Праздник телесности

публичная бета включена Донован раздевается догола. Он непроизвольно дергает плечами, но даже стуча зубами, не перестаёт выплевывать шутки и остроты. В октябрьском, почти ноябрьском, темном, пустом, голом как он сам, лесу холодает сильнее каждые полчаса после того, как последний рыжий тусклый луч солнца блеснул где-то там и проследовал за своим источником за горизонт. Ритуальная краска, склизкая и холодная на ощупь, при нанесении её на полностью лишенную волос кожу, умудрялась сначала немного плыть и размазываться не так как нужно, занимая большую площадь тела, а потом и из-за человеческого тепла немного подсыхать и крошиться в таких местах, где было трение. Между ляжек, на спине, где руки касались рёбер. На лице, поверх родимого пятна на веке, краской вырисовали неаккуратное пятно, похожее на синяк енота. Оно занимало добрую половину лица. Одежду Донован аккуратно свернул и спрятал в ранец. Воров среди НСДАП не было. Казнокрады да, но не воры. Это в приглашенных девочек веры не было, хоть и половина вообще всей женской компании была жёнами здесь присутствующих. Рудольф и не скрывал свое присутствие рядом с раскрашенным под глиняную фигурку Донованом. Наоборот. Он помогал стягивать парадную одежду, дорогой охотничий костюм, нужный только днём, ради отчетной фотосессии об собственно охоте богатых офицеров и их женщин, тошнотворном фуршете, скучных политических интригах и прочем, чем по мнению масс да и самих богатых офицеров им заниматься положено. Там за несколькими елями и кустарником в костер подкидывали дровишек и раздавался веселый разговор. До полночи оставалось совсем уж немного. Рудольф сам поежился: стоять босиком в одних штанах на сырых остатках жухлой травы, на желтых иглах и прочих неприятных мелких природных отростках, грозило ему сначала простудой, потом осложнениями, если они тотчас не подскочат к костру. Скоро должен был начаться праздник, ради которого они все остались ночевать в лесу. Саммхайн, мутировавший стараниями англичан и открывший капиталистам очередную кормушку, здесь сохранял свой искренний первозданный вид. Однако, все-таки кое-какие изменения были внесены — никаких жертвоприношений и прочего подобного. Праздник носил название «торжества телесности» или «естества». Но глядя на безволосое тело другого взрослого половозрелого мужчины — хорошо хоть волосы не заставили осветлять в угоду канонам, — Рудольф тихо усмехался и говорил про себя «нет». Нет, нет, нет, нет и еще раз нет. Праздник лицемерия и пародии на греческую культуру да, но не праздник восхищения человеческим жизненным сосудом. Праздник-вакханалия, никак по-другому не сказать. В пару Доновану для ритуального танца подобрали такую же половозрелую девушку. Радистку-машинистку-черт ее знал какая на самом деле была её профессия. Её волосы отрасли чуть длиннее модного во всей Европе каре, и может быть это как раз и сыграло свою главенствующую роль. Претендентки-то были всяческие и даже более удачные. Рудольф уселся на траве около дерева — место было каждому, хватило бы и тем, кто уехал до заката, — со стеклянной бутылкой какого-то самодельного вина, которую он ухватил после заката, как только подготовка к ритуальному танцу начиналась, и укрылся какой-то шерстяной тряпкой. Он уже и не помнил, врут ли его часы или только подвирают, но, судя по тому, как растрепанные люди уже в большинстве своем подтянулись на специально расчищенную поляну с огромным костром на одном ее краю, до полночи оставалось совсем немного. Люди рассаживались полукругом, образуя на уже не очень тихой поляне некоторое подобие классической театральной сцены. Они пьяно смеялись, безобразничали. Мужчины щипали уже даже не своих жён за мягкие оголенные бока и ляжки: большинство женщин по канонам подобных мероприятий занимались услаждением взора всех присутствующих. О моральности предметов одежды речи как-то не шло. Был бы Рудольф сторонним наблюдателем, плевался б от пошлости происходящего. Произнести вступительное слово, состоящее из канцеляризмов, архаизмов и бездарных политических строк, выскочил лидер этой компании, никакого политического авторитета не имевший. Рудольф даже фамилию его и не помнил, хотя точностью памяти отличался от коллег. Вроде и работал этот с ними, но почему-то перед глазами не мелькал, хотя его внушительный шарообразный внешний вид достаточно выделялся, чтобы запасть в голову. Забавно. Поставить читать речь про важность атлетики в жизни благородных ариев того, кто без отдышки подняться на третий этаж здания, наверно, не мог. Рудольф подумал, что дали бы ему такого солдата в подчинение — тот бы сбежал сам, либо стал Человеком, по крайней мере в физическом смысле этого слова. Костер своим треском перекрывал вязкий скучный голос бюрократа, а туман, покрывавший землю часами ранее, уже рассеялся. Ритуальные танцоры вышли из-за каких-то кустов сбоку, слева, если смотреть глазами Рудольфа. Плащи из льняной ткани они положили на траву и до своей «сцены», находившейся перед костром, шли в непонятных набедренных повязках. Рудольф усмехнулся — танцевать они, по первоначальной задумке, должны были голыми. Сжалился, видимо, кто-то над ними. Особенно, конечно над девушкой — ей же еще приносить здоровое потомство их государству. Гуманное отношение к женщине во всей своей красе. Донован же снова дергал плечами, разминая их и пытаясь согреться. Когда-то он, еще во время первых репетиций, на вопрос как будет согреваться, отвечал, что алкоголь не нужен, как и теплая пища. Одни лишь танцевальные движения согреют его достаточно, чтобы легко смывать с него краску — дополнительно водой мочить не придется. Мысли о том, что рисунок мог хорошенько засохнуть не возникало. Начало танца танцем скорее не было — наклоны, потягивания, движения в общем и целом созданные для разминки. Однако, именно в них, точнее, даже в них, не в блюдах, съеденных ранее, не в людях беспробудно и пошло пьяных, проскальзывала та самая древнегреческая эстетика, ради которой весь этот осенний шабаш и затевался. Ради смешения культур и утверждения арийской (немецкой) над всеми остальными. Начало самого танца Рудольф немного пропустил. Зажигал себе табак в трубке, а потом посмотрел наверх, на далекие еловые ветви, светившиеся раньше синим лунным светом, теперь же поблескивающие рыжими отблесками костра. Лишь когда один из их коллег вдарил по странному, далекому от идеала барабану, сделанному, наверное, даже не из мочевого пузыря какой-нибудь бедной лошади, а из чего похуже, Рудольф дернулся на месте и потом устроился удобнее, наблюдая. Танец, созданный возвать к архаичной справедливой культуре кельтов, готов и прочих многочисленных племен, живших на этой территории, как-то подозрительно смахивал на балет, придуманный гораздо позже более западными французами. А движениями рук так тем более на танцы низших народов востока. Никто не жаловался, да и кто бы попробовал — антропологов у них не жаловали, а какие-то детали Рудольф подметил еще на стадии репетиций благодаря своей начитанности. Ноги двигались четко и синхронно… Раз два Раз два Раз два три … очерчивая различные фигуры следами на холодной земле, которую заранее тщательно проверили на наличие острых предметов и камней. Помимо звуков ударов, хлопков, стука по деревьям, не заслужившим такого отношения, стало раздаваться нескладное поначалу пение — ответственный за музыкальное сопровождение запил по-черному видимо, забыл и вспомнил только сейчас, а вместе с ним и другие голосистые представители партии. Танцующие скорее были красивым фоном для такого вот развлечения. Но Рудольф смотрел. Смотрел пристально, запоминая каждый пас руками, хотя до этого вроде бы и так знал их наизусть. Здесь освещение было другое. Рудольф наблюдал за тем, как шевелились мышцы под крепкой упругой (уж он-то знал) кожей Донована, за тем, как тот вносит изменения по ходу танца, усложняя его, стремясь показаться. Стремясь быть замеченным. Такой вот вызов всем мелким ленивым убогим канцелярским божкам. Вызов, правда, слабый и всего на одну ночь — в понедельник всё станет по прежнему, каждый поскачет готовить бумаги тому, чья жена его в холодную жуткую ночь, несмотря на порядочность, церковь и воспитание крепко прижимала к дереву, не давая вырваться не руками, присутствием. Но вызов, пьяный, дикий, проклятый был совершен. Другой вопрос, обратят ли на него внимание. Девушка двигалась по-своему — четко, аккуратно, не отвлекаясь от созданного на репетициях, из-за чего её действия, выверенные донельзя, смотрелись как-то трогательно. Рудольф, собиравшийся этой ночью восторгаться лишь своим нежным другом, практически разрывался взглядом между двумя танцорами. Да, Донована, если честно, поставили рядом с ней для порядка — чтобы подтянул материал и порадовал некоторых дам, не желавших смотреть на одну только танцовщицу, в отличие от их мужей. Однако, хоть Рудольф и отличался высокомерием и откровенным скептицизмом по отношению к делам женским, кроме правила трех «К», здесь можно сказать девушкой восхищался. Да, его приятель был объективно лучше (такого контроля тела добиться было достаточно трудно), но его нынешняя партнерша по танцу смогла добиться кое-каких неплохих результатов — не дрожала как лист и, как раз-таки, не импровизировала, не вызывая недоумения. Контраст их поражал: девушка — мягкая, с красивыми округлыми формами, прямо-таки самочка, прекрасная женщина и будущая мать чьих-то детей, и Донован. Высокий, длинный всеми конечностями, трость, жезл. От такой компании Рудольф бы точно не отказался ближайшее время. Да, он бы с ним потанцевал и потанцевал хорошенько. Чтоб до следующего года, так уж и быть, позабыл как участвовать в рабочей самодеятельности. Нет, нет, Рудольф не ревновал и не подрезал бы сухожилия, просто кусал трубку до отметин каждый раз, когда в танце Донован касался девичей руки, мягко проводя по ней, что точно что-то символизировало, когда хватал за талию, позволяя повиснуть на нем и изогнуться. Рудольф бы просто отдавил ему ноги в порыве неудачного танго где-нибудь на пьянке при милых барышнях, не желающих знакомиться с такими кавалерами. Танец становился более похожим на колыхание ветром дерева, оплетенного плющом, настолько простые, но эстетичные движения перешли в разряд непонятной гимнастической эротики. Но смотреть было приятно, да. Даже у равнодушного Рудольфа кое-какие привлекательные ассоциации появились. Их дорогие коллеги веселились как могли: достали откуда-то из кустов еще бутылки, хотя до этого договаривались пьянее во время танца не становиться, а если становиться, то только от завораживающей красоты танцоров, начали откровенно горланить, не помогая ударнику держать ритм, благо он еще сопротивлялся насильственным попыткам влить в него благородное вино, какая-то жена уже ныла о том, что ей холодно и скучно, а у Рудольфа взгляд был расфокусирован. Стадия ревности пришла, наступил некоторый мягкий транс, который испытывали, казалось, их общие предки. Звуки барабана, чьи-то крики и даже стоны, колючий холод ночного воздуха и вместе с ним то далекое тепло высокого, достигающего неба, костра, и расплывчатые движущиеся пятна двух танцующих в строгом ритме тел — всё это дурманило и будто бы радовало ту самую древнюю часть человеческой личности, которая преклонялась перед горящим после удара молнии деревом и секла идолов после неудачной охоты. Ту древнюю часть личности, благодаря которой человечество как вид вообще выжило, а потом уже нарастило другие слои. Как мозг — сначала спинной, потом продолговатый, мозжечок и дальше другое. Действо уже, наверное, длилось полчаса. У танцоров не было такого длинного номера, они повторяли несколько кусков на протяжении всего этого времени ускоряясь или замедляя темп при усталости. Кто-то из них уже выдохся, видимо. Раздалось несколько взбудораженных криков. Рудольф почувствовал, что его будто вытягивают из воды расслабленного состояния непредвиденный выбивающийся шум и пропавшие звуки ритмичных ударов. Самому, конечно же, было бы лучше, но это сейчас от него не зависело. Люди не знали, правильно ли происходящее, поэтому волновались. Девушка взяла два факела и зажгла их с гордым, каменно твердым решительным видом, чтобы затем аккуратно вскарабкаться на плечи Донована, присевшего на корточки. И так размазанная краска на его спине растерлась еще сильней. Когда Донован не без усилий, конечно, но все же достаточно легко встал с земли в полный рост и укрепился на ногах, держа у себя на плечах стоящую танцовщицу, которая держала над головой два факела, многие, наверно, протрезвели. У Рудольфа участился пульс — он почувствовал даже на пару секунд, что тот стал глубже и будто бы сильнее. Он сам не мог не издать ни единого звука. С губ почти было сорвался задушенный вскрик восторга и при этом животной паники, который благодаря какому-то неизвестному усилию превратился в невнятный стон. Задумывалось, что танцоры под конец возьмут по факелу, подожгут их и будут всячески амплитудно ими махать сначала под тишину, а потом под более быстрые удары, чтобы в конце замереть, отдавая честь отсутствующему здесь Фюреру огнём. Импровизация появилась как-то уж быстро. Хотя… Коллеги были восхищены. Они хлопали, чуть ли не визжали, причем не только женщины. Но довольнее всех выглядел Донован. Он гордо, даже немного обыденно, намеренно равнодушно и высокомерно осматривал публику и эффект, который их поступок произвёл. Вот эту перчатку не заметить было трудно. Девушка же смеялась от счастья, от этого дикого сладостного ощущения, которое испытывает если не каждый, то по крайней мере многие, когда награда дается сполна и еще с горкой, и, держа факела на расстоянии от себя, махала ими, делая и так большой костер еще выше к небу. Конец танца прошёл быстрее, чем все ожидали, и спокойней. Потом люди благодарили танцоров, качали их на руках, чуть ли не ноги им целовали, хоть и пропустили половину ритуала из-за собственной дурости. Произошло прощание с костром — его торжественно тушили и те, кому нужно, забирали немного огня с собой. Затем, многие побрели кто по палаткам, например, холостяки действительно уважающие природу, даже в холодную ночь. А кто в сторону дома с вещами, едой, сауной и другими удобствами. И брали вторые огонь, чтобы развести маленький костерок во дворе и не толпиться с остальными. Рудольф надел на себя все возможные теплые вещи после проведенных часов на сырой земле и теперь как раз пытался поджечь такие же сырые ветки. Донован, поступивший точно также со своей одеждой, держал в руках небольшой факел с кусочком, если это можно так называть, того самого большого огня, закрывая его своим телом от промозглого ветра, начавшегося совсем недавно, но имевшего твердые намерения все потушить и разогнать всех по уютным тоскливым комнатам, не давая насладиться первозданной тьмой. Девушка пришла недавно. Рудольф никак не среагировал на это событие, вежливость не позволяла отогнать усталую фрау от них, не менее уставших герров. Тем более, она весьма и весьма приятно говорила. — Знаешь, когда Донован поднял меня на своих плечах, я почувствовала сначала, что у меня немеют ноги и я будто лечу, но не вниз, а как бы на месте, — девушка обращалась к Рудольфу, сидевшему напротив её и упомянутого. — Я боялась, что он дернется, и я тогда полетела бы уже всерьёз, головой в костер или на камни. Полетела бы вниз — ударилась бы тыльной стороной головы и шеи. У Рудольфа зачесался затылок. Ударилась бы — повредила важные отделы головы или свернула бы хребет, сделала бы это — умерла бы и случайно убила бы в себе то древнее, что красной нитью дошло до наших дней в человеческом теле. Сейчас почему-то Рудольф не думал о том, что будучи в Берлине, услышав такое, он бы испугался и выдохнул с облегчением, желая, чтобы такого не произошло. Да, он переживал в те скользкие как краска на мокрых телах минуты, но сейчас молчал. Наверное это все луна. Да, это всё луна. (И это точно не ревность грызла Рудольфа за сердце, когда он видел, как Донован нежно дружески целует партнершу по ритуальному танцу в щеку, а та, улыбаясь, подставляет еще и висок.