***
- Эмма? - дверь тихо закрывается, отрезая их стерильную белую квартиру от внешнего мира, и он застывает перед зеркалом прямо возле входа; у него грустные глаза, но - ведь - ему не грустно (ведь не грустно же?), - Эмма, дорогая, ты дома? Джордан аккуратно снимает кроссовки, наступая на задники, вешает белую куртку с отражателями на такой же белый крючок, чтобы через секунду услышать спешащий топот и яркий смех; - Папочка! - ему на руки моментально взбирается его очаровательное чудо, и он едва успевает присесть, чтобы не свалиться под напором маленькой бестии на идеально-белые стены. - Папочка, я прочитала все твои истории про мальчика с татуировками, которые ты отправлял нам с мамочкой! Ты же расскажешь мне, чем она закончилась? - Она смотрит на него восторженным взглядом из-под белёсых ресниц, и её глаза синие-синие; иногда он видит в них своё отражение. - Папочка расскажет нам обеим, солнышко, - он ощущает тонкие руки на своих плечах, ласково смыкающиеся на груди, и выдыхает спокойно, - но сначала папочке надо отдохнуть. Джордан перехватывает нежную ладонь и прижимает к губам, замирая на мгновение; солнце из огромного окна собирается забавными лучами на обручальном кольце его жены. - Разумеется, Эмма. Нальёшь нам с малышкой чай? Кажется, он вернулся домой: минимализм, светлые комнаты, белоснежные стены, стерильность; бесконечное спокойствие, аскетичная отрешённость. Кажется, он вернулся домой.Беги быстрее!
5 ноября 2020 г. в 23:44
Оливер, кажется, упустил что-то очень-очень важное.
- Мне жаль, Оли.
Он поворачивает голову рывком, когда сзади его хватают с двух сторон, выворачивая запястья; пытается вывернуться сам, ещё сильнее травмируя руки, но хватка крепкая, и Оли хватает пары минут и грубых толчков в спину, чтобы рухнуть на колени от очередного пинка и выдохнуться.
А потом до него доходит.
Он поднимает взгляд с пыльного бетона медленно, замирая внутри от неверия; до последнего не разнимает ресницы, не желая видеть этого ни единой частью себя, но сзади кричат его люди, и он должен, должен, должен -
Синие глаза впиваются в его собственные, отстранённо-сожалеющие; Джордан стоит в окружении людей в белом, с ног до головы - людей корпорации, - и сам он в белом: идеально-отглаженный белоснежный пиджак с высоким воротником, такие же зауженные белые брюки, начищенные до блеска лакированные носки дорогих кроссовок и такая же ослепительно-белая рубашка, и, что самое - самое - ужасное, даже сейчас,
В рядах корпорации,
Очевидный предатель,
Он всё ещё чертовски красив; и Оливер испуганно и неверяще задерживает дыхание, не в силах сконцентрировать вмиг размывшийся взгляд; он ему доверился.
С первой же секунды, под плотным дымом на крыше корпорации, в серых стенах их неуютного убежища, на старом, продавленном и пыльном матрасе, в огромных стеклянных городах - доверился.
И от этого так больно прямо сейчас; он смотрит в родные-родные синие глаза, и видит в них всё ту же заинтересованность и нежность, но Джордан там, за чертой, в белых одеждах, а он здесь, на пороге собственной базы, на коленях; Оливер готов покляться чем угодно, что это что-то большее, но все факты на лицо;
Джордан смотрит на него свысока, словно на побитую собаку, с жалостью, интересом и безразличием одновременно, и это действительно ранит.
Оли молчит, когда Джордан отпускает людей корпорации хозяйничать на их базу, забирая всех, кого успеют поймать; Оли молчит, когда они остаются один на один возле шлюза; Оли молчит, когда Джордан опускается рядом на корточки, ласково поглаживая колючий затылок своей широкой ладонью, второй поднимая его за подбородок:
- Я не хотел этого, правда; ты мне действительно… - это ощущается так бережно, - действительно, Оли, но, пойми; корпорация дала мне всё. - Его руки всё ещё тёплые везде, кроме ледяных кончиков, и Оливер подаётся на прикосновение, молча вглядываясь в знакомую синеву, - Корпорация за просвещение. За прогресс. За будущее. Я же говорил вам, что меня любят в корпорации настолько же сильно, насколько её люблю я?
Его голос всё ещё самый успокаивающий на свете.
- У вас не было ни единого шанса, Оли.
Его голос всё ещё самый тёплый, даже когда говорит такие вещи.
И, возможно, он действительно не хотел; Оливер видит это в его глазах, полных искреннего сожаления, чувствует в его прикосновениях, так правильно сжимающих челюсть, слышит в его дыхании, размеренном и таком близком; ему хочется верить до последнего, что для Джордана всё это между ними, такое мягкое, отчаянное, такое невыразимое, тоже было не просто так; он не собирается упускать возможность, если Фиш не выступает против.
Оливер впитывает каждое касание в себя, силясь надышаться за то короткое время, что у них осталось; пока вороны не разлетаются прочь, оседая на каменных выступах, и Луна оставляет отблески ещё более зловещие, чем были до; под её мутным светом Джордан в своём безупречном белом почти светится, отражает каждый холодный луч, пока он стоит, неподвижный и спокойный; Оли вжимается в него, упираясь лбом в плечо, наслаждается знакомой тяжестью рук на лопатках, и в этих объятиях он знает, что это - всё, что у него осталось; последнее, что Джордан может ему дать. Он запоминает то, как ощущается его теплое дыхание на моментально покрывающейся мурашками коже; то, как смешиваются их характеры, почти осязаемо - его неугомонный и размеренный Фиша; он дышит им, наполняясь до отказа знакомым запахом.
Это было так чертовски логично.
Откуда Фиш взял такое большое количество дымовых шашек в грёбанном офисе? Почему он, учёный из лабораторий, оказался на крыше, да ещё и тогда, когда Оли там явно поджидали? Почему потащил за собой, помог, хотя был - всегда, всегда был - идеальным во всём, изящный в своём безумном искусстве, лучший в корпорации, человек-идеал?
Он открывал им любые двери с такой лёгкостью. Он взламывал шифрование без ошибок, за просто рекордные сроки. Он всегда знал, сколько где охраны.
Он привык до безумия быстро, моментально вливаясь в общий быт.
Вместе с ним начали появляться вороны.
Всё было так очевидно сейчас, но так запутанно и приятно тогда; возможно, Оливеру хотелось не знать ничего из этого, чтобы просто валяться с Джорданом на продавленном матрасе. Возможно, он хотел видеть в глазах Джордана нежность и не знать, что она - всего лишь последний подарок. Возможно, он не хотел встречать Джордана никогда вообще.
Возможно.
Возможно, он бы хотел, чтобы это кончилось быстро; но единственное, что Джордан никогда не делал - не лгал ему. Никому не лгал. Недоговаривал, скрывал, но никогда - никогда - не лгал; он говорил Оли о своей привязанности, не словами - касаниями, лёгкими поцелуями в тыльную сторону запястья, мягкой улыбкой сквозь сизую завесу, и поэтому сейчас он дал ему возможность уйти: помог подняться на ноги, отряхнуть старые поношенные джинсы, в последний раз поцеловал в уголок губ, едва прикасаясь, запечатывая прощание, и прошептал тихо и спокойно: беги быстрее. Беги быстрее, Оливер Сайкс, беги, пока они не нагнали тебя, люди в белом; беги, пока за твоей спиной остаётся синяя радужка с плескающейся внутри нежностью; беги, пока можешь, и беги быстрее!
И они оба прекрасно знали, что это не поможет.
Они оба были мечтателями; просто Оливер мечтал здесь и сейчас, погребённый в ежедневную рутину, бесконечные войны за собственную жизнь и свободу, а Джордан мечтал завтра и в будущем, строя в голове воздушные замки из шестерёнок и воплощая их в жизнь; и поэтому их желания не могли переплестись в единую нить;
И поэтому Оливер побежал. Он бежал в ту ночь, когда они встретились впервые, испуганный, едва-едва осознающий, во что вообще обратился привычный мир, ослеплённый отблесками равнодушных зеркал - огромная зеркальная клетка - повсюду, разъеденный новым миром до нутра; бежал к нему, завороженный сильной хваткой на запястье, пока над ними осыпались дождём осколки; бежал с ним рядом, успокоенный теплом человеческого тела, пока вокруг них сизый дым вмешивался в атмосферу, скрывая всё, кроме горящих единичными огоньками респираторов; бежит от него, сейчас, в эту ровно секунду, скрываясь за ближайшими поворотами, поскальзываясь на мокром от недавнего ливня бетоне, и небо чернеет над ним стаями истошно каркающих воронов, скрипящих своими механическими вставками на крыльях, и лёгкие начинают гореть уже на третьей минуте; у него глаза на мокром месте, и слёзы не льются разве что от адреналина; ему больно, он доверился, отдал парню в белых робах корпорации всё сам, своими собственными руками, и теперь - теперь это его собственная ошибка; платят за неё все.
Он буквально сбежал с собственной базы, даже не оглянувшись на убежище; корпорация уничтожает всё. Оливер уверен: когда он свалился на порог шлюза, за его спиной были уже сотни трупов; они зачистили всё, выжигая каждое помещение огнём, они не брали ни пленных, ни информацию о планах и разведках, ни че го; им не нужно было ничего. Они проходились по лагерям стремительно и безучастно, разрушая всё до тла, наблюдали за полыхающим пожаром из тел и старых, драных пыльных вещей и исчезали, такие же незаметные, идеально-собранные, в отвратительно-белом. Джордан - Джордан -
Джордан, оказывается, исчезнет вместе с ними.
Он и вправду не ожидал. И это его вина - полностью его; он так сильно затерялся в его улыбке, так сильно всматривался в обожаемую синеву, что не увидел главного на поверхности, и никто другой тоже не заметил; Джордана любили. И он действительно помогал.
Джордан привёл корпорацию к ним.
Его ударяет затылком о стену, как только Оливер залетает в очередной переулок; вороны истерично хлопают крыльями в каких-то пятнадцати сантиметрах сверху, и тяжёлая рука сжимается на горле, вбивая с размаху в бетонную серую стену снова и снова, и он царапает чужую хватку обломанными ногтями, силясь вырваться, но он так устал, устал, и больше -
Больше у него нет ничего: его база разгромлена, он подарил синим глазам не только себя, но и каждый план, каждую стратегию, а, значит, остальные убежища разгромлены так же, оседая ошмётками горелой кожи на пепелище;
Он устал, и, кажется -
Кажется -
Кажется, ему больше не за что бороться.
Ресницы заливает что-то чёрно-солоноватое; Оливер с трудом осознаёт, что очередной удар пришёлся на висок, и мысли вязкие; он рассеяно пытается уловить их, но едва осязает собственное тело, неспособный сжать ослабевшие пальцы в кулак, и губы почему-то слипаются, горячие и липкие, и всё
р а с п л ы в а е т с я.
Едким проблеском внезапно приходит, что сейчас рядом не помешал бы Джордан; даже такой, спокойно наблюдающий за их общим рушащимся детищем, сожалеюще-мягкий, с ласково-равнодушными ладонями и холодными кончиками пальцев: он обхватил бы его голову, поглаживая тихо и размеренно, и эта ужасная боль - ужасная, острая, нарастающая непроходящая головная боль - ушла, испуганная исходящей от Джордана всегда уверенностью.
Неон отражается в его дрожащих зрачках на мгновение, издевательское красное пятно; он убегал от подобных ему столько раз, и -
Зрачки перестают дрожать.