Старый друг лучше новых всех

Вечерний Петербург зрелище поистине завораживающее. Смех, звон, топот копыт и шум колёс по мостовой сливаются в уникальную и, на удивление приятную уху, симфонию большого города. Огни сверкают, бесконечное количество раз отражаясь от окон домов, уличных фонарей, воды в реках и каналах, нарядов дам и, кажется, даже от их ярких и обворожительных улыбок. Каждый вечер был похож на карнавал, на самое грандиозное гуляние, после которого, казалось, небо должно упасть на землю, но столица была привычна к подобным выходкам своих жителей и каждое утро принимала свой первозданный, серый и серьёзный вид. А пока гуляния шли в полном разгаре и одна из таких светских компаний с шумом и хохотом прокатилась по Гороховой улице, громко выкрикивая слова разной степени пристойности и, кажется, что-то разбив. Сегодня ажиотаж был сильнее обычного, потому что где-то была большая премьера. Обломов открыл глаза и вздохнул. Смех и грохот разбудили его, спугнув лёгкую и хрупкую вечернюю дрёму, а это значило, что больше он не уснёт. Он опять вздохнул, повернулся на другой бок и стал водить пальцем по узорам на засаленной спинке своего дивана. Почти сразу палец его попал в неряшливую распушившуюся дыру на обивке, и Илья Ильич с досадой повернулся на спину, вздохнув ещё раз. ─ Заха-а-ар! ─ позвал он почти жалобно и поморщился, предвкушая очередную перебранку с нерадивым слугой. В глубине квартиры послышался глухой прыжок с лежанки, кряхтение, неразборчивая брань и проклятия и, наконец, шаркающие шаги. ─ Чего Вам, барин? ─ Захар заспанно огляделся вокруг и опёрся на дверной косяк, потому что ноги совсем отказывались держать его после непродолжительного, но крепкого сна. ─ Закрой окно, ─ повелительно сказал Обломов, махнув аккуратной пухлой рукой в направлении окна, для предания своим словам строгости, ─ а то шумно. Да и не лето сейчас, холодно стало. А потом принеси поесть чего-нибудь. Захар медленно и недовольно начал свой путь от косяка к окну, шаркая и поминутно спотыкаясь, сопровождая всё это непрерывным бурчанием себе под нос. ─ Так съели всё, барин, ─ сказал Захар, недовольно воюя с рамой, которая никак не желала закрываться, ─ да и для готовки уже поздно, Анисья спит. ─ И то правда, ─ со вздохом сказал Обломов, пожалев будить Ансью, ─ тогда свечи зажги, что ли. А то темно, хоть глаз выколи. ─ Так нет свечей, барин, все сожгли. ─ Да как же все, я помню, их было много! ─ А что не сожгли ─ то вы Тарантьеву отдали, ─ злорадно начал Захар, готовясь разразиться гневной тирадой в адрес неугодного ему барского приятеля, ─ а я Вам говорил… ─ Ладно-ладно, ─ поспешил умерить его пыл Обломов, ─ Тарантьеву так Тарантьеву, ничего страшного. Возьми тогда денег, да поди в лавку, купи свечей. ─ Да нет, барин, денег, ─ прокряхтел Захар и стыдливо отвернулся, сунув руку в карман и сжав в ней стащенную со стола монету. ─ Да как же это нет! ─ теперь начинал горячиться уже Обломов, ─ Я ясно помню, что они были здесь, в ящике. Что ж это началось такое, слуги вперёд барина дела ведут, вы, разбойники, я к вам со всей душой, а вы свечей достать не можете, да ещё и деньги мои считаете, и приятелей моих смеете ругать! ─ в конце он даже немного сорвался на крик, наставительно подняв вверх палец. Захар сконфузился и поспешил ретироваться из комнаты Обломова. Сколько бы они с барином не бранились, а для Захара всё равно не было ничего страшнее, чем неудовольствие господ, причиной которому являлся он. И вот уже Захар бежит в кухню, грубо расталкивает Анисью, которая и без того проснулась от крика Обломова, и в повелительном тоне объясняет ей, чтобы та нашла свечу, да поскорее, не то хуже будет. И Анисья уже суетиться на кухне, доставая огарок, припрятанный когда-то не то чтобы для дела, но от её удивительной женской чувствительности и запасливости. А пока на кухне разворачивались поиски и баталии невообразимого масштаба, Обломов, не в силах уснуть боле, сел на своём диване и свесил ноги, которыми чуть-чуть не доставал до пола. Посмотрев вниз он увидел свои истоптанные домашние туфли, комья пыли на полу, трещину в паркете и дырку на собственных чулках. И так стало стыдно ему перед самим собой за эту дырку, что он принялся болтать ногами, лишь бы взгляд больше за неё не цеплялся. В эту минуту вбежала Анисья, важно неся огарок на блюдечке, и начала вертеться по комнате, ища, куда бы его поставить, чтобы давал больше свету. ─ А мне Захар сказал, что ты спишь… ─ почти с детской обидой протянул Обломов, наблюдая, как энергично на разгребает ворох бумажек и объедков, пристраивая блюдечко на стопку каких-то книг. ─ Проснулась, барин, только чтоб Вам угодить, ─ сказала Анисья, поклонившись в пол, и быстро выбежала, бесшумно притворив дверь. Тут в прихожей раздался звонок, потом последовала возня, чей-то громкий и необычайно живой голос, писк Захара: «ой, Андрей Иванович» и снова какие-то шорохи и стук каблуков по паркету. ─ Штольц! ─ воскликнул в полголоса Обломов, но радость моментально сменилась страхом и каким-то чувством вины, как у котёнка, который опрокинул кувшин с молоком, хотя кухарка тысячу раз говорила ему так не делать. Дверь в комнату легко открылась на распашку и на пороге появился красивый молодой мужчина, в чёрном костюме, безукоризненно сшитому по последней моде, с тростью в одной руке и со шляпой в другой. Вместе с ним в комнате оказался приятный и очень тонкий запах каких-то французских духов. Обломов виновато посмотрел на него вместо приветствия и снова опустил глаза. ─ Что, Илья, всё лежишь? ─ спросил он так живо и энергично, как будто не знал ответа, но очень намеревался его получить. Обломов молчал, а Штольц огляделся и в несколько широких шагов, подошёл к окну, открыв его настежь и впустив в комнату холодный осенний воздух. Обломов поёжился и натянул на плечи одеяло, всё ещё с робостью поглядывая на своего друга. ─ А ты что… приехал опять бранить меня? ─ наконец спросил он. ─ Ну вот ещё! ─ как-то очень фальшиво и потому неприятно рассмеялся Штольц, ─ я что, нянька тебе, чтобы бранить тебя? Он осторожно поставил шляпу на стул, прислонил к нему же трость и без всякой брезгливости к старому дивану, сел рядом с Обломовым, положив голову ему на плечо и прикрыв глаза. ─ Устал я, Илья, ─ медленно проговорил он, как будто слова давались ему с огромным трудом, ─ от балов, встреч, приёмов, прогулок…от общества я устал, от людей! Обломов с трудом удержался от язвительного комментария, который он никак не мог сформулировать, но очень хотел высказать. Он считал Штольца намного умнее и лучше себя, и потому всегда изумлялся, как таком образованному, интересному и всесторонне развитому человеку не надоедают люди. А особенно такие нелепые и пустые, что всегда толпились в петербургских салонах. Потому Илья Ильич никогда не понимал нежелания своего друга и жить в деревне и отрицания такой жизни как идеала. Обломов смутно представлял, что является идеалом жизни для Штольца, но почему-то был свято уверен, что жить вдали от людей и проводить всё время с книгой ил хорошенькой женой ─ это предел мечтаний такого человека. И всё же он не сказал не слова. Он желал своему другу только лучшего (равно как и Штольц ему), но понимал, что любой разговор об идеалах непременно скатывается в спор, а то и в ссору, которая ранит обоих, а сейчас была бы совсем не к месту. Поэтому Обломов аккуратно переложил голову Штольца себе на колени и начал гладить его по волосам, которые были нелепо и не все завиты в растрепавшиеся кудри, вероятно, как дань моде. Штольц не сопротивлялся, хотя внутренне отдавал себе отчёт, что проводит время крайне непродуктивно и должен помогать Илье подниматься с этого дна, а не уподобляться ему. ─ Ну, полно тебе, Андрюшенька, ─ с искренней нежностью и сочувствием сказал Обломов, заправляя ему прядку за ухо. С тех пор, как умерла мать Штольца, Андрюшенькой его называл только Обломов. У него, конечно, были дамы, и какие дамы, из самого высшего и образованного общества, но они предпочитали более пошлые уменьшительно-ласкательные обращения, от которых только зубы сводило и больше ничего. Поэтому он предпочёл оставаться или Андреем Ивановичем, или просто Андреем, прослыв при этом среди дам чёрствым сухарём и самодовольным богачом. И вот сейчас это нежное, какое-то даже нелепое слово, слетевшее с губ человека, с которым Штольц вырос и крепко дружил всю свою жизнь, разбудило в нём какие-то потаённые воспоминания, задело те струны его души, о которых он даже не подозревал, почитая себя рациональным и расчётливым человеком с холодным разумом и спокойным сердцем. Вихрь чувств, так внезапно и непрошено поднявшийся внутри него, нашёл выход в искренних и горячих слезах, переросших в рыдания, не приставшие человеку такого положения и воспитания, и должные посчитаться слабостью и подняться на смех. Но Обломов и здесь промолчал, аккуратно приподняв своего друга и крепко прижав к себе, стараясь унять дрожь начинавшейся истерики. Илья Ильич был излишне сентиментальным и не мог смотреть даже на то, как извозчик бьёт кнутом лошадь, а уж когда кто-то плакал рядом с ним, да ещё и так горячо, он и подавно сам не мог сдержать слёз искреннего сочувствия и любви, которую он готов был дарить всем людям, но нужна она была только Штольцу. Так они и сидели, обнявшись и рыдая, каждый о чём-то своём, но каждый искренне и от всей души. Прошло несколько минут или часов, или, может, дней, это было абсолютно неважно. Захар заглянул к барину в комнату, застал картину, явно не предназначенную для его глаз, охнул и побежал на кухню, опять расталкивать Анисью и спрашивать, как быть, когда барин в столь непонятном положении. А в это время на квартире у весьма высокопоставленного и обеспеченного человека веселье шло в полную ногу. Бильярд, вист, реки шампанского и столы, заставленные весьма экзотическими блюдами. ─ А куда делся этот господин, который был с нами на премьере? ─спросила одна дама другую, беря тонкими пальчиками какое-то воздушное пирожное, ─ Штольц, кажется? Он очень…интересный. ─ К жене поехал, наверное, ─ пожала плечами её собеседница и поспешила отвернуться обратно к кавалерам. ─ О, у него нет жены, ─ возразил стоящий рядом молодой мужчина, картинно выдыхая сигарный дым и подмигивая даме, ─ он человек дела! Умнейший и деятельнейший из всех, кого я когда-либо знал! Мужчина поспешил к своим приятелям, а дама осталась под впечатлением, правда тоже не очень надолго, скоро она тоже забыла про Штольца и про то, что у него нет жены, и продолжила наслаждаться балом, так и не получив правдивого ответа на свой вопрос.