пытаясь распознать, что представляют из себя окружающая её обстановка. Было трудно понять, какие эмоции она испытывала в тот момент. И мне оставалось лишь надеяться, что она не паниковала в тот момент. Поскольку я что-то такое чувствовал внутри. Стас докурил и, открыв дверь, подал ей ладонь, заставив меня почувствовать собственную несостоятельность. Полина ненадолго зависла, глядя куда-то в пустоту, а после, видимо решив, что Стасик всё-таки не представляет угрозы, опираясь на него, неловко вылезла из машины. С костылями по высокой траве передвигаться было трудно. Они вместе доковыляли до лавочки из доски и двух поросших мхом чурбаков. Полина присела, а Стасик вернулся к машине и стал выгружать из багажника и салона сумки и пакеты с нашими вещами. В окна соседних домов повыглядывали любопытные старухи. Кто-то даже вышел на улицу посмотреть ненавязчиво, что за новые люди пожаловались в их глухомань. С дороги прибежала коротконогая шавка, смахивающая на таксу и, заискивая, виляя хвостом, стала крутиться вокруг пакетов. Стасик отвесил ей пендаля. Шавка взвыла и, подволакивая ушибленную лапу, ускакала прочь. Я открыл подёрнувшийся ржавчиной навесной замок. Кисловатый старушечий запах ударил в нос ещё из сеней. Полосатые половики-дорожки, старая мебель прямиком из середины прошлого века, скрипучая металлическая кровать — в детстве всё это казалось такими естественными атрибутами деревенской жизни, а теперь вывзывало откровенное разочарование. Вместе с баб Ниной из этого места ушла жизнь, исчезли уют и тепло. Сквозь пожелтевшый тюль в окна проникал естественный тусклый свет, отчего они походили на глазницы. А прямоугольный узор на паласе напоминал искривлённый рот. Появилось чувство, будто этот дом мне совсем не рад. Приоткрыв окно, я бросил беспокойный взгляд на Полину. Интересно, о чём она думает? Это было немного странно, но порой в том, как она двигалась и говорила, я узнавал повадки Егора. Вот и сейчас она, сидя на лавочке, поглядывала себе под ноги, ковыряя костылём влажную землю. Ветер трепал её собранные в тугой хвост светлые волосы, и выглядела она совсем как брат, когда тот был чем-то расстроен или озадачен. Я подумал, что если бы смог полюбить и её тоже, нам всем было бы проще. Эти бесполезные, но от этого не менее опасные мысли порой посещали меня. Но я казался самому себе уже достаточно взрослым, чтобы не питать ложных надежд и не пытаться обнадежить Полину. Ведь они с Егором оба были недолюбленные, недоласканные. И если в Егоре хотя бы жила злоба и недоверие к людям, то Полину растили в прекрасных христианско-романтических иллюзиях о том, что счастье женщины — в семье, заботе о муже и детках. Потому нельзя было показывать и на секунду даже нечто похожее на заинтересованность. Иначе я рисковал погубить и её. Встревоженная лаем своей собачонки на улицу вышла соседка Татьяна Александровна. Она с семьёй жила через стену от бабы Нины, а потому приятельствовала с ней немного, когда та была жива. В детстве она казалась мне необыкновенно красивой в сравнении с остальными деревенскими. Теперь же располнела, остригла волосы и сделала химию, отчего стала походить на карикатуру-тётку из анекдотов. Вопреки образу, характер у неё был довольно хваткий. Мать говорила, что муж её завязал с бухлищем и пошёл в дальнобойщики исключительно с её подачи. Татьяна и его, и сына держала в ежовых рукавицах. Оттого по деревне они жили лучше остальных: дом строили в районном центре, ездили на иномарке и участки свои земельные убирали не лошадью, выписанной в сельсовете, а собственным мотоблоком. Татьяна держала ещё разную животину, потому когда встал вопрос, куда девать бабнинину козу, мама обратилась к ней. Коза хоть и старая, однорогая и подслеповатая на правый глаз, зато дойная, молока давала больше двух литров. Татьяна забрала её и куриц. От кроликов отказалась. Так что мать сбагрила их соседу через дорогу дяде Семёну. Увидев меня в окне дома, Татьяна немного растерялась. Немудрено, ведь мама моя, как и большинство матерей на свете, за глаза любила похвалиться тем, какой я у неё умный и грамотный в иностранных языках, и что, того и гляди, уеду за границу жить. К тому же дом она собиралась продавать. — Аркаш, ты, что ли? Тебя и не узнать! Возмужал-то как, — игнорируя Стаса и Полину, немного наигранно воскликнула она, улыбаясь. — Ты погостить или как? Полина в панике обернулась на меня. — Или как, — ответил я, перемахнув через облупившийся подоконник в палисадник, заросший крапивой и золотыми шарами. — С понедельника начинаю в вашей школе работать. Вот жена моя, Полина, познакомьтесь. Как мог быстро пересек расстояние от окна до калитки обжигаясь крапивой, протаптывая себе тропу. Татьяна оценивающе взглянула на Полину. Та поёжилась под её тяжёлым взглядом. — Татьяна Санна, мама вроде говорила, у вас коза бабнинина, — я припомнил один из наказов матери. Она почему-то решила, что раз отдала козу бесплатно, то вернут её с той же охотой, с какой брали. — Так сдохла коза, — побледнев, ответила Татьяна. — Старая ведь была уже. — Жалко, — выдохнул я разочаровано. — А курицы? — А куры живы. Пригоню чуть погодя. Но ты, Аркаш, не расстраивайся насчёт козы. Всё равно от неё больше хлопот, чем пользы. Да и доить-то не умеете, поди? — она снова взглянула на Полину. — А если вам молока надо, так я продам. Хотите парное, хотите холодное. Я заметил, как скривилась Полина. Неясно было только, от упоминания молока или от приторного тона соседки. Мы постояли ещё чуть-чуть, старательно избегая пересекаться взглядами, а после соседка, кивнув сама себе, отправилась восвояси. — Неприятная женщина, — заключила Полина, глядя ей вслед. Я только пожал плечами. Чтобы там ни говорила Полина, а к вечеру кур соседка и правда вернула. Четыре рябых несушки удивлённо расхаживали по родному двору, поросшему травой, в поисках какой-нибудь еды. Пока Полина брезгливо осваивалась в доме, я вычистил наскоро старый курятник и занёс комбикорм в список того, что необходимо купить. Забор между нашим и соседским двором тоже доверия не внушал. Даже удивительно, как у такой хваткой бабы, как Татьяна, до сих пор руки не дошли до починки. Может, дело было в том, что муж часто отсутствовал из-за рейсов, а может, ей просто не хотелось ремонтировать полностью за свой счёт. Я поправил покосившиеся доски. Ржавые гвозди входили в прогнившую перекладину, как в поролон. Обойдя двор, я отыскал пару мокрых горбылин и заделал ими самые большие дыры понизу, чтоб курицы не сбежали обратно. Подумал, что надо бы завтра поговорить с Татьяной насчёт забора. Когда заходил в дом, расслышал жалобное блеянье из соседских хлевов, которому, впрочем, не придал особого значения. Первая ночёвка оказалась непростой. Поздним вечером дома стало холодно. Я определил Полину в единственную спальню, отдав тёплое ватное одеяло, а сам, укрывшись тонким шерстяным, разместился в зале на старом диване. Полина долго ворочалась на металлической кровати с продавленными скрипучими пружинами, а потом поднялась и, обернувшись одеялом, будто привидение, прошлёпала на кухню. Некоторое время до моего уха доносилось бряканье открываемых шкафов и холодильника. Потом Полина притихла. Ночную тишину нарушало теперь лишь мерное шкрябанье чего-то металлического о твердую поверхность. Я насторожился. Попытался припомнить и по звуку определить, какие именно шкафы она открывала. Показалось, будто тот, что с ножами. Охватившая паника заставила меня подскочить и направиться на кухню следом. — Не спится? — спросил я, становясь в проёме. Полина нервно обернулась. Вид у неё был, будто она только что была поймана за воровством. Приглядевшись, я понял почему. — Иди и сам попробуй заснуть на этой железяке, — недовольно проворчала она, продолжив ковырять огромным тесаком крышку от банки консервированных огурцов. У меня хоть немного и отлегло, а всё равно смотреть на это зрелище оказалось не по силам. Я забрал у неё ножик и огурцы, хлопнул по донышку и без особых усилий отвернул крышку. — Да у тебя же дома почти такая же, — попытался возразить я, протянув ей банку обратно. Она лишь скривилась. Я вздохнул и от греха убрал тесак на верхнюю полку навесного шкафа. — Ну, давай поменяемся. Полина молча кивнула. Я вернулся в зал, подхватил своё одеяло и ушёл в спальню. Не знаю, может, это всё прихоти беременных, а может, просто вымотался за день физически и морально, но уснул я, едва голова коснулась подушки. Утром встал по будильнику и, стараясь не будить Полину, собрался в школу. Было волнительно, но я успокаивал себя тем, что делаю это ради себя и ради Полины. Найти местную школу было нетрудно, как-никак единственное двухэтажное здание в деревне. Отметившись у охранника, я прошёл на второй этаж. Меня накрыло чувство ностальгии — настолько всё здесь казалось старым и несовременным. Выцветшие фотообои с лесным пейзажем, холщовые стенды с рисованными плакатами о вреде алкоголя и наркомании, чахлые герани в маойнезных вёдрах на окнах, такого даже в Межинске уже почти не встретишь. Я постоял какое-то время у двери кабинета директора, пока маленькая пухленькая девчушка-ученица не сообщила мне, что директриса редко бывает у себя и в основном «тусуется» в учительской. Я прошёл по коридору до конца и нашёл нужную дверь. Выдохнул и постучал. Реакции не последовало, и я, потянув дверь на себя, нерешительно заглянул внутрь. Меня без преувеличения оглушило волной женского хохота. Очевидно за секунду до того, как я появился, одна из учительниц рассказывала коллегам что-то забавное. Оглядевшись, я даже понял, кто именно — высокая прямоугольная с грузинским профилем и выразительным взглядом. Она выглядела довольной собой и реакцией коллег. Все они оказались, к моему удивлению, женщинами сильно за сорок, довольно крупными, если не сказать полными, даже физрук, которую можно было вычислить по блестящей нейлоновой спортивной форме и свистку. — Здравствуйте, — произнес я, чуть повысив голос. — Я ищу директора. — Вы родитель? — обратила на меня внимание сидящая ближе всех блондинка в круглых очках. — Нет, я на замещение вакантной должности… — Он наверное наш новый учитель немецкого! — громко предположила прямоугольная женщина, не дав мне договорить. Оставалось лишь кивнуть. — Лена, тут к тебе! — блондинка обратилась к женщине за последним столом в ряду. Та говорила по телефону, попутно делая заметки в ежедневнике. Удивительно, как она вообще умудрилась заниматься делами в такой обстановке. Закончив разговор, она подняла голову и взглянула на меня поверх прямоугольных очков. Окружающие притихли в ожидании, с интересом поглядывая. — Аркадий Семёнович? — наконец просила директриса. — Минутку-минутку. Она спешно собрала со стола бумаги и ключи, затем поднялась и направилась ко мне. — Я Елена Андреевна, директор. Остальных позже представлю. А пока пойдёмте, — она кивнула в сторону выхода. За спиной послышались разочарованные вздохи. — Мы вас только в понедельник ждали вообще-то. — Я решил пораньше прийти — осмотреться и познакомиться. — Похвально. Так вы к нам из Межинска? — Это так, — подтвердил я. — Женаты? — Да. — Лучше сразу всем говорите, что женаты. Но много про жену не рассказывайте, нашим такое не нравится. В целом, чтобы отношения с коллегами сложились, вам многого не надо. Не создавайте проблем с родителями, помогайте учителям, если попросят. У нас, как вы поняли, одни бабы… то есть, женщины в основном. А вы мужчина молодой и сильный. Елена Андреевна посмотрела как-то странно и согнула бровь. Я вновь кивнул. Мы прошлись по школе, посмотрели столовую, актовый зал и наконец дошли до кабинета и иностранных языков. Прежде, по-видимому, здесь преподавали английский, судя по оставшимся потрёпанным таблицам с грамматикой. Директриса спрашивала меня об учебной программе, преддипломной практике. Осведомилась, когда я смогу приступить непосредственно к занятиям. Я ответил, что в понедельник с утра планирую оформиться документально в РОНО, а после буду полностью в её распоряжении. Та довольно улыбнулась и всучила мне расписание уроков и номер телефона коллеги, замещающей преподавателя немецкого. Словом, распрощались мы на приятной ноте. Удовлетворенный встречей, я вышел из школы. Утерянный боевой настрой вновь вернулся, а вместе с ним и силы. Я думал о Егоре. Когда что-то получалось, я хотел увидеть его ещё больше. Не удержавшись, я зашёл на почту и купил конверт с маркой, рассудив что, если не могу увидеть его, то напишу хотя бы. Сизый дым, валящий клубами из открытого окна, я заметил издалека. Мой бодрый настрой разом улетучился. В голову некстати пришли воспоминания двух неудачных попытках Полины суициднуться. Я ускорил шаг, а потом вовсе перешёл на бег. Были мысли о том, чтобы вызвать пожарных, но решил, что сначала лучше оценить обстановку. Тем более, что их могли вполне вызвать соседи. Едва не сорвав с петель хлипкую дверь калитки, я влетел во двор. Полина сидела на крыльце, безмятежно греясь в лучах осеннего солнца. На коленях у неё, потряхивая маленьким серым хвостиком, сидел крольчонок. Завидев меня Полина сжалась и нервно вцепилась пальцами в кроличьи уши. — Чё за хрень тут творится?! — воскликнул я. Полина опустила взгляд. — Я не специально, — ответила она дрожащим голосом. — Я хотела сварить что-нибудь. Вроде правильно всё сделала, а оно вот так. Потом дедушка пришёл. — Ты внятно можешь объяснить? — от нервов я перешёл почти на крик. Её глаза заблестели. На крыльцо из дома не спеша вышел сосед дядя Семён. У меня немного отлегло — обеспокоенным он не выглядел. — Не шуми, — сказал он, в привычной манере разделяя слова на отдельные слоги. — Газа-то нет. Полина печь топить не умеет. Задвижку открыть забыла. Но это не страшно. Сейчас проветрится и нормально будет. Он присел на крыльцо рядом с Полиной, подставив рыжую усатую физиономию под слепящие лучи. И мне вдруг стало стыдно. Надумал невесть чего и налетел на девчонку. — Спасибо, — поступившись, сказал я. — Да не за что пока, — ответил дядя Семён. — Ты лучше беги на почту и закажи газовый баллон. И поспеши, они сегодня до обеда. Я, вняв совету, развернулся и пошёл на почту, напоследок бросив на Полину обеспокоенный взгляд. — Нравится тебе? — спросил дядя Семён, кивнув на кролика. Она, не поднимая глаз, тихо угукнула. — То-то же, а сначала брать не хотела. Было страшно оставлять её с чужим человеком, тем более с мужчиной. Но с другой стороны, я не мог всю жизнь прятать её от людей. Ей придётся со временем привыкнуть. Когда я вернулся, соседа уже не было. Полина сидела на полу в зале. Кролик прыгал вокруг неё и собирал с гладкого ковра крупинки гречки. По правде говоря, картина была умилительная. И видеть улыбающуюся Полину оказалось до слёз отрадно. — Миленький кролик, — заметил я, когда она с опаской подняла на меня глаза. — Ага, — закивала Полина. — Мы ведь его оставим? — Конечно, если хочешь, — я широко улыбнулся, давая понять, что не злюсь и за происшествие с печкой. — Хочу! Давай его откормим и съедим. Её глаза радостно заблестели. Мне даже стало как-то не по себе. Но большого значения её словам я не придал, ведь они могли оказаться просто шуткой. Следом за серым кроликом появились ещё черно-белый и дымчатый. Пришлось в срочном порядке ремонтировать клети, ибо вся эта братия, свободно разгуливавшая по дому, также свободно там и гадила. Полина некоторое время упрямилась, не желая оставлять кроликов снаружи. Благо, дядь Семён меня поддержал. Сказал, что, если мы хотим разводить кролей на мясо, надо держать их подальше, иначе жалость может появиться. Он вообще давал много советов как ухаживать, как кормить. Так мы с Полиной и узнали, что кроме комбикорма им ещё нужны объёмные корма: трава летом и сено зимой. Сезон для сенокоса уже прошёл, но погода днём всё ещё стояла солнечная, а дядя Семён показал нам, где неподалеку от местной речушки есть косьбище с хорошим разнотравьем. — Только совсем у реки не стоит, — предупредил он. — Она хоть и тихая, неглубокая, но вдоль обрыва лучше всё равно не косить. Есть пара-другая опасных омутов. Мужики, что c бреднем ходят вдоль, говорят дна не достать. Так что осторожней там. Косарь из меня поначалу выходил так себе. Да даже заточить инструмент правильно получилось далеко не с первого раза. И всё же когда участок был выкошен, я почувствовал огромную гордость. Кому-то это показалось бы смешным, но я, городской детина, до двадцатидвухлетия не знавший жизни толком, наконец-то начал осваиваться в деревне. Полина на первый раз осталась дома. И понятное дело, полтора километра на костылях она бы не осилила. Однако убирать уже подсохшее сено мы приехали на лошади, и Полина напросилась с нами. Пока мы гребли и метали сено на телегу, она, тихонько ковыляя, собирала редкие поздние цветы. Она казалась очень тихой в последнее время. Я даже начал думать, что она наконец успокоилась и отпустила груз, что её тяготил. Может быть, даже смирилась с беременностью. Но она бы не была сестрой своего брата, если б всё было просто так. Стоило мне немного ослабить бдительность, как она пропала из вида. Просто исчезла, остались лишь высокие колышущиеся от ветра травы там, где она была. Нутро похолодело — я вспомнил, что говорил дядя Семён про речку в этом месте. Бросив вилы, я метнулся к берегу. — Полина! — я звал её и боялся даже мысль допустить о том, что она может не отозваться. — Полин! Узкая тропинка уходила вниз, где за зарослями камыша и осоки виднелась светлая песчаная коса. Над ней в тени ив и молодых осинок летали разноцветные стрекозы. Вокруг стояла пугающая тишина, если не считать мерного переливчатого пения реки. Зеленоватые потоки кружили на поверхности клочья коричневой пены и сухую опавшую листву и уносили их стремительно всё дальше и дальше. В омутах вода образовывала воронки, из которых со дна поднимались пузырьки воздуха. Я с опаской присмотрелся к поверхности одного из них. — Полина! — позвал я негромко, но резко и нервно. — Ай! — донеслось из кустов справа. — Дурацкая крапива… Обернувшись, я шагнул в заросли ивняка. — Не ходи сюда! — остановила меня Полина, зашумев ветками. Я с трудом преодолел себя, чтобы остаться там где стоял. Здравый смысл подсказывал, что ей просто приспичило по нужде. Но нездоровый страх продолжал нашёптывать, что её одну оставлять нельзя не под каким предлогом. — Помощь нужна? — спросил я, старась зчать как можно менее серьёзно. — Справлюсь, — ответила Полина неприязненно. Мне вдруг подумалось, что со стороны я какой-то хернёй страдаю. И на помощь и не способен особо, только создаю напряжение и нервирую. Я побрёл тихонько обратно. — Арчи! — Полина с шумом вывалилась из зарослей и окликнула меня. Я вопросительно взглянул на неё с пригорка. Она закатила глаза. — Можешь в горку меня поднять? Она кивнула на то место, где тропинка резко уходила вверх. Я, мысленно выругавшись на себя, что сам не сообразил, спустился обратно. Надо бы быть к ней более внимательным. Как-то слишком хорошо всё складывалось. И с работой всё утряслось, и деревенские нас приняли хорошо, даже Полина, вопреки моим ожиданиям, казалась нормальной. Но я пятой точкой чувствовал, что что-то должно случиться. Всё началось утром во вторник. Выйдя во двор, я заметил россыпь перьев у курятника. В груди шевельнулось недоброе предчувствие. Я покосился на забор, разделявший наш и соседский двор. В нём зияла дыра. Поддев носком доску, прикрывающую куриный лаз, я отшвырнул её в сторону, заглянул внутрь и с досадой поморщился. Посреди курятника валялись две растерзанные тушки. Третья несушка, слабо трепыхаясь, билась в углу. Четвёртой не было вовсе, видимо, это её перья валялись снаружи. Я завис на минуту, не зная, что делать. Бежать к соседке с претензиями или спасать последнюю оставшуюся в живых курицу. Поразмыслив, я выбрал второе. Принёс пластмассовое ведро с огорода и посадил туда страдалицу. Подумал убрать окоченевшие тушки, пока Полина не видит. Но она, как назло, выползла в туалет. — Ты зачем куриц замучил? — равнодушно спросила она, осторожно спускаясь по ступеням крыльца. Я от неожиданности даже уронил одну тушку на землю. — Это не я, — само по себе вырвалось у меня. — Видимо, собака соседская. Полина бросила сердитый взгляд в сторону забора. — Долбаная шавка, — выругалась она и заковыряла ко мне. — А в ведре что? — Эта живая ещё. Можно попробовать выходить, — ответил я. Полина тяжело вздохнула. — Добрый ты. А добить не проще? Будет суп куриный на ужин. Я уронил на землю вторую тушку. А Полина прошла мимо меня и сняла со стены сменное лезвие для косы. — Дай-ка мне её сюда, — прищурившись сказала она. Я, невольно повинуясь, подал ей ведро. Лезвие блеснуло в её руках, и куриная голова полетела на землю. На подол платья брызнули капли крови. Удивительно было, откуда в её тонких руках столько силы. Тушка в её руке продолжала трепыхаться в посмертных конвульсиях, но она держала её крепко, будто всю свою жизнь только и делала, что обезглавливала куриц. — Вот и отмучалась, — последние судроги стихли, и Полина удовлетворённо кивнула сама себе. — Надо бы воды нагреть, ошпарить и ощипать. Она говорила о довольно простых и логичных житейских вещах, но я почему-то не мог воспринимать это нормально. Для меня Полина только что лишила жизни живое существо, не моргнув и глазом. Будь то любой деревенский мужик, всю жизнь занимавшийся забоем скота, это одно дело, но я был более чем уверен, что для неё это было первый раз за семнадцать лет её жизни. И то хладнокровие, что льдом застыло в её глазах, по-настоящему пугало меня.