Васильки и небо

Тихие шаги и шуршание ткани длинного алого одеяния. Деревянная дверь с резной ручкой выплывает из темноты в тëплый, пусть и слабый свет свечи. Вхожу без стука. " — Коли все то правда, что про тебя говорят… — А что же про меня говорят? — Да то говорят, что ты перед царем, прости господи, как девица, в летнике пляшешь! — А что ж, если и в самом деле пляшу? Да и где ему найти краше меня?» Ты сидишь на окне, по-походному сложив руки на груди и облокотившись спиной на холодную стену. Будто вовсе и не князь передо мной, даже не один из наших. Бесшумно подхожу и наклоняюсь к твоему лицу. Сокололикий месяц лукаво заглядывает через стекло оконца, давая шанс наконец осмотреть твоë лицо. Светлые волосы для мужчин необычно длинны и волнисты. Но борода контрастирует с ними, не давая плавным чертам перейти в женские. Мой взгляд скользит по кустистым бровям и натыкается на глаза. Ты дремлешь, от чего веки еле заметно подрагивают. — Никита Романович… — зову тихо, специально пищу, на манер той бабы. Елена. И что ты в ней нашëл? Хрупкая, вялая, ещё и замужем. Ты грешным делом подумал, будто я не замечу твой пристальный взгляд во время обряда? Ты чуть не подпалил этого Вяземского, будь он не чист, взглядом, пока он целовал княжну. А ведь знаешь, что он в неё влюблëн, знаешь, а сделать ничего не можешь. А как эта девица дух потеряла, стоило очереди дойти до тебя. Не крепкая она, ой не крепкая. Синева распахнувшихся глаз так и манит, но в ней я вижу лишь не отошедший от короткого сна разум. — Елена? Твой голос такой тихий и мягкий в тишине комнаты. Приятно ласкает уши, обволакивая. И почему на этих устах не моë имя. Нет, его ты никогда не произнесëшь так. Только грубо, с безмолвным отвращением и кислым послевкусием. Ну и пусть. Платок скользит по плечам и оседает на пол, открывая чëрные как безлунная ночь волосы мои. Ты щуришься и со вздохом явного разочарования откидываешься обратно на стену. Однако, меня такая реакция не удовлетворила. Пальцами немного грубо хватаю тебя за подбородок и тяну на себя, заставляя посмотреть. — Лучше. Зачем тебе эта глупая баба, когда перед тобой я? Ты сводишь брови к переносице. Тебе это совсем не к лицу. Оно и так иссеченно морщинками и складками, причинами которых наверняка являются многочисленные битвы, через которые ты прошëл. Но, когда ты вот так хмуришься, они, кажется, входят ещё глубже. — Зачем ты, чëрт проклятый, мне сдался? И чего ты бабий летник натянул, чай не девица экая? Грубо… А в прочем, я ни на что другое и не рассчитывал. — Ну так сними его с меня, ежели он тебе так не по нраву. Криво усмехаюсь, победно наблюдая, как по твоим скулами и щекам разливается румянец. Наклоняюсь ближе, с тихим стуком перстней по дереву ставлю руки на подоконник. Наши глаза вновь встречаются. И начинается поединок. Будто коршуны бьются высоко в небесах. — Что тебе надобно от меня, Фëдор? Спрашиваешь тихо, лишь немного приоткрывая губы, словно боясь. Обо мне ходит много слухов. Я и жестокий опричник, и царëв любовник, и для некоторых лукавый колдун. Люди в своей зависти порой такой бред несут, а остальные так охотно в эти бредни верят. Игриво улыбаюсь и с чертинкой в тëмных глазах смотрю на твои губы. Они пухлые, похож ты ими на девицу больно. Ты, будто прочитав мои мысли, дëргаешься, пытаясь отодвинуться, сбежать, но поздно, Никита Романович, искусные силки захлопнулись, затянув петлю на твоей шее. Припадаю к твоим устам быстро, рывком, будто голодный зверь впивается клыками в горло жертве. От изумления ты приоткрываешь рот, порываясь что-то сказать, наверняка возразить, но я пользуюсь этим и пускаю юркий язык танцевать по твоим губам, ровному ряду зубов. Твои руки врезаются в мои плечи, отталкивая и прижимая к стеклу спиной, ты разрываешь этот жаркий поцелуй. В глазах горит ярко-алое пламя под цвет летника. Шипишь сквозь зубы: — Ты что творишь, окаянный? Совсем из ума выжил, иль шкура тебе не дорога? Криво улыбаюсь, зная, что лишь приумножаю своë сходство с лукавым, и твои пальцы сжимаются на моëм горле. — Не гоже, княже, царëвых людей душить, ой не гоже. Мгновение, и холодный воздух обжигает лëгкие вновь. Этого хватает, чтобы сделать выпад, сваливая тебя на постель. Тут же седлаю твои бëдра, не давая двигать ими, и прижимаю запястья к перине. Хватка у меня хоть и мягкая, но цепкая. — Ты забываешь, Никита Романович, что я хоть и не обделëн красотой, все же опричник, а не девка какая расписная. Впиваюсь новым поцелуем в твои уста, но ты сжимаешь зубы, не пуская, и мычишь протестующе. «Вот же упрямец» — думаю и, перехватив твои запястье одной рукой, второй сжимаю твой подбородок, тяну вниз и нажимаю, побуждая открыть рот. Тут уже, под таким натиском, мало, кто устоит, вот и твой щит даëт трещину. Пальцы зарываются в мои волосы, ероша, но не оттягивая. И мне становится странно от чего-то. Царь всегда тянул их, наматывал на пальцы, причиняя боль, ставшую привычной и, верно, приятной от сего. А ты лишь играешь, танцуешь мозолистыми пальцами меж кудрявых волосинок, слегка путая, но не более. — Фëдор… Тихое, слабое, зажатое. И это символизирует вторую победу. План приведëн в действие, шестерни побежали. Отрываюсь от губ и смотрю в глаза. Голубые, но вовсе не похожие на мои, васильковые. Такой маленький цветок, символ изящности, красоты и бесконечной преданности. А твои, о нет, твои глаза вовсе не такие. В них я вижу небо. Чистое, светлое, свободное от бед, бескрайнее. Полное жизни. — Фëдор… Повторяешь чуть громче, выводя меня из вдруг нахлынувших мыслей. Брови графично заломаны домиком, а во взгляде немое непонимание и мольба. По-звериному улыбаюсь и отодвигаю полы твоей рубахи. Грубая ткань портков топорщится, выдавая тебя с головой. — А ты не так уж и святен, Никита Романович. Тихое шуршание одежды, но теперь наградой ему стала прекрасная картина. Сильные ноги, покатые бëдра со странно выпирающими косточками. Провожу кончиком пальца свободной руки по внутренней стороне бедра, легонько царапая короткими ногтями. Ты шипишь сквозь зубы и дëргаешь руками, но это бесполезно. Пальцы доходят до самого чувствительного места и обхватывают гладкий ствол, начинающий уже наливаться кровью. Стискиваешь зубы ещё крепче и поджимаешь пальцы на ногах, чем вызываешь у меня наглую улыбку. Ещё одна победа. — Разве тебе не нравится, княже? Голос властный, игривый, лукавый. Я провожу всей рукой вниз, резко, сжимая, но не до боли, не перехожу черту. Выбиваю первый стон. Ты выгибаешься, сдирая одну из печатей. И снова победа за мной. Повторяю своë движение и вместе с тем наклоняюсь к твоему лицу. Глаза плотно зажмурены, скрыты от меня, а лицо отвëрнуто. Это начинает раздражать. — Нет уж, гляди на меня. На того, кто дарит тебе это удовольствие, княже. Вовсе не глупая девица, а статный парень. Поворачиваю к себе. Ускоряю движение. И вот звуки сладострастия уже ласкают уши, разносясь по твоим покоям. Хорошо, что более нас в этой части комнат нету ни души. — Где же твоя хвалëнная выдержка, Никита Романович? Смеюсь, а сам борюсь с нахлынувшим вмиг жаром. Благо, летник скрывает моë возбуждение. А ты вовсю стонешь, закусывая порозовевшие губы, а раскрасневшееся лицо искаженно гримасой острого удовольствия. Быстро развязываю твой кушак, отбрасываю в сторону и задираю твою рубаху, открывая подтянутый живот и часть груди. Наклоняюсь и кусаю совсем рядом с возбуждëнным органом, вызывая отчëтливо громкий стон. Провожу языком по тому же месту, зализывая и одновременно вырывая ещё один такой же звук. Веду цепочку укусов-поцелуев вверх, по животу, испещрëнному тонкими шрамами, по широкой крепкой груди. В полутьме — кажется, даже месяц отвернулся от нас, даря уединение — в глаза бросаются тëмные бусинки, так ярко контрастирующие со светлой кожей. По-лисьему усмехаюсь и обхватываю один из них губами, ускоряя движение руки. Чувствую, как все гладкие мышцы живота ходят ходуном, а сам ты выгибаешься так, будто вот-вот сломаешься пополам. Кусаю за сосок, дразня его кончик языком. И ты срываешься. Подбрасываешь бëдра. Понимаю этот знак. Ускоряюсь до предела, хотя рука и так начала ныть. Тебя прошибает разряд. Весь сжимаешься, а глаза через мгновение распахиваются, устремляя рассеянный возбуждением взгляд в дубовый потолок, рот округляется в немом крике, а сам ты почти садишься. Секунда и ты вновь падаешь на перину, глубоко дыша. Оргазм накрыл тебя с головой, просто-напросто растворяя все мысли в голове, а разум расплавился. Я знаю это чувство, а потому даю тебе время для упоения им. Вытираю влажную руку о ткань перины, но не отпускаю твои руки. — Ну что, княже, не хуже я девиц? Ты открываешь слипающиеся глаза и глядишь на меня. Облизываешь пересохшие и искусанные губы и молвишь: — Бес проклятый, нечистый, лукавый… Нет Бога на тебя… Запрокидываю голову и заливисто смеюсь. А после скидываю сапоги и придвигаюсь ближе, проезжая по твоему паху. Ты вновь напрягся. Свободной рукой нащупываю кушак и искусно связываю твои запястья вместе, закрепляя путы у изголовья кровати. Дёргаешь руками, но, увы, ты лишь затягиваешь узел крепче, поэтому быстро бросаешь это дело. Зато у меня теперь обе руки свободны. Как бы не нарочно ёрзаю, пока стягиваю с себя платье. Оно, конечно, красиво, но будет мешать. Сбрасываю его далеко за пределы кровати и стягиваю с тебя портки окончательно. Убираю угольные локоны за ушко и, немного сдвинувшись, опускаю лицо вниз. — А теперь, княже, смотри внимательно. Ни одна, даже самая распутная и опытная девица не умеет такого вытворять. Вновь обхватываю его рукой и, приподняв, на пробу лижу головку. Ты вновь шипишь. Принимаю это за знак очередной победы и облизываю от основания, ведя выше. Кончиком языка играю с уретрой, обводя её по кругу и легонько толкаясь внутрь. — Чёрт рогатый… Голос ломается, когда я вбираю ствол сразу до середины. Улыбаюсь очередной победе и пропускаю в горло, игнорируя рвотный рефлекс. Любимый опричник царя должен уметь всё, это уже стало моим кредо. Сжимаю тебя горлом. Выгибаешься дугой и сталкиваешь ногами с перины множественные подушки, что тут же приземляются на дубовый пол. Коварно улыбаюсь и повторяю, снова и снова, пока ты не начинаешь стонать от исступления, от желания получить больше. Ты коротко вздыхаешь, стоит мне вынуть плоть из моих уст, и вновь начинаешь метаться, когда я, привстав на колени, начинаю медленно облизывать свои пальцы. Сначала только кончик среднего пальца, проталкиваю его до второй фаланги и вбираю указательный, сразу полностью. Причмокнув, добавляю третий. Растягиваю губы в развратной улыбке и, вынув, лижу все три. Язычок обводит каждый, пробегая между ними. Поднимаю глаза на твои и замираю. Ты смотришь, смотришь неотрывно, будто зачарованный. — Коли я так противен тебе, княже, от чего же ты смотришь на меня, словно чудо в моих волосах заприметил? Беззлобно. Совершенно беззлобно. Что же ты со мной творишь, Никита Романович? Завожу руку за спину и, медленно вдохнув, надавливаю сразу двумя на колечко мышц. Прикрываю на секунду глаза, расслабляюсь и ввожу до середины. Не сдерживаюсь и тихо, сдавленно выдыхаю, открывая глаза, и проигрываю тебе. Первый, но далеко не последний раз за эту ночь. От твоего взгляда по рукам бежит холодок, а спине — мурашки, огибающие мой позвоночник. Прибавляю третий и сгибаю-развожу. Готовлюсь для тебя, Никита Романович. Наконец считаю, что такого хватит, и вынимаю из себя пальцы. Ты, словно почуяв неладное, слегка приподнимаешься, натягивая пояс. — Фёдор, что ты вздумал… Задыхаешься на полуслове, потому что я вновь кладу руку на твой ствол и чуть сжимаю у основания. Немного сползаю и приставляю головку к входу. Ты открываешь рот, порываясь что-то сказать, но я обхватываю её мышцами, пуская внутрь. Шипишь свозь зубы и тянешь кушак сильнее, почти слышу, как трещат нити внутри него. Подаюсь назад, насаживаясь сильнее, и, не сдержавшись, издаю тихий стон. И ты срываешься. Рвёшь этот чёртов пояс, садясь на перину, и, обхватив за талию, валишь назад. Точнее укладываешь, нежно поддерживая за затылок и спину. Пытаюсь привстать на локтях и возмутиться, но ты, оперевшись обеими руками возле моей головы, подаёшься бёдрами вперёд, входя наполовину. Из моих лёгких на секунду выбивает весь воздух, а глаза широко раскрываются. — Так нечестно, Никита Романович! Хнычу я, по-детски смотря тебе в глаза. Усмехаешься и резко наваливаешься, заходя полностью и проезжаясь по простате. Я вскрикиваю, всхлипываю и судорожно вытираю слёзы ребром ладони, но ты ловишь мою руку, заводя её над моей головой и прижимая. — Прости-прости-прости… Шепчешь в самые губы и целуешь до того ласково и нежно, что я на мгновение забываю, чем мы занимаемся. Но потом ты подаёшься назад, выходя почти полностью. И одним плавным, текучим, словно золотистый мёд, движением входишь снова. Бьёшь по оголённым нервам, отчего я сильнее сжимаю тебя внутри, вызывая громкий, сладкий стон. Ты покрываешь поцелуями моё лицо, начиная с губ, очерчивая их контур, переплывая на раскрасневшиеся от возбуждения щёки, огибая скулы, а потом стекаешь вниз, на шею, и кусаешь, одновременно сильно толкаясь в мягкое тело. Сноп искр расходится у меня в глазах, отнимая на мгновение зрение. По-кошачьи выгибаюсь, приподнимаясь на кровати, и свободной рукой цепляюсь за твою шею, прижимаясь к тебе. Вновь толчок и вот к твоим стонам присоединяются мои. Короткие ноготки царапают светлую кожу спины почти до крови, но ты в отместку кусаешь чувствительную кожу шеи, оставляя следы-метки, кричащие «моё». Но я никогда не смогу быть твоим, мы оба это знаем. Но сейчас нам обоим плевать. Плевать на казни и преступления, плевать на правила и принципы, плевать на Царя-Батюшку и его указы, плевать на план, который нужно будет исполнить завтра, и на косые взгляды, которые будут утром. Плевать на всё, на весь мир. Сейчас есть только одна маленькая комната и две фигуры в ней. Руки, гуляющие по всему телу. Протяжные, громкие стоны. Чуть скрипящая под гнётом сильных толчков кровать. Пошлые шлепки кожа о кожу. Тепло, охватывающее со всех сторон. Духота и темнота. Меня накрывает с головой. Я дурею от твоих прикосновений, от заполняющего мои лёгкие до краёв запаха. Твоего запаха. От толчков, плавных и сильных, от вжимания меня в мягкую перину, от твоего голоса, от твоих стонов, от твоих остро-нежных укусов. Он кусал до крови, сжимал мои бёдра до отметин, до синяков, а ты… Ты совершенно не такой. Ты кусаешь и целуешь, будто извиняясь. Делаешь особо глубокий толчок, одновременно прикасаясь ко мне, и начинаешь двигать рукой в такт толчкам. Ускоряешься, буквально вколачивая в перину и подводя к самому краю. Мне окончательно сносит крышу. Извиваюсь, кусаю губы, сжимаю простынь до побеления длинных пальцев, кричу наконец во весь голос. И ты кусаешь. Первый раз так сильно, отчего наверняка останется след. Но этим ты сбрасываешь меня, срываешь, вознося на высоту, неведомую птицам. Пружина внутри раскручивается, и всё вокруг взрывается на миллиарды сотен частиц. Всё тело прошибает крупная дрожь. Сжимаюсь вокруг тебя, заставляя подняться на пик за собой. Выкрикиваешь одно слово и кончаешь, выгнувшись до хруста. Чувствую, как ты содрогаешься внутри меня, выпуская тёплую струйку, и валишься на меня. Глубоко дышишь, пытаясь собрать разбросанные мысли. Через минуту ложишься рядом и, наощупь найдя одеяло, укрываешь нас обоих. Придвигаешься ближе, обнимаешь поперёк живота и прижимаешь к тёплой груди. Будто знаешь, что мне всегда холодно… Послав куда подальше мысль о том, что планировал оставить тебя после концовки одного, прижимаюсь ближе и позволяю своему телу расслабиться. Впервые за долгое время я наслаждаюсь негой, а не тороплюсь покинуть опочивальню. Целуешь меня в лоб. Невесомо и слишком невинно. Ты засыпаешь быстро, а меня мучают мысли. Отогнал ты их, мо́лодец, совсем ненадолго. Пытаюсь вспомнить, что за слово ты выкрикнул несколько минул назад. Прокручиваю в голове вечер и нахожу этот момент. Боже-милостивый… Что за чувство в груди? Почему сердечко заходится в быстром беге, а под рёбрами ножом колет? Почему из глаз мои капли горючие по щекам бегут, когда я вспоминаю,что должен исполнить завтра? Господи-Всевышний, пронеси эту чашу мимо меня, молю тебя… — Фёдор… Фёдор! Твой голос вытаскивает меня из мыслей. Очнувшись, понимаю, что мы оба сидим, а ты трясёшь меня за плечи, громко зовя по имени. Смаргиваю слёзы и отвожу глаза вниз, отворачиваясь. Но ты ловишь меня за подбородок и поворачиваешь к себе лицом, заглядывая в васильковые омуты. — Фёдор, что тебя тревожит? Отчего твоё сердце птицей певчей бьётся в груди? Ты тёплыми пальцами собираешь мои слёзы. Я всхлипываю и качаю головой. Я не смогу сказать тебе правду. Лучше ты меня возненавидишь за это завтра, чем сейчас. Ты не кричишь, не бьёшь, не требуешь ответа, даже не повторяешь. Лишь обнимаешь. Крепко. Надёжно. Горячо. Ты тёплый. И ты делишься этим теплом, с лихвой даруя его мне. И вместе с этим ты даёшь мне расслабиться. Расслабиться без масок и преград, без притворства, без ненастоящей храбрости и язвительности. Позволяешь положить голову на сильное плечо и просто отпустить себя. Плачу. Минуту, две, десяток, сотню. Плачу я, плачет мой разум, плачет душа, плачет запертый под толстом куполом мальчик. Я туда его посадил. Он слишком рано понял, что делают с теми, кто красив и мил со всеми, кто податлив и мягок, кто не сможет отказать. Он слишком много пережил и сломался. Поэтому он там был заперт. Но сейчас… сейчас на перине рядом с тобой, мой князь, сидит вовсе не статный опричник, а тот самый мальчик. Хрупкий. Пугливый. Сломанный. Совсем как кукла. Он обмякает в твоих объятиях. А ты и без слов понимаешь. Мягко опускаешь, ложась рядом, и снова обнимаешь. Тело сотрясается от почти беззвучных рыданий. Привычку плакать так, чтобы не услышали другие, я выработал давным давно, после третьего раза. Ты медленно гладишь мою спину и шепчешь что-то невнятное, но очень хорошее мне в волосы. Успокаиваюсь, и твоё тепло проникает в меня, окутывая всё тело не хуже одеяла. Оно проникает в разум и растворяет в себе все воспоминания о холодных ночах в компании одиночества, слёз и боли, ставших почти семьёй. На место них приходит что-то светлое, мягкое и ласковое. Как маленький котёнок, свернувшийся калачиком на груди. Оно увлекает меня куда-то далеко из этих покоев, в далёкие заморские страны грёз… «Фёдор…!»