***
Блочная пятиэтажка с видом на гаражи — это всё, что я видел с раннего детства. Межинск — маленький город, с крыши нашего дома можно увидеть его весь от края до края. Наш первый микрорайон, вокруг него частный сектор — цыганский посёлок, дальше железка на юго-западе, а потом снова россыпь одноэтажных домов с редкими, похожими на грибы-поганки, алюминиевыми водонапорными башнями между ними. Тут не на что смотреть, разве на то, как цветут по весне сады в частном секторе. И ковёр мелких белых лепестков устилает неровный растрескавшийся асфальт. Такая вот сельская романтика. Впрочем, блага цивилизации не совсем уж обошли нас стороной — пять лет назад в Центре отгрохали огромный торговый молл с необъятной «Пятёрочкой», но особой популярностью она всё равно не пользуется, ведь там не дают в долг, как в обычных прилавочных магазинах. В глобальном смысле тут ничего не меняется целыми десятилетиями. Осознание этого вгоняет меня в тоску. Конечно, были школьные поездки в другие города, турпоходы в лес, сплавы по реке Вале́, но от всего этого возвращаться домой в малометражку на третьем этаже, где помимо меня жили ещё четверо, становилось только тяжелее. Мне очень хотелось верить, что мир не ограничивается этими стенами, даже не четырьмя, а одной с половиной, учитывая расположение отведенного мне в квартире койко-места, что однажды я вырвусь на свободу, открою для себя новые страны, где и люди, и ценности совсем другие. Я учил язык — немецкий, потому что другого у нас в школе не преподавали. Очень старался, потому что знал, что никто мне не поможет, что у матери другая семья, и я для неё, хоть и остаюсь по-прежнему сыном, но всё же являюсь невольным напоминанием о прежней «плохой» жизни без денег с мужем-алкоголиком. В отличие от отца отчим дядя Гена был чуть ли не идеальным — не пил и имел дожность на Ликёро-водочном заводе. Мать изо всех сил старалась держаться за него, потакая ему во всём. И даже то, что у него от первого брака осталось двое ребятишек-двойняшек, её не смущало. С материнским инстинктом у неё всё было в порядке, когда дело касалось чужих детей. Именно мама впервые обратила внимание на мальчика и девочку, что жили по соседству этажом выше. С какой стороны ни посмотри, а их семья всегда выглядела странно. Отец Георгий носил длинную, как у попа, бороду, а мать Таисия никогда не красилась, как другие женщины, и на улицу выходила исключительно в платке и юбке до пят. Поначалу среди соседей ходили слухи, что они сектанты, но после Георгий объяснил, что они просто верующие и воцерковлённые, оттого регулярно посещают службу и живут такой жизнью. Детей они воспитывали в строгости: не баловали ни игрушками, ни сладостями, одевали скромно и на улицу погулять отпускали всего на пару часов, отчего те, казалось, становились только несчастнее. Я проникся к Егору сочувствием, едва увидел. Мне было двенадцать тогда, а ему девять, но я сразу же понял, что он такой же, как я. Едва ли это чувство можно выразить словами, он был подобно слётку в клетке: несчастный, затравленный и мечтающий о свободе. Бабушка всегда предостерегала меня, когда я находил таких вот вывалившихся из гнезда птенцов в траве, чтобы я не трогал их. Но мне казалось, что, принося их домой, я помогаю. Мне нравилось дружить с Егором. Он был младше и глупее, так что на его фоне я чувствовал себя более значимым, чем был на самом деле. Я с упоением рассказывал ему про другие города, где я побывал, будто это была какая-то заграница, а он слушал, разинув рот с едва прорезавшимися коренными зубами. Мои истории быстро заканчивались, всё же мы с классом ездили на экскурсии не так часто. Тогда я начинал выдумывать небылицы и разные смешные ситуации. Но сколь бы странно и невероятно они ни звучали, Егор никогда не подвергал их сомнению. Он ходил в школу при церкви. У них не было экскурсий, не было многих интересных для мальчишек предметов. Зато было богословие, на котором Егор часто засыпал, за что получал линейкой по торчащим в стороны ушам. Потому ему всегда было мало моих рассказов, он канючил, чтобы я продолжал. И в таких ситуациях нас могла прервать только Полина, внезапно проголодавшаяся или захотевшая в туалет. Её я не очень любил. Полина была младше брата на три года и не особо интересовалась нашими посиделками. Ей хотелось, чтобы с ней играли в магазинчики или дочки-матери, и чтобы всё непременно было по её правилам. Иногда мы специально убегали от неё и прятались в шалаше из веток в зарослях лопуха на пустыре. Но она имела привычку жаловаться родителям, что для Егора обычно не заканчивалось хорошо. Я видел у него на спине следы от ремня. В такие моменты я ненавидел Полину, но был вынужден мириться и с её существованием, и с присутствием. Мне казалось, я привязался к Егору, потому что на его фоне моя жизнь не выглядела такой унылой. А ещё оттого, что он давал мне внимание, которого я не получал в своей равнодушной семье. Так было до того момента, когда я переступил границу пубертата. Я помню те странные, ещё не оформившиеся до конца чувства: жгучую ревность и сильное желание, чтобы Егор дружил только со мной. Мне не хотелось видеть рядом с ним никого, даже Полину, хоть умом я и понимал, что нам от этого балласта никуда не деться. Внезапно мне перехотелось травить свои байки. Я стал ловить каждое его слово, как он когда-то. Егор был плохим рассказчиком, но у него было много секретов. О том, как он узнал, откуда берутся дети, когда ночью случайно подслушал маму с папой. И о том, что Полина теперь плохо видит из-за того, что папа слишком сильно ударил её, когда она плохо себя вела. И много чего ещё странного об их семье, чего я не понимал тогда и сейчас не понимаю. Я начал обращать внимание на то, как он выглядит. Худой, угловатый, с торчащими ушами и большими зелёными глазами, с неровной короткой стрижкой, сделанной тупыми ножницами явно самой Таисией — его нельзя было назвать симпатичным, но я мог смотреть на него часами, когда мы играли на улице или у меня дома учили уроки. Иногда он ловил на себе мой взгляд и застенчиво отворачивался. Вероятно, будь на моем месте кто-то другой, он бы выдал что-то в духе: «Чё зыришь?!» Он вообще был довольно агрессивным ребёнком. И от осознания того, что я единственный, с кем Егор бывает добрым и весёлым, становилось очень приятно. Со временем где-то в глубине души у меня стали появляться первые подозрения относительно моих настоящих чувств к Егору и первый стыд, связанный с ними. Всё, что я знал об однополой любви, пришло ко мне из телика и окружающей меня уличной полублатной культуры. И если телик подавал всё как-то смутно и неопределённо, вещая про какую-то голубую луну, которую никто не принимает, то эта самая полублатная культура в лице старших пацанов в школе и мужиков на улице транслировала свою повестку очень чётко. И эта повестка включала в себя два основных, казалось бы, не связанных между собой, тезиса. Первый: любить кого-то значит трахаться. И второй: два трахающихся мужика — это мерзость небогоугодная, и хуже этого ничего на свете быть не может. Я стал бояться каждого своего шага, любого неосторожного жеста или взгляда. Было страшно, что меня осудят, страшно, что Егор узнает и отвернётся от меня. Я ощущал огромную несправедливость, ведь за всё то время, что я знал Егора, я ни разу не пожелал для него ничего дурного. И мне ни разу не приходило в голову прикоснуться к нему как-то иначе, чем просто по-дружески или по-братски. Мне вообще как-то удавалось разделять чувства и плотские желания, утоляя последние чисто механически, не придавая процессу большого значения. Но я любил Егора, я был в этом абсолютно уверен. Выходило, что все люди вокруг меня ошибались. И я был не в состоянии переубедить их, но в состоянии уехать туда, где мне не придётся бояться. Я чувствовал в себе силы и решимость изменить свою судьбу. Впитывал как губка истории знакомых и родственников о чудесном переселении в другую страну. Мотал на ус разные полезные советы про язык, культуру, особенности менталитета. И даже тот факт, что единственным местом, куда я мог поступить после школы, был Межинский пединститут, не особо расстраивал, поскольку даже это вело меня в направлении мечты. Я готов был уехать и пусть не сразу, пусть через время вытащить из этого болота и Егора. Расстраивало меня лишь то, что самого Егора мои планы совершенно не вдохновляли. В отличие от меня он с возрастом становился всё грубее, злее и замкнутее. Запреты родителей и церкви распространялись на всё, что ему, подростку, нравилось — музыка, аниме и компьютерные игры. Ему даже телефон не разрешали себе купить, объясняя тем, что всё это от лукавого. Он не верил в счастливое переселение на Запад и лееял глубоко к душе куда более простое и естественное, чем моё, желание — поскорее съехать от родителей. Ради этого он в шестнадцать пошёл подрабатывать в автосервис. И хотя часть денег всё равно приходилось отдавать родителям, мысль о том, что однажды он начнет новую жизнь, делала его немного счастливее. Тогда мы были юны, наивны и ещё не знали, что вселенной зачастую плевать на наши мечты и планы.***
Прошло уже довольно много времени с тех пор, но я помнил тот вечер как сейчас. Мы сидели в гараже у Стасика, кореша Егора с работы, и отмечали мою защиту. Это не то чтобы была какая-то вечеринка, чисто так взяли немного пива. Хотя я и без алкоголя чувствовал себя опьянённым. Ещё один подготовительный этап был позади — я стал дипломированным специалистом. Мне хотелось смеяться в голос, хотелось весь мир обнять. Вместо этого я приобнял Егора за плечи и тряхнул, чтобы взбодрить. Тот был не в духе весь вечер. Кажется, что-то случилось дома. — Как же всё достало, — выдохнул он и повис у меня на плече. Я запустил ему руку в волосы, потрепал, будто пса, а после начал тихонько гладить. Он тяжело вздохнул и закрыл глаза, мне хотелось верить, что от удовольствия. Я часто замечал у него какой-то тактильный голод, что ли, когда он вис на всех подряд. Мне это не нравилось, но я понимал, что в этом нет ничего такого. Просто в семье его не принято было касаться друг друга. Банальное похлопывание по плечу, родительские объятия — даже мои очень скупые на проявление чувств предки иногда снисходили до этого. Но в семье Егора практика наказаний за проступки преобладала над практикой поощрений за достижения. Даже сейчас, когда ему уже исполнилось девятнадцать, а его младшей сестре Полине шестнадцать, их родители всё ещё устраивали им иногда экзекуции. Я старался не представлять себе Егора со спущенными штанами, сносящего хлёсткие удары ремня, но порой моё предательское воображение рисовало передо мной эти картины. В такие моменты я ненавидел себя, ведь вместо того, чтобы испытывать искреннее сочувствие к другу, ощущал сладкую истому до боли внизу живота, до головокружения. Чтобы хоть как-то загладить свою вину перед ним, я старался компенсировать ту боль и дискомфорт, что он получал дома. Как сейчас трепал его по волосам или похлопывал по спине. Иногда просто сидел рядом с ним, когда он играл в игрушку на моём телефоне. И ему, похоже, нравилось чувствовать тепло и опору рядом, потому что когда я поднимался и возвращался к своим делам, он становился очень беспокойным. Не мог сосредоточиться, психовал и в итоге проигрывал. Парни на такое поглядывали с подозрением, особенно те, кто был недолго знаком с нами. Но высказывать что-либо вслух никто не решался. Во-первых, все знали, какой у Егора взрывной характер. Пусть он так и остался в детства мелким и щуплым, но до драк у него был особый азарт. А во-вторых, мало кто желал ввязываться со мной в дискуссию на тему «что по-пидорски, а что нет», поскольку всем заранее был известен итог: кто первым тему поднял, тот и пидор. Конечно, выводу этому предшествовала длинная цепочка аргументов. Мне ж не зря в институте год философию преподавали. И в рассуждениях моих не было ни грамма софистики, только чистая логика. Что-то вроде того, что неуверенность в своей ориентации, сдерживающая парней от проявления чувств, это и есть первый признак латентной гомосексуальности. Что настоящему натуралу плевать на то, какого цвета на нём футболка — голубая или розовая, потому что это всего лишь футболка. И настоящий мужик из-за страха выглядеть пидором никогда не откажется поддержать своего братана, когда тому действительно тяжело. Всё остальное — предрассудки и комплексы. Из моих уст это всегда звучало так убедительно, что никакой закон против пропаганды гомосексуализма, который так активно форсили в СМИ, мне не был страшен. Иногда я и сам начинал верить в это. В то, что между мной и Егором не было никогда никакого гейства, только сильная братская привязанность, настоящая мужская дружба. Когда ради своего другана реально был готов пойти на что угодно, сделать, что потребуется, невзирая на обстоятельства. Порой я чувствовал, как ускоряется его пульс под моими ладонями, и мне хотелось верить, что и он готов на всё ради меня. Что, когда придёт время, он не побоится оставить свою клетку и согласится отправиться со мной туда, где мы сможем чувствовать себя свободно. Дверь гаража была приоткрыта. С улицы тянуло прохладой, но дневная духота всё ещё ощущалась в воздухе. Пот бежал от шеи по моей спине вниз. Несколько капель стекли на ворот футболки. Егор неосознанно коснулся рукой того места, где влага пропитала хлопковую ткань. Приятная дрожь прошлась по телу и сосредоточилась в районе ширинки. «Н-да, лучше мне не вставать прямо сейчас», — подумалось мне. Я, конечно, контролировал свои мысли и желания, но иногда мой друг будто испытывал меня. Сам провоцировал на реакцию. Трогал так ненавязчиво, будто случайно, смотрел так невинно, и только в глубине малахитовых глаз можно заметить тень ехидной улыбки. Может, я всё это придумал от снедающего чувства одиночества. Но если нет, то я отлично понимал, почему Егор вёл себя так. Даже я бывал честным с самим собой лишь иногда, в самых исключительных случаях. И это при том что моей семье в принципе не было дела, кто мне нравится и с кем я встречаюсь. Я не был привязан к месту, где жил, и людям, что меня окружали. Для Егора же всё было иначе. Его родители отреклись бы от него и прогнали бы из дома, если бы узнали. И тогда Полина осталась бы одна с этими двумя стареющими фанатиками. Он бы, может, давно ушёл, как хотел, но пока ей не исполнилось восемнадцать, он не мог забрать её у родителей. Кроме того, Егор больше меня зависел от чужого мнения. Он держался своих корешей. Видимо, принадлежность к их общности позволяла ему чувствовать себя более уверенно. И я не мог порицать его за это, не мог ничего ему возразить. Просто потому что он был важен для меня, всё остальное отходило на второй план. И мне достаточно было пока того, что имел: его полувзглядов, случайных прикосновений, тяжелых вздохов, ускоренного сердцебиения. А на будущее я не загадывал. Время близилось к одиннадцати, одна выпитая полтораха сменялась другой. Егор, уже не стесняясь, лежал на топчане, навалившись спиной на мой бок, приобнимая мою руку, отставленную назад. Он выглядел захмелевшим и как никогда раньше расслабленным. Перетерев между собой, пацаны решили сходить до ларька за сигами и заодним посмотреть, не вышли ли девчонки погулять. Неожиданно мы остались с Егором наедине. Проводив взглядом последнего из своих приятелей, он запрокинул голову и посмотрел на меня. В приглушённом свете его зрачки стали просто огромными. Рука скользнула по моему предплечью и я понял, что уже даже не пытаюсь скрыть своё тяжёлое дыхание. Внезапно его ладонь остановилась на наручных часах. Он на ощупь нашёл кнопку подсветки, увидел время и, матерясь, резко вскочил на ноги. Я, немного растерянный, поднялся следом. Меня чуть шатало, но больше от долгого пребывания в одной позе, чем от выпитого. — Что такое? — лениво поинтересовался я, глядя как он наспех накидывает спортивную кофту. Хоть снаружи всё ещё было душно, но комары тоже жрали будь здоров. Хотелось задержать его, с трудом верилось, что тот дивный момент единения, что был между нами минуту назад, безвозвратно утерян. — Я Полину два часа назад должен был из бассейна встретить! — чертыхаясь, бросил он и выбежал из гаража. Я метнулся за ним, кое-как наспех прикрыв дверь. Первым делом мы поспешили домой. И отчего-то меня не покидала дурацкая уверенность, что Полина уже давно вернулась сама. Я немного злился оттого, что даже на расстоянии она умудряется мне мешать. Стыдливо поймал себя на мысли, что эту обиду диктовал мне стояк. Он вроде и спал немного, но всё равно ощущался. Радовало хотя бы, что на улице уже стемнело. Мы поднялись к Егору на четвертый, и он нетерпеливо начал звонить в дверь. Взволнованная Таисия открыла и непонимающе уставилась сначала на меня, потом на сына. — Полька дома?! — дрожащим голосом спросил он. Мать, бледнея, отрицательно покачала головой. К двери подошёл разгневанный отец, но не успел ничего сказать — мы сбежали по лестнице и пулей вылетели из подъезда. Не спрашивая ни о чём, я побежал за Егором. Вероятно, со стороны мы выглядели немного комично: мелкий щуплый пацан и здоровый мужик неслись куда-то сломя голову. Но нам в тот момент было плевать на всё. Я видел, как с каждой секундой разрастается его тревога. И ему было отчего тревожиться. Каково бы ни было моё личное отношение к Полине, девушкой она была очень скромной и послушной. Одевалась неброско, не шлялась по ночам и посещала с родителями воскресную службу. Она бы не ушла никуда, не сказав ни слова. Мысленно я начал торговаться с вселенной за Полинкину безопасность. Я готов был стерпеть все её выходки, только бы она оказалась у той подружки, с которой обычно ходила в бассейн. Хмель окончательно выветрился из головы, оставив лишь противное вяжущее ощущение во рту и ком в горле. У подруги, живущей в доме через улицу, Полины тоже не оказалось. Егор начал молиться. Просто сел на лавочку у чужого подъезда, сложил руки и принялся за какой-то сложный псалом, раскачиваясь назад-вперёд. Впервые в своей жизни я не знал, как себя вести. Мимо проходили люди, я оглядывался на них и виновато кивал. В голову не приходило ни единой мысли, как помочь другу. Что сказать? Попытаться поддержать? Или оставить в покое и не трогать? Пока я стоял и тупил, втыкая в звездное небо над головой, Егор резко сорвался с места и снова побежал на этот раз в сторону пустыря, через который Полина обычно ходила с автобусной остановки. Было похоже, что он собрался пройти весь путь, которым следовала сестра. Он спешил, потому довольно скоро выдохся и перешёл на быстрый шаг. Я держался рядом и слышал, как он повторяет про себя всего одно слово: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…» Десятки, нет, сотни раз. Его руки дрожали, он и сам весь дрожал, как осиновый лист. И я ощутил физическую боль на уровне солнечного сплетения и снова начал торговаться. На этот раз я готов на что угодно, даже умереть, если это поможет Полине. Мы дошли до пустыря и замерли на краю тропки. Ночь была спокойной, даже ветер стих. Только стрекотание сверчков разрезало тишину округи на мелкие нестыкуемые между собой части. В небе над нашими головами висела идеально ровная половинка луны, освещающая скромным светом все неприглядные детали пейзажа. Полина сидела в его центре, меж оставшихся после стройки обломков бетонных блоков, трясущаяся и зарёванная. Её растрёпанный силуэт виднелся издалека и я на секунду поразился тому, как до сих пор никто не подошёл к ней. Ведь казалось очевидным, что она совершенно не в порядке, а за это время тут по любому кто-то да должен был пройти. Длинные волосы её, обычно собранные в косу, были распущены и сбиты в грязные колтуны. Она старательно кутала в подол порванной юбки дрожащие колени в тёмных пятнах синяков. Дышала рвано, то и дело заходясь чередой всхлипов. Обнимала голову, словно боялась, что её вот-вот ударят. Меня на автомате понесло к ней — привычка, оставшаяся с детства. Совсем как когда Полина падала с дерева, на которое сама, дурёха, и залезла, я бежал пожалеть её или отвлечь чем-нибудь. Ведь если она успокаивалась и забывала о боли, то не жаловалась родителям, и тогда Егора не наказывали. Я мысленно обругал себя за это воспоминание, ведь на сей раз она действительно была в беде. Я обернулся на Егора. Тот всё ещё стоял, не шевелясь, широко распахнув свои круглые глазища, из которых одна за другой поблескивающие в лунном свете катились слёзы. Это выбило почву у меня из-под ног куда сильнее, чем то, что случилось с Полиной. Егор-задира, Егор-драчун и хулиган, тот кому слова не сказать поперёк, стоял и плакал, будто ребёнок. Я с трудом сдержал себя от того, чтобы не броситься его успокаивать, напомнив себе, что его сестре сейчас куда хуже, и надо взять себя в руки. — Егор, идём! — крикнул я каким-то не своим металлическим голосом, и он, вздрогнув, поднял на меня глаза. Полина, расслышав знакомое имя из своего убежища, попыталась отползти дальше в тень. При виде брата её затрясло ещё больше. Всхлипы и бессвязные бормотания стали громче и отчаяннее. Ей было стыдно. Егор на нетвёрдых ногах подошёл к ней и сел рядом. Заглянул ей в лицо, будто не веря, что это действительно она, но та лишь больше закрылась от него, представив взору ободранные исцарапанные кисти рук. — Полюш, не бойся, это я, — прошептал Егор, хотя у самого зуб на зуб не попадал. Он протянул к ней руки осторожно, но не коснулся. И это было удивительно, то, что он инстинктивно чувствовал, что надо делать, хоть и сам был в полнейшем неадеквате. Полина, словно дикий зверёк, медленно подалась навстречу и уткнулась ему в грудь. Он осторожно одной рукой, совсем как делал я порой, похлопал её по спине. Я стоял как вкопанный рядом, не зная, куда себя деть. В голову пришла мысль, что надо бы вызвать ментов. Но глядя на них двоих, я понял, что им бы прежде хоть немного прийти в себя. Едва брат с сестрой переступили порог квартиры, дверь перед моим носом захлопнулась. На прощание бледный Георгий, будто призрак Распутина с этой своей бородой и крючковатым носом, одарил меня суровым взглядом светлых, почти белёсых глаз, от которого внутри всё заледенело. Я знал, что этой ночью Егору не поздоровится — отец за ослушание вытрясет из него всю душу. Чувство вины переполняло меня. Это ведь я сбил его с пути истинного: из-за меня он ушёл вечером из дома, из-за меня забыл, что должен был встретить сестру. Хорошо ещё, что Георгий не знал про нашу «настоящую мужскую дружбу». Так бы Егор не вставал с гороха. Я сочувствовал Полине, но страх за её брата был сильнее. Сам не свой я вернулся домой и наткнулся на кухне на дядю Гену, тихонько доедающего остывшую жареную картошку. Он некоторое время смотрел, как я, пытаясь унять дрожь в руках, наливаю себе из-под крана воды. Я ждал, что он начнет расспрашивать меня. Наверное, если бы он сделал это, я бы выложил ему всё как на духу, даже про то, что мне нравится Егор. Но дядя Гена закончил свой поздний ужин молча и почти бесшумно, потому матери завтра рано на работу, а я уже взрослый, под два метра вымахал, как-нибудь сам разберусь со своими проблемами. Ночью я не мог заснуть — ждал, когда придут менты, чтобы допросить меня. Но они не пришли. Ни на следующий день, ни спустя время. Я начал беспокоиться, потому что не видел Егора. По телефону Стасик сказал, что он уже несколько дней без предупреждения не выходит на работу. Я не понимал, что происходит, и эта неизвестность пугала. Больше всего раздражало, что жизнь продолжала идти своим чередом, будто ничего и не случилось. Сводные брат с сестрой готовились поступать в вуз. Сам я успел сходить на вручение дипломов и напиться после с бывшими однокурсниками. Матери от завода дали путёвку в санаторий, но она не поехала, потому что бабушка в деревне померла. Я её лет пять не видел, мы вообще с отцовской роднёй почти не общались. Но оказалось, что из всей родни только мы и остались. Хорошо, что деревенские помогли с похоронами. Мать управилась быстро, пристроила скотинку по соседям, отключила электричество. Только с домом вопрос остался нерёшенным. В воскресенье днем я встретил её с пригородного автобуса. Мы возвращались домой с огромными сумками всяких деревенских ништяков через тот самый пустырь. Стояла жара. Но когда я увидел на сером бетоне красно-коричневый кровавый отпечаток ладошки, у меня холодная дрожь по спине пробежала. В голову стали лезть мрачные мысли. Беспокойство за Егора всё сильнее разрасталось. Едва мы успели ввалиться в квартиру, потные и запыхавшиеся, кто-то начал неистово трезвонить в нашу дверь. Я отпер её и увидел на пороге Таисию, осунувшуюся, с тёмными кругами под глазами. Она позвала мать, а после протараторила сбивчиво что-то про Полину и кровотечение. Попросила о помощи. Вообще к матери часто соседки приходили на частные приёмы, всё-таки та работала фельдшером при заводе. Но обычно всё ограничивалось измерением давления или температуры. Мама вполне ожидаемо посоветовала Таисии вызвать скорую. Тогда соседка кинулась ей в ноги, обхватила руками колени и принялась причитать. — Не оставь… не оставь в нужде, хорошая. Чем я Господа прогневала, не знаю?! Одно несчастье за другим. Помоги… пожалей девочку, Ирина Михална. Георгий сказал, раз жизни не ценит, туда ей и дорога. Да как же это можно-то, а? Я в отличие от матери понял всё довольно быстро. — Полинка вскрыться попыталась, — объяснил я ей, и заметив, с какой скоростью поползли на лоб её глаза, добавил: — Я тебе потом расскажу всё. Таисия, услышав имя дочери, занялась плачем ещё громче. На шум выглянула соседка напротив баба Вера. Пока мать пыталась успокоить обеих и сообразить, что делать, я схватил из шкафа пакет с бинтами и таблетками и припустил по лестнице наверх. Дверь в квартиру оказалась не заперта. За считанные секунды я оглядел все её закоулки и нашёл Полину и Егора в ванной комнате. От ужаса в первые секунды меня сковало по рукам и ногам. Она всё еще лежала в ванне с красно-рыжими разводами. Её промокшая насквозь прилипшая к телу ночнушка пропиталась размытой в воде кровью. Руки были наспех замотаны какими-то тряпками, сквозь которые просачивались тёмные капли. Я с трудом перевёл взгляд на Егора, сидящего на полу, оперевшись на бачок унитаза. Горечь появилась во рту. Я еле сдержал накатившие слёзы. Его лицо было сине-фиолетовым от гематом. Правый глаз, любимый, прекрасный зелёный глаз, заплыл и не открывался. Одного внимательного взгляда хватило, чтобы понять, что лицом дело не ограничилось. Под олимпийкой, надетой поверх майки, я заметил такие же синие отметины. На мгновение я забыл обо всём. Мне хотелось придушить Георгия, и его счастье, что он торчал на своей пасеке. — Аркаш, чего встал? Помогай, — одёрнула меня мать. Пока я скрипел зубами, она сама успела отойти от шока и начала оказывать Полинке помощь. По маминой просьбе я поднял Полину и перенёс на кровать в отдельную комнату. Мать принялась обрабатывать порезы и накладывать повязки, снова и снова пытаясь убедить Таисию отвезти дочку в больницу. Я вернулся в ванную к Егору и осторожно попытался растолкать его. Когда его единственному здоровому глазу удалось меня разглядеть, на его лице появилось вымученное подобие улыбки. — О, Арчи, — произнёс он слабым голосом и снова едва не провалился в забытьё. Мне пришлось резко приподнять его, чтобы вывести на балкон. В ванной не хватало воздуха и пахло плесенью. Всю дорогу до балкона Егор хромал и спотыкался. Я усадил его на старенький стул среди кучи хлама и ощупал колени. Он болезненно поморщился. Мне трудно было поверить в то, что все эти шутки Егора про горох никакие и не шутки на самом деле. — Да что же это? — я прижал его к груди и он не отстранился. Только зашипел от боли, как кот, и мне пришлось ослабить хватку. Его плечи задрожали. Он начал реветь тихо, почти беззвучно. Из отёкшего глаза вместе со слезами вымывался белый гной. Я чувствовал себя бессильным, совершенно разбитым. Мне всегда хотелось сделать его самым счастливым человеком на Земле, но я оказался абсолютно беспомощным, будто ребёнок. Сколько мы сидели так, час или два, я не знал. Время тут снаружи будто остановилось. Внутри за балконной дверью шумели и переговаривались мама с Таисией. — Матери придётся позвонить в ментовку, — сказал я, немного отойдя от этого своего контуженного состояния. — Она по закону обязана сообщить о попытке суицида. — Угу, — кивнул Егор, потихоньку отлипнув от моего плеча. Он старался не смотреть на меня, стыдясь своей слабости. Пялился здоровым глазом куда-то в сторону железки. — Так, наверное, даже лучше будет. Может, правда наконец вскроется. Я хотел спросить его о том, что произошло, пока мы не виделись. Но мне стало страшно, что мои расспросы могут оказаться болезненными для него. Он некоторое время молчал, держась за край моей футболки, а потом сам начал исповедоваться мне. Совсем как в детстве, когда делился со мной страшными секретами. Он сказал, что в ту ночь, после того, как немного пришла в себя, Полина поведала, кто напал на неё. Мы с Егором оба знали его, тот мужик был местным забулдыгой, и, вроде бы, я слышал, что раньше его привлекали к уголовке не то за избиение, не то за изнасилование. Полина ещё на остановке поняла, что что-то не так, и попыталась убежать. Но на пустыре было темно, а она и так плохо видит. Побежала, споткнулась и упала. Потеряла очки. Пока пыталась нащупать впотьмах, он её и настиг. Я подумал, что подтверждения этому рассказу можно было легко найти, если постараться. И потерянные очки, и след от ладони, все ещё не смытый дождём — всё это были пусть и косвенные, но доказательства. — Почему вы сразу ментов не вызвали? — спросил я и увидел панику на его лице. — Отец запретил. Сказал: «Нечего позориться». Ну я и вскипел тогда, высказал всё ему. Какое он чудовище, и что, сколько бы он ни молился, Рая ему точно не видать. А он ответил, что я ничем не лучше. Что это из-за меня Полю снасильничали. Что её и так теперь порченую ни один нормальный мужик в жёны не возьмёт, а я его ещё корю за то, что он отказывается предать такое огласке. Егора опять затрясло. Я сжал его ледяные ладони. — Мы что-нибудь придумаем. Я дам показания, если что. Этого гада посадят и надолго. Всё будет хорошо. Наверное, со стороны это выглядело странно. Потому что все эти слова утешения я должен был говорить не ему, а его сестре. Но, честно говоря, мне не было безразлично, что с ней только потому, что это не было безразлично ему. А ради него я готов был пойти на что угодно. Нехотя мне пришлось оставить Егора и вместе с матерью вернуться домой. Там я рассказал ей обо всём, что было связано с попыткой Полины покончить с собой. Мама внимательно выслушала меня, а затем кивнула и строго попросила меня никому ничего не говорить об этом. Я растерянно согласился, наивно предположив, что причина её просьбы кроется в какой-нибудь там тайне следствия, и что, когда придёт время, мне всё равно придётся поведать обо всём следователю. Прошла пара дней, а я всё еще напряжённо ждал, сам не понимая чего. Внезапно предки заговорили про поездку в областной центр. Сестра закончила школу с золотой медалью, так что на общем семейном совете её решили отправить в Государственную Сельхоз Академию. Брат не проходил по баллам, но они не теряли надежды и его пристроить. У меня появились смутные подозрения, откуда взялись деньги на оплату обучения. Ведь мать продолжала по-тихому утром и вечером бегать к соседям наверх. После непродолжительных распросов мать призналась, что сумела разъяснить Георгию последствия со стороны закона в случае, если Полина преставится. Больше он не препятствовал попыткам Таисии выходить дочку. Даже денег заплатил и за помощь, и за молчание. Когда я осознал наконец весь смысл происходящего, меня охватила паника. Я упустил время. Ждать справедливого возмездия оказалось бессмысленно. Никому не было дела до чувств Полины или Егора. Главное, чтобы всё было шито-крыто и слухи не ходили нехорошие. А кто там, где и как, что сделал — всем было плевать. Даже моя собственная мать предпочла спрятать голову в песок. Руководствуясь принципом «свой карман ближе к телу», наплевала на все законы от уголовного до морально-нравственного. Хотелось увидеть Егора, хоть и знал, что после поступка матери в глаза ему непросто будет взглянуть. Но ноги сами несли меня наверх. Уже темнело, а на лестничных клетках, как всегда, не горело ни одной лампочки. Мы с Егором едва не разминулись в темноте. Он в спешке спускался по ступеням вниз. И я с одной стороны был рад, что он уже более или менее в порядке, чтобы выходить на улицу, но с другой, мне стало беспокойно, что он собрался куда-то на ночь глядя. — Эй, ты куда спешишь так? — беззаботно спросил я, хлопнув его по плечу. — А, Аркаш, — кивнул он приветственно. И его отрешённый тон и то, что он назвал меня именно так, а не Арчи, как обычно, заставило беспокоиться ещё больше. — Да я так, до Стаса хочу прогуляться. Я и к тебе собирался зайти. Вот. Он протянул мне пакет-маечку, свернутый в несколько частей. Внутри оказалось что-то увесистое, я не сразу понял, что это деньги. — Ты чего это? — я покрутил пакет в руках и вернул обратно. — Отец лютует в последнее время. Я эту заначку от него еле спрятал. Придержи на время. Это всё, что мне удалось скопить. Голос Егора звучал как-то уж слишком спокойно для того, что он говорил, но где-то в глубине души мне хотелось верить, что он действительно в норме. Потому что груз ответственности за него давил не так сильно. Я взял деньги и спрятал в карман. Он улыбнулся. И даже в темноте я заметил, что у него не хватает переднего зуба. Я непроизвольно протянул руку — не знаю для чего, может, чтобы пожалеть и погладить, может, чтобы похлопать и приободрить. Но Егор не дался. Уклонился, будто я собирался ударить, а после и вовсе отступил на ступеньку вверх. — Спасибо, — с тяжестью выдохнул он. — Да что там. Ты ведь знаешь, я что угодно сделаю, только попроси, — я снова вспоминил, что сделала мама, и скривился мысленно от собственного лицемерия. — Что угодно? — повторил он, задумчиво прищурившись. А потом вдруг изменился в лице, будто вспомнив о том, что его ждут. — Короче, я пошёл. — Ну ладно, — кивнул я растерянно. Он ушёл, а я так и остался смотреть, как его силуэт тает в темноте подъезда, а плавные шаги становятся всё более приглушёнными, а после и вовсе исчезают в темноте улицы. Я отправился спать, даже не подозревая, что под олимпийкой у Егора был припрятан остро заточенный кухонный нож. И пока я видел прекрасные сны о том, как уезжаю на ПМЖ в далёкие края, мой дорогой друг, хорошенько помолившись, совершил свою священную месть. Он нашёл того гада в компании таких же забулдыг и перерезал ему глотку. А после не бежал и не прятался. Не дрожал в страхе, когда приехали менты и начали избивать его. Мой любимый друг был горд и спокоен — он сделал то, что, по его мнению, должен был. И даже на суде его лицо осталось безмятежным до самого конца. Всего на секунду он потерял самообладание, когда встретился со мной взглядом. Я был опустошён, обессилен, разбит, но всё о чём он мог думать в тот момент — это Полина. «Десять лет колонии. Это не шутка? Десять лет — это конец. Для него и для меня», — так я думал, но оказалось, что это только начало. Я должен был сдержать данное ему обещание и присмотреть за сестрой. Я ведь говорил, что ради него сделаю, что угодно.