***
Если бы кто-нибудь попросил меня вспомнить самый счастливый момент в моей жизни, то первым делом мне бы пришёл в голову тот случай. Я тогда сдавал экзамены в выпускном классе и думал о том, куда бы податься. Нервяк, связанный с ответственностью за отметки в аттестате и отсутствием какой-либо поддержки со стороны родных, заставляли меня чувствовать обиду на окружающий мир. Я искал уединения и нашёл его на крыше нашего дома. Прежде и не думал, что туда так легко пробраться. Но, видимо, после регулярно повторяющихся жалоб жильцов с пятого этажа на подтекающую крышу, плотник из домоуправления перестал запирать чердак на замок, чтобы в любой момент иметь доступ наверх. Он и лесенку, криво сколоченную из досок, приволок. Впервые я пробрался туда осторожно. Вообще не ссыкло, но инстинкт самосохранения у меня, как правило, работает исправно. По лестнице я залез на грязный, провонявший плесенью чердак, а оттуда уже выбрался на крышу. Помню то чувство, что пробрало меня до костей. Вроде невысоко, но всё равно жутко и голову кружит. Я старался не смотреть вниз, ведь там вдали, ближе к горизонту, было куда интереснее. Там хвойный лес превращался в сплошной ковёр, устилавший холмы. Огромные, почти не тронутые человеком пространства, уходящие прямиком в небо. Я смотрел заворожённо, как темно-зелёный цвет растворяется в голубом мареве, и думал, а сколько ещё на свете удивительных вещей, которые я когда-нибудь, как сейчас, увижу впервые. И на их фоне всё, что меня тревожило, становилось уже не таким значимым. «Когда-нибудь я уеду отсюда, — думал я. — И буду вспоминать о том, что было, с улыбкой». Дверца, ведущая с чердака на крышу, тревожно скрипнула. Меня пробрало волной холодного колючего страха. Крыша нашего дома четырёхскатная, и с каждой стороны есть небольшое хлипкое заграждение, не дающее весной снегу сходить единым пластом. Я сидел на покрытом рыжим налётом лишайника скрипучем шифере, уперевшись ногами в проржавевшие металлические прутья. Кто бы там ни был, бежать мне оказалось некуда. Да и места для второго человека, чтобы безопасно разместиться, тоже особо не было. Из проёма появилась знакомая лохматая башка. У меня немного отлегло от сердца. Но потом я вновь забеспокоился. — Егор, не лезь сюда! — предостерёг я его. Он не послушал. Он вообще мало кого слушал в то время. Ему было тринадцать, и его тело только-только начало меняться. Эмоции били через край, но никто не желал ничего объяснять. — Да я осторожно, — ответил он, ступая на волнистую поверхность. Я не стал спорить, понимая, что это бесполезно. Наверное оттого, что я обычно не возражал ему, а просто молча слушал, он и продолжал раз за разом приходить ко мне. Обычно жаловался на боли в руках и ногах, на родителей, ругающих его за утреннее возбуждение, приходившее само собой, на Полинку, которая постоянно пользуется тем, что младше, и отлынивает от работы по дому и на пасеке. А я слушал и думал, как сильно он вытянулся за последние месяцы, какими длинными стали его руки, и угловатым — лицо. Егор присел рядом, вернее сказать, плюхнулся, поскользнувшись, едва ли не мне на колени. Попытался отсесть, но опора из прутьев под его ногами задрожала. — Сиди уж, — сказал я, схватив его за коленку. Сказать по правде, мне и самому стало чертовски страшно. Он посмотрел на меня со смесью интереса и удивления в выражении. Я потянулся к его лицу и коснулся пальцем кончика носа. — У тебя тут корка какая-то, — с каким-то родительским терпением, я отковырял ногтем засохшее серое нечто. — Надо было просто сказать! — ощетинившись, возмутился Егор и беспокойно заёрзал на месте. Заграждение вновь затряслось, и ему волей-неволей пришлось успокоиться. — Да чё такого-то? Мне не трудно, — я, запрокинув голову вверх, пожал плечами. — Просто неприятно, когда как к сопляку относятся, — Егор ещё больше смутился. — Ну да, — кивнул я подчеркнуто равнодушно. — А ты ведь взрослый у нас. — Ну не такой взрослый, как ты, конечно. Ты ведь школу закончил, — он как-то внезапно сник. — Арчи, а ты уедешь теперь? — С чего ты взял? — удивился я. — После школы все уезжают, — выдохнул он обречённо. Я отчётливо различил грусть в его голосе. Скосил глаза на него — он сидел понурый, опустив взгляд, ковыряя грязные ногти. Сердце на время забыло как биться. Захотелось сгрести его в охапку и стиснуть до хруста костей. Взъерошить волосы, защекотать до колик. Сказать, что я никогда никуда не уеду от него, хоть на самом деле планировал другое. Но вместо всего этого я только бросил кость своему эго, спросив Егора: — А что, если уеду? Тот помрачнел ещё больше. Нижняя губа с подбородком тихонько затряслись. Он поджал губы и отвернулся. Невероятное чувство растеклось в груди — тёплое, будто кот, тягучее, как карамель. Я понял, что нужен Егору. До этого мне приходилось лишь гадать, но теперь я это точно знал. И это знание окрыляло. — Ну куда я от тебя денусь? — рука сама потянулась приобнять его за плечи. После мне подумалось, что если бы нам и правда пришлось разъехаться на долгий срок, то мы непременно бы забыли друг о друге. Не намеренно, просто обычная рутина и другие люди вокруг вытеснили бы тоскливые мысли и воспоминания. Стало горько, и я попытался заглушить в себе эти мысли. Юношеский максимализм кричал, что Егор мой, и я не должен его отпускать. Я даже попытался. Чтобы остаться с ним рядом, я продолжил изучать немецкий в нашем педе, на факультете иностранной филологии. Специалисты там оказались довольно слабые, так что мне не пришлось особо стараться, чтобы быть лучшим среди студентов. Егор же без моей поддержки и присмотра в школе скатился до троек. Даже я со своими розовыми очками, через которые смотрел на него, понимал, что у него вряд ли получится поступить в вуз. Его самого это не смущало, он свято верил, что поступить в сварочный техникум, в народе именуемый просто «шарагой», он точно сможет. Такой вариант его полностью удовлетворял. Я не раз задумывался о том, что должен был сделать для него, чтобы не допустить его падения. Не в рамках того вечера, а глобально. О каких вещах должен был говорить с ним? Какие ценности пытаться сформировать в его сознании? Я ведь, в конце концов изучал педагогические науки. И я не мог не чувствовать стыд и ответственность, ведь рядом с ним больше не было никого. Постепенно даже самые счастливые мои воспоминания подёрнулись налётом вины.***
Мне было так смешно, что хотелось плакать, когда я наконец увидел Сан Саныча, нашего участкового, на пороге. Появилось чувство дежавю, как в тот день, когда я узнал, что Егора приняли. Слухи о том, что из его задержания менты устроили настоящее маски-шоу, расползлись по округе очень быстро. Парни, квасившие с нами тем вечером, один за другим стали писать мне, чтобы я не упоминал их имена на допросе. И в принципе я мог их понять. Они не были причастны к тому, что случилось. Просто противно стало оттого, что всем всё равно. Что друганы Егора, как один, поверили, что он и вправду пошёл на разбой ради пятихатки. Никто не собирался вникать в детали. Даже я молчал, хотя порой хотелось кричать. Раз Егор сам признался, что сделал это из-за денег, значит так всё и было. Но Саныч, этот старый хлыщ, уже неделю ходил по округе и задавал неудобные вопросы. Вот и сейчас смотрел на меня, улыбался своими вставными зубами, протирая клетчатым носовым платком взмокший лоб. Ему бы давно на пенсию пора, а он — нет, всё работал, какого-то хера. После времени мутил воду, вынюхивал. Где он был, когда на Полинку напали? Но я, разумеется, не стал спрашивать его о таком. Ведь это больше не имело смысла. Её родители не заявили об изнасиловании, им и так теперь не отмыться от позора, что навлёк на них сын-убийца. А я не стал рассказывать никому о ней, потому что Егору это всё равно не помогло бы. Даже узнай следователи обо всём, не факт, что приняли бы во внимание, а если и приняли бы, то от тюрьмы это его всё равно бы не спасло. Адвокат, которого я нанял для Егора на скопленные им деньги, говорил, что тот настаивает на своих первоначальных показаниях. Я понимал, что мне его не переубедить. Если он пошёл ради сестры на убийство, то будет молчать о том, что сделал тот гад, чтобы оградить её от тревог. Мне оставалось только смириться с таким положением дел. Присматривать за Полиной, как он просил, да носить ему передачки в КПЗ. Хотелось увидеться хотя бы ненадолго. Но во встрече мне отказали. Я мог бы написать Егору письмо и передать его с адвокатом. Но всякий раз, когда брал в руки бумагу и ручку, мысли, будто ядовитые пары, улетучивались из головы. А что я мог ему сказать? Что он молодец, отомстил за сестру? Бред, на деле он лишь попытался успокоить собственную совесть и в результате принёс своим близким только больше боли. Что я люблю его несмотря ни на что и буду ждать? Тоже не вариант, за такое его там и отпетушить могут. По итогу я просто передал с адвокатом что-то вроде «держись, друг» на словах. Но чувство неудовлетворенности продолжало гложить меня изнутри. Стремительно летели недели, одно постное лицо следователя сменяло другое. Вереница допросов становилась всё длиннее, а сами вопросы всё более отстранёнными и бестактными. Откуда-то появились слухи, что тот гад приставал к Полине. Едва ли кто-то из близких Егора мог проболтаться. Оставался один вариант — этот утырок перед смертью сам рассказал своим собутыльникам, как изнасиловал её. Не знаю почему, но менты зацепились за этот факт и попытались вытянуть из меня подробности. Манипулировали тем, что от моей откровенности зависит судьба Егора. Честно говоря, в какой-то момент я почти повёлся на это, но вовремя спохватился и дал заднюю. Я давно не видел Полину, но был уверен, что ей моё неумение держать язык за зубами точно жизнь проще не сделает. Мать говорила, что она медленно идёт на поправку. Её руки постепенно заживали. Вот только с депрессивным состоянием мама помочь не могла. Она уже откровенно жалела, что послушала тогда Таисию и не вызвала скорую. Часть ответственности за поступок Егора теперь лежала и на её совести. Она старалась реже вспоминать о нём и вообще свести к минимуму разговоры о соседях. В целях самозащиты от нежелательных вопросов, мать сама начала атаковать меня расспросами о дальнейших планах на жизнь. И это стало последней каплей перед моим собственным падением в бездну. Я понял, что ничему из того, что я планировал, о чём мечтал, не суждено сбыться. Казалось бы, я мог попытаться один, как и собирался, чтобы потом, когда Егор вернётся, вытащить его. Но постепенно я осознал, что мой Егор уже не вернётся. Да и наличие судимости — это в большинстве европейских стран основная причина для отказа к иммиграции. Жизнь, которой я жил до сих пор, постепенно потеряла смысл. Итоговое слушание по делу Егора состоялось спустя два с половиной месяца от той злосчастной ночи. За это время мы виделись несколько раз в зале суда и на следственном эксперименте. Я заметил, как день за днём гаснет огонь в его глазах. Когда судья, огромная рыжая баба в мантии, зачитывала приговор, он грустно улыбнулся, глядя в пол. Мне хотелось бы думать, что он всё ещё верит, что совершил правое дело. Хотелось надеяться, что он ни о чем не жалеет. Ведь если так, то у него будет достаточно сил, чтобы вывезти этапы и колонию. А мне было страшно. Я не знал и сотой доли тех слухов, что ходили о русских тюрьмах. Моё представление о них сложилось под влиянием бандитских фильмов с НТВ. Но даже так я всё равно жутко боялся всех предполагаемых опасностей, что ждали его, упуская из виду то, что положение вверенной мне Полины было ничуть не лучше. После суда я под давлением матери занялся поисками работы. В городском отделе народного образования я получил список вакансий и направления. Я рассматривал разные варианты, включая пригород. Ездил по школам, но получал отказ за отказом. Вернувшись домой с очередного собеседования, я застал мать на кухне с початой бутылью самогона, что она привезла из деревни. Сама она не пила вообще, но держала дома литрушку-другую, чтобы при случае рассчитаться с сантехниками или плотниками из домоуправления. Там народ был пьющий поголовно, и не подать стопочку после работы считалось чем-то оскорбительным. Тут же мать заливала сама стопку за стопкой, пуская крокодильи слёзы на цветастую клеёнку, покрывающую стол. — Мам, всё нормально? — спросил я, боясь даже предположить, что могло выбить эту всегда спокойную и безучастную женщину из колеи. — Ой, Арка-а-аш, — затянула она на распев, заливаясь слезами. — Натворила я делов. Я подсел к ней за стол, пододвинув кружку в компотом. Я видел, что выпила она уже достаточно, но очень сомневался, что она ела или пила что-то кроме. Она приняла кружку и жадно припала к ней, опустошив за считанные секунды. Часть компота пролилась на светлое платье, которое она обычно носила на работу. Мама с тоской посмотрела на розовое пятно, а потом опять пустила слезу. — Как же быть-то теперь? — прошептала она охрипшим голосом. — Полинка-то беременна. У меня внутри всё похолодело. В голове разом не осталось не единой мысли. Видимо до сих пор я не думал о насилии, совершённом над ней именно, как о сексуальном. Из-за того, что я знал её так близко и долго, она стала для меня как будто бесполой. В моём представлении ей просто сделали очень больно. То, что эта боль могла привести ещё и к таким последствиям, было трудно уложить у голове. Хотя может, дело было в том, что я просто никогда не имел ничего с женщинами, а потому очень мало знал о них. Я помнил, что мама с дядей Геной пытались завести общего ребенка, когда только сошлись. Были между ними тогда такие разговоры. Ещё помнил, как Егор в детстве рассказывал, что его родители пытаются заделать третьего, но из-за какой-то там женской болезни у Таисии у них никак не получается. В общем, мне почему-то всегда казалось, что женщинам непросто забеременеть. И если уж это случается, то всегда по плану. Парни из компании регулярно подпитывали моё заблуждение россказнями о том, как очередная девка захомутала кого-то из их корешей, нарочно залетев. Теперь же на меня вдруг снизошло неприятное озарение. Я налил себе из бутыли в пустую стопку и разом опрокинул её. Горло обожгло. На языке появился противный тошнотворный привкус перегона. Мать плеснула компота из трёхлитровой банки и протянула мне кружку. — Это правда? — отпив немного, спросил я каким-то идиотским тоном, как будто такими вещами можно было шутить. Мать только невесело кивнула. Тяжелый вздох вырвался из груди. — Я ей не говорила пока. Её начало рвать, ну я и возьми да проверь мочу, — произнесла мама, глядя в пустоту. Мне стало немного неловко, но больше от незнания. — А она ведь дурная совсем. Как узнала, что брата посадили, чуть ремнём отцовским не удавилась. Таисия её поит корвалолом и пустырником, чтобы поспокойнее была. Когда не помогает, они с Георгием привязывают её к кровати простынями. У меня дрожь пробежала по спине. — Как в психушке, — вырвалось невольно. Мать снова кивнула и поморщилась. — Надо было мне сразу тогда в скорую звонить, — зажмурившись прошептала она. — Если бы я знала, если бы знала… Я положил ей руку на плечо. На самом деле я и сам злился на неё, но понимал, что обвинениями ничего не добьюсь и только доведу её до истерики. А это было бы некстати хотя бы потому, что мне нужно было немного тишины. Я дожил до двадцати двух лет и ещё этим утром был уверен, что меня теперь ничем не удивишь. Однако жизнь оказалась той ещё фантазёркой, и вот я вновь стоял перед ней, словно шкет, впервые в сознательном возрасте напрудивший в штаны. — Как думаешь, что будет, если она узнает? — спросил я маму, полагая, что как женщина она должна лучше понимать Полинку. — Ой, не знаю, Аркаш. Тяжело ей это всё, девочка ведь совсем, — она навалилась на стол, подперев кулаком щеку. — Как я поняла, она не целовалась даже не разу, а тут такое. Ещё и Георгий масла в огонь подливает. Без конца повторяет, что она сама виновата, раз мужик соблазнился. Мол, замаливать должна свой женский грех. — А если аборт сделать? — вдруг опомнился я. И на душе как-то сразу полегчало. — Поздно уже, — покачала головой мама. — Больше двенадцати недель ведь срок. Да и эти разве дали бы? Это ж по их меркам детоубийство. — А если без их ведома? Её ведь изнасиловали! Я вроде слышал, что так делают. — Для этого справка из милиции нужна о возбуждении уголовного дела. — Значит, надо отвезти Полинку в ментовку. Пусть напишет заявление, я пойду свидетелем, — алкоголь придал мне смелости, я подскочил с места и ринулся к двери. — Аркаш, погоди, — мать побежала за мной и схватила меня за руку. — Если сейчас в милицию пойдёшь, то всех под монастырь подведёшь: и меня, и Таисию с Георгием. — Да что ж такое-то, а?! Я бросил на неё злобный взгляд. Под ним она сжалась вся так, что стала выглядеть ещё меньше и беспомощнее на моём фоне. Мне пришлось отступить немного назад к стене. На душе скребли кошки, злость пульсировала в висках, но силы покинули меня разом, как только я понял, что вновь не могу ничего сделать для человека, который мне небезразличен. Я как будто вновь подвёл Егора. Хотелось взвыть от отчаяния. Но я только закусил сгиб большого пальца и бесшумно сполз по гладким обоям вниз. Нужно было поговорить с Полиной. Хотя бы убедиться, что она всё ещё в адеквате. Попробовать понять, чего она хочет сама, и попытаться вместе найти выход из ситуации. Я выждал время, когда Георгий уедет на свою пасеку, и пошёл к соседям наверх. Долго звонил в дверь, но никто не открывал. Я начал долбить кулаком по дверному косяку. Соседка напротив, высунув нос из двери, пригрозила мне милицией. — Я щас сам милицию вызову, если мне не откроют эту хренову дверь! — проорал я ей в ответ, и эхо разнесло мой голос по этажам. Соседка спряталась в своей квартире. Я посмотрел ей вслед с досадой и снова ударил по косяку. Замок двери скрипнул, и она тихонько подалась вперёд, представляя взору серое, измождённое лицо Таисии. Она казалась слегка дезориентированной, видимо, я разбудил её. С подозрением оглядев меня с ног до головы, она заглянула мне через плечо, потом как будто прислушалась к шагам на лестнице. Я заметил седую прядь под наспех повязанным платком. Мог бы поклясться, что до суда над Егором её не было. — Мне бы Полину повидать, — пробубнил я, отведя взгляд в сторону. Появилось чувство неловкости за то, что поднял её с постели. — Она спит ещё, — с выражением глубокой усталости и печали ответила Таисия. Я с полминуты стоял, молча глядя себе под ноги, соображая, что ещё сказать. Таисия, решив, что аудиенция состоялась, потянула на себя дверь. — Может… вам помощь какая нужна? — бросил я вдогонку. Таисия задумалась. Было видно, что её одновременно и обрадовал, и обеспокоил мой вопрос. Она тяжело вздохнула. — Посидишь с ней завтра? — спросила она, потеребив уголки платка. — Столько работы на пасеке, Георгий один не справляется теперь. Я кивнул, памятуя, как часто Егор вспоминал отцовское дело недобрым словом. Таисия, не запирая двери, ушла вглубь прихожей, но вскоре вернулась со связкой хорошо знакомых мне ключей на шнурке. — Вот, возьми. Она обычно спит до обеда под лекарствами, так что раньше можешь не приходить. Мы, наверное, с утра уедем. Сжав в ладони ключи, я кивнул и пошёл к себе. Дома ещё некоторое время сидел и вспоминал, как появился этот шнурок на связке. Кажется, это случилось из-за того, что Егор всё время терял их, и нам приходилось часами искать их по округе. После крайнего раза я не выдержал и вытянул шнурок из своих спортивных штанов. Таких китайских, скользких, которые даже со шнурком всё время сползали, а уж без него и подавно. Егор стал подвязывать ключи на шею. Они звенели при беге или активной ходьбе, и он был совсем как молодой телок, и точно такой же глупый и беззаботный. Наверное, было бы неплохо, останься он таким. На следующий день с утра я первым делом наведался в оптику. В последний раз, когда Егор упоминал о зрении сестры, он говорил что-то про смешанный астигматизм. Такие очки делали только на заказ, пришлось взять просто на минус. Можно было бы конечно попробовать найти старые, но я побоялся, что от одного их вида у Полины может случиться истерика. Вопреки указаниям Таисии, я поднялся к соседям в начале одиннадцатого. Отпер дверь и, по привычке поздоровавшись, прошёл в дальнюю комнату. Полина не спала — лежала, глядя в окрашенный эмульсионкой белый потолок. Не знай я, что с ней происходит, то вряд ли узнал бы. Она сильно исхудала, отчего ещё больше начала походить на отца бледностью и резкостью черт. В комнате пахло каким-то стариковским запахом — смесью пота, мочи и лекарств. Грязная одежда была просто свалена в углу между шкафом и стеной. Ноги липли к полу. На столе, накрытом замызганной кружевной скатёркой, красовалась одинокая, наполовину оплавленная церковная свечка. Стараясь не обращать внимания на окружающую обстановку, я взял стул и приставил его к кровати. При виде меня Полина прищурилась и… улыбнулась? Я сначала не поверил глазам, слишком уж это было невероятно. Но она приветливо качнула головой. С иссушенных бледных губ слетело слабое: — Привет, Арчи. — Ты это… как себя чувствуешь? — только и смог выдавить я из себя, понимая, что совершенно не ожидал, что кто-то вновь назовёт меня так. — Хорошо, — ответила она, тяжело вздохнув. — Только голова временами кружится. Полина присела на кровати, навалившись всем телом на металлическую спинку. Я с трудом подавил побуждение подложить ей под голову подушку. Но приближаться к ней резко было плохой идеей, она и так дёргалась от каждого жеста в её сторону. Новые очки тоже пришлось передать с осторожностью. Она приняла их немного растерянно, а после ещё сильнее укуталась в полы своей кофты. Я удивился, как она может выносить духоту в квартире, будучи одетой помимо кофты в тёплый фланелевый халат и колготы, но вспомнил, что Егор тоже всё время мёрз, когда стрессовал. — Как хорошо, что ты пришёл, — блаженным голосом пролепетала она. — Мама с папой поехали мёд освящать. Спас ведь. А меня не взяли, потому что всё равно в машине укачало бы. Я приболела что-то в последнее время. Хотя тебе тёть Ирина, наверное, говорила. У меня холодная дрожь пробежала по спине. Вспомнив наш разговор с матерью, я неуверенно кивнул ей в ответ. Что-то было не так, всё моё нутро кричало об этом. Я не удивился бы, если в следующую секунду Полина вытащила из-под кофты кухонный нож и набросилась бы на меня. Сказать по правде, я бы, наверное, даже принял удар, потому что вряд ли что-то другое способно было бы искупить мою вину перед ней и её братом. Но Полине, похоже, никто так и не сказал правды. Посидев немного, она вымученно встала и повела меня на кухню пить чай с мёдом. Говорила немного и особо не могла сама ничего делать, но держалась бодро. — Как думаешь, Егорушка наш доехал уже? — спросила она, глядя в окно. — Скорее всего, — ответил я, вспоминая слова адвоката. — Это хорошо, — вздохнула Полина. — Я ведь, знаешь, письмо ему села писать. А ты не писал ещё? Чувствуя, как сухой ком подступает к горлу, я покачал головой. Мне даже стало любопытно, что такого ей дали, что её так вштырило. Может, и мне не помешало бы. Я оглядел кухню на предмет подозрительных вещей. Всё было как всегда: та же мебель, посуда, старенькая пользованная утварь. Бросалось в глаза только то, что окна были закручены с помощью шуруповёрта специальными металлическими стяжками, чтоб нельзя было так просто открыть. А ещё ножи с вилками оказались спрятаны. Но в остальном никаких тебе запрещённых веществ и сомнительных препаратов. — Ты обязательно напиши ему, — она легонько тронула меня за рукав футболки и тут же отдёрнула руку. — Он ведь будет ждать. От меня, наверное, не так сильно, как от тебя. Её лицо немного погрустнело. Она опустила взгляд на свою чашку, а затем почерпнула из вазочки ложку мёда и отправила в рот. Я нервно сглотнул. Мне одновременно было и приятно, и грустно, и жутко от её слов. Сердце сжималось при одной мысли о Егоре. Теперь я ещё больше хотел написать ему, но понятия не имел, как много могу себе позволить сказать и могу ли вообще. Имею ли я право после всего? И будет ли он действительно ждать, как говорила Полина, или я для него теперь никто? Я вновь поднял на неё взгляд, на губах её мелькнула загадочная улыбка. Мне вдруг снова стало жутко, когда я представил, что она ведёт себя так намеренно. И говорит все эти вещи специально, чтобы довести меня. Ведь если подумать, то я никогда не обращал на неё внимания, в то время как она постоянно следила за мной и Егором и знала о нас практически всё. — Я напишу, — подтвердил я, допивая свой пустой чай. Больше ничего в глотку не лезло. — Тяжело вам теперь придётся, — вздохнула она. — Вы ведь с детства не разлей вода. А я только бегала за вами повсюду. Будто специально от меня прятались то в кустах, то на крыше, как знали, что мне за вами никак. Хотя, если подумать, то ничего особо и не изменилось. Может, мне показалось, но в последней фразе я различил едва уловимый упрёк. Чувство вины ужалило снова точно шершень. «Да, нам следовало быть внимательнее. Да мы оба были неправы. Да, моё чувство собственничества вышло нам всем троим боком. Если я признаю всё это, если раскаюсь и поклянусь, что этого больше не повторится, если откажусь о мысли о Егоре навсегда, ты прекратишь это, Полин?» — хотел бы я задать этот вопрос и увидеть, как она рассмеётся мне в лицо. Скажет, какой я догадливый, потом Егор выйдет из ванной и начнет рассказывать, что это всё было одним большим розыгрышем. Но я знал, что не получу того ответа, который хочу услышать. А потому вместо всего этого спросил: — Я могу что-то сделать для тебя? Глаза Полины за стёклами очков на мгновение стали по-совиному круглыми. — Почему спрашиваешь? — с напряжением в голосе произнесла она. — Потому что Егор велел тебе помогать, — попытался я её успокоить. Мне не хотелось, чтобы она думала, что у меня может быть какой-то иной интерес к ней. Она должна была знать, что я безопасен для неё. — Да не надо ничего, — Полина вздохнула так же грустно и устало, как и Таисия накануне. Было неприятно слышать отказ и боль в её голосе, но эти её эмоции пугали меня куда меньше, чем безумная улыбка. Я боялся представить себе, чем обернётся для неё и для нас всех известие о беременности. Такие вещи невозможно скрывать вечно. И Полина, какой бы молодой и неопытной ни казалась, была отнюдь не дурой. Постепенно она начала складывать между собой симптомы своей болезни. Мы гуляли меж магазинов на пятачке недалеко от дома. Она казалась уже достаточно крепкой, чтобы выходить из дома. И под моё честное слово, что не оставлю её без присмотра, Таисия разрешала Полине короткие прогулки. Ветер гнал тяжёлые тучи по небу. К концу августа сильно похолодало. И хотя солнце и выглядывало время от времени, но совсем не грело. Полина зябко куталась в Егорову ветровку, но на предложения вернуться домой резко мотала головой. Она в последнее время всё чаще надевала вещи брата, объясняя это тем, что, если никто не будет носить, мать их выкинет, как ненужный хлам. И я вроде бы сначала ревновал немного, но потом стал относиться даже с какой-то благодарностью. Всё верно, никто не станет хранить его вещи десять лет. — Арчи, у тебя есть пятьдесят рублей? — слегка покраснев, спросила Полина. Я достал из кармана джинсов кошелёк и завис на минуту. — А тебе зачем? — стараясь придать голосу менее серьёзный тон, ответил я. — Да так, кой-чего купить в аптеке надо, — она кивнула в сторону двери с облупившимся красным крестом, как раз напротив нас. — Так пошли, — сказал я и потянул её за руку. — Это женское, — опустив глаза, упёрлась она. — Прокладки чтоль?! — усмехнулся я, она не ответила. Рассудив, что яд в аптеке на пятьдесят рублей ей никто не продаст, я протянул купюру. — Тут жди, — тихо проговорила Полина. Я кивнул. Спустя время это показалось мне неимоверной глупостью, но тогда я и правда ничего не заподозрил. Мне никто не рассказывал, что у беременных не бывает месячных. Я никогда не встречался с девушкой, а потому в принципе мало что понимал в этом и не особо интересовался. Она вернулась вскоре красная, как помидор, пряча свою покупку в кармане. Чтобы еще больше не смущать её, я старался делать вид, что ничего не произошло. Как всегда довёл её до квартиры, как всегда сдал Таисии лично в руки, попрощавшись до завтра. Как всегда я оказался идиотом, не заметившим простых вещей. Полина сиганула с крыши нашего дома. Выбралась точно как мы с Егором, когда были подростками. Не знаю, был ли прыжок у неё в планах с самого начала или эта идея посетила её уже после того, как она вылезла на то самое место за ржавым заграждением, где мы раньше проводили часы в безмятежном безделии. Но Полина решила по-своему распорядиться ресурсами этого места. В результате она разбила себе голову, сломала ногу, получила трещину лучевой кости на руке и обширные гематомы по всему телу. Но выкидыш, которого она так ждала, не случился. Её неделю держали в реанимации, а затем перевели в обычную палату, где кроме неё лежали ещё две женщины с побоями от мужей и бабушка с переломом ноги. Женщины не переставали умиляться моим визитам, решив, что я её жених. Они засыпали Полину вопросами о случившемся, недоумевая, как ей с таким отличным парнем могла прийти в голову идея самоубиться. Даже то, что она оказалась в положении в шестнадцать лет, их не смущало. В отличие от бабки. Та чуть ли не плевалась в мою сторону и на Полину смотрела волком. Впрочем, ни этой, ни тем объяснять что-либо у Полины не было сил. Она стала ещё бледнее и худее, хотя по идее уже должна была начать набирать вес. Но если соседок по палате она могла просто проигнорировать, то с Сан Санычем ей пришлось объясниться. К моему удивлению, она не сказала ни слова о насильнике. Промолчала и о том, что родители держат её взаперти. Она придумала для ментов довольно складную историю о том, что из-за Егора её теперь все ненавидят, друзья отвернулись, а злые одноклассники начали дразнить. Мне показалось, что отнюдь не всё в этой истории выдумка. Как бы там ни было, у Полины появилась официальная причина не пойти в одиннадцатый класс. И можно было пока что сохранить в тайне её беременность. — Не так-то просто вывести то, что выросло из дурного семени, — вымученно сказала она, когда я после пришел навестить её. До этого в редких непродолжительных разговорах мы как-то не касались этой темы. Я не мог выносить этого и спросил об аборте её лечащего врача. Тот, приняв меня за отца ребенка, заверил, что прерывание беременности по медицинским показаниям не требуется, а препараты, что ей прописаны для восстановления, не должны негативно сказаться на ребёнке. Он посоветовал мне пройти вместе с Полиной на УЗИ, чтобы убедиться, что с плодом всё в полном порядке. И я пошёл. Не знаю, может, просто стало интересно, может, и вправду хотел убедиться, что он всё ещё там. Полина морщилась, отворачивала голову, поджимая губы, пока пожилая акушерка водила аппаратом по влажному животу. Она вжималась к кушетку, будто пытаясь просочиться сквозь неё. Я не знаю почему взял её за руку. Это даже для меня самого было странно и некомфортно, глупо было ожидать, что Полине от этого полегчает. Она потихоньку высвободила пальцы из моей ладони и сжала их в кулак. — Сердцебиение слушать будете? — равнодушным тоном спросила врач, даже не глядя на нас. Я кивнул по инерции, всё ещё пытаясь осознать то, что произошло минутой ранее. Акушерка подала мне дужки стетоскопа, а сама приложила головку к животу Полины. Та вздрогнула от резкого холодного прикосновения. — Да не крутись, — одёрнула её женщина. Полина испуганно замерла. В тишине, заложившей уши, я различил слабую пульсацию. Что бы там ни было внутри неё — оно было живое, тёплое, с той же наследственностью, что Полина. И я прекрасно понимал, что неправильно и опасно так думать, но мне хотелось верить, что это нечто имеет что-то общее и с Егором. Безумная идея закралась мне в голову. Я захотел получить себе его маленькую копию. Нашего общего ребёнка для всех троих — несогласные могут отказаться. Я положил руку Полине на живот и погладил его. На белёсой, чуть округлой поверхности выступила гусиная кожа. — Ты чего? — сиплым голосом, пролепетала она. — Полин, выйдешь за меня? Мы сидели на скамье в коридоре. Полина то и дело нервно порывалась сбежать от меня обратно в палату, но я крепко сжимал её запястье. — Ты выслушай меня вначале, — я старался говорить как можно тише, чтобы этот разговор остался только между нами. — Мы зарегистрируемся и уедем в деревню. У нас там дом пустует, а в районе есть на выбор несколько вакансий для меня в разных школах. Я о тебе позабочусь, пока ты носишь. Тебе в следующем месяце семнадцать исполняется. Как родишь, выждешь полгодика до совершеннолетия, а потом разведёмся. Уедешь, куда захочешь, никто тебя не остановит. И родители больше не указ. Начнешь новую жизнь, где тебя никто не знает. — А ребёнка куда? — спросила она, растерянно пытаясь осознать всё сказанное мной. — Со мной останется, — ответил я, и на её лице отразилась ещё большая растерянность. — Но зачем?.. Вздохнув, я опустил взгляд. — Семья, дети — это хорошее дело, но я раньше думал, что мне не светит. Кроме того, если я стану отцом твоего ребёнка, то мы с Егором породнимся. И тогда он точно обо мне не забудет. Полина удивлённо вскинула брови. — И ты готов пойти на это? Ради него?! — её слабый голос дрожал, отражаясь эхом от стен, завешенных плакатами на тему ЗОЖ. Я не ответил. Полина встала и, опираясь на костыли, поковыляла к себе в палату. Поднявшись, я последовал за ней, но она остановила меня, сказав, что ей нужно время для размышлений. — Я женюсь на ней и заберу её жить в деревню, — уверенно и чётко сказал я. Георгий нахмурился. Таисия перекрестилась, я так и не понял, от радости или от испуга. Полина напряжённо ждала реакции родителей. Почему-то она до конца не верила, что они согласятся, словно это была афера века. Но я знал, какие аргументы пустить в ход. И заверил их, что сам позабочусь о ней, что подальше в глуши будет проще скрыть беременность, что ребёнку дам свою фамилию, и никто не узнает о том, что на самом деле случилось с Полиной. Я просто не оставил им выбора. Впрочем, как и себе.