звезда по имени Бэлла

Я любил тебя больше, чем ангелов и самого, и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих. Далеко, поздно ночью, в долине, на самом дне, в городке, занесенном снегом по ручку двери, извиваясь ночью на простыне, как не сказано ниже, по крайней мере, я взбиваю подушку мычащим «ты», за горами, которым конца и края, в темноте всем телом твои черты как безумное зеркало повторяя. Облокотившись о высокий туалетный столик, Настя стоит перед зеркалом в гримёрке, вперив застывший взгляд в своё отражение. Ярко-розовый неон освещает её лицо, подсвечивая каждую черту. Она не слышит собственных мыслей, что тонут в оглушительной какофонии разношёрстных голосов толпы. Она прикрывает на мгновение глаза, концентрируясь на ощущениях внутри себя, а когда открывает их, то резко встречается взглядом с Антоном. – Чё надо? Хотелось спросить, как он её нашёл, но потом вспомнилось, что это вообще-то её концерт. – Поговорить хочу. Он чист – Настя видит это по его усталому выражению лица, расслабленному, но не от травы, а от отходняков. – Спешу разочаровать – наши желания не сходятся, – отрезает она, не удосужившись даже повернуться к другу. – Насть, ну пожалуйста, – в отражении Настя ловит его умоляющий, виноватый взгляд. – Минута, – наконец соглашается, хоть и знает, что все эти разговоры, никогда и ни к чему не приводящие, – бессмысленная трата времени. – Извини, хуёво вышло. – Ну, как говорится, Бог простит, а я запомню. – Я серьёзно, блять. – А по мне видно, что я шучу? В чём, мать твою, проблема?! Ты на девочку замахнулся, больной ублюдок. Скажи спасибо, что я тебя не размазала. – Клянусь, я был таким обдолбанным, что даже не соображал, кто передо мной. – То, что ты соображать не умеешь, мы уже давно поняли. – Хватит уже, я же извинился. – А что мне от твоих извинений?! Изменишься как-то вместе с ними? Со-мне-ва-юсь. – А ты типа дохуя изменилась, Петрова? А? Ни грамма в рот, ни сантиметра в жопу? – он ужасно злится: почему они так отдалились? Почему Настя шарахается от него, когда он не оставлял её в самые худшие времена, когда все от неё отвернулись, хотя даже отворачиваться было особо некому? Ни маме, ни папе, потому что они отвернулись от неё, как только она появилась на свет. – Ой, уволь меня от своих фантазий, – видимо, презрительный тон – её максимум. – Зато твои фантазии всегда будут крутиться вокруг травки, марок и колёс. Как и мои. Только я это не отрицаю. А ты… – А я? Ну что, что я? – она так быстро и с такой злостью разворачивается на все 180, что Антон с испуга дёргается, а его лица касается судорога, будто он готовится, что его будут бить. Выждав с минуту, он наконец обретает уверенность, обида и едкое чувство несправедливости происходящего берут своё. Достав сигареты, Антон прислоняется к двери и закуривает, игнорируя возмущение подруги. – А ты только строишь себя заебатую, успешную, белую и пушистую, – потому что он больше не собирается молчать: если Настя решила играть в красивую, счастливую жизнь, пусть хотя бы признаёт, что это игра; если она собирается лицемерить, то пусть хотя бы не выёбывается. – Но лишь до того момента, пока тебе не нужно нюхнуть. Скажи мне, пожалуйста, когда в последний раз ты не употребляла месяц подряд? – Месяц – это много вообще-то… – Настя хмурится, не понимая, что это вообще за вопросы и к чему они. Трек: Roland Faunte – Levers Антон глухо смеётся, качая головой, и стряхивает пепел на слишком чистый по его мнению пол. Видимо, Настя тоже хочет казаться такой же чистой и идеальной. Но – Антон уверен – нихуя у неё не выйдет, потому что он знает её настоящую, знает все её грехи. Помнит, чью руку крепко сжимал в своей по дороге в ад – эта рука сейчас нервно трёт веки и еле сдерживается, чтобы не превратить чьё-то лицо в фарш. Помнит, чьи красные от кайфа глаза смотрели на него – эти глаза сейчас багровеют от подавляемой ярости. Помнит первую кровь, капающую из носа на холодный кафель. Помнит первую дрожь, что он ощущал под пальцами, скользящими по этой сильной спине. Помнит горячие горькие слёзы, стекающие по шее, и гулкие рыдания на груди. Помнит потрескивающий звук сгорающего косяка – так сейчас медленно тлеет его нездоровая любовь. Антон помнит Настю разной. Усталой, измученной, с тёмными тенями под заплаканными глазами, бледную или покрытую густым румянцем. Слишком весёлой и возбуждённой – тогда она танцевала под музыку, звучащую лишь в её голове. Слишком грустную, раскачивающуюся из стороны в сторону и спрятавшую макушку в подрагивающие колени. Разморённую, лениво выпускающую густой ароматный дым под тихий смешок. Но он впервые видит ту, что стоит сейчас перед ним, освещённая неоном, как из лучших галлюцинаций под ЛСД. Нет, он помнит другое: обнажённая Настя купается в разноцветных лучах кислотного дождя, унося с собой его разум. Та Настя брала его за руку и уводила в свои самые сокровенные, волшебные сны. Та Настя иногда уходила, но она никогда не забывала своих друзей. – А знаешь, для кого это много? – Антон устрашающе понижает голос, и его уставшее лицо победно оживляется. – Для наркоманов, Петрова. – «наркоманов», н-а-р-к-о-м-а-н-о-в. То есть для них с Антоном – вот что он хочет сказать. Он всего лишь хочет сказать правду. – Потому что на самом деле это нихуя не много! Это не ЦЕЛЫЙ месяц, а ВСЕГО ЛИШЬ месяц! И вот в чём ТВОЯ проблема. «И вот в чём моя проблема». И Настя бы многое отдала, чтобы её в это не тыкали носом. Чтобы не напоминали. А Антон – как одно большое чёртово воспоминание. Если бы только можно было его стереть… – Просто не надо больше ко мне сразу после ребухи прибегать, ок? – Будь спокоен. Настя смотрит на него, как на чужого. В её карих глазах больше нет тепла. Она смотрит сквозь него, на выход, за которым та, которая достойна её любви. Боль, как известно, толкает человека на месть. И Антон мстит, понимая, что ничего ему больше не осталось: – Насть, Женя бросила тебя из-за наркотиков, а я собирал тебя по кускам. Её взгляд меняется в одночасье, губ касается дрожь, а голоса – хрипота. – Выйди. И не приходи больше. Между ними – пропасть. – И мне очень-очень больно, что… – Ты всё ещё тут? – Настя обрывает его на полуслове, выдавливая из себя последнюю злость, ибо боится безумно, что Антон намекнёт на Бэллу, озвучит то, что тревожит её саму всё это время. Но злости почти не осталось. Остался лишь неприятный осадок, остался пепел на идеально чистом полу. Внутри что-то тревожно ёкает, настойчиво пытаясь достучаться до разума: «что-то не так». Что-то явно не так. Что-то происходит. Но ведь Антон не может быть прав! Ведь не может же…? Что-то внутри услужливо подсказывает, что всё-таки может. Женя, Женя… нахуя он начал о ней вспоминать? Зачем бередит старые раны? Ведь они же договорились, условились, что тема Жени – табу. Жени, которая не справилась, ушла к другой. Жени, которую Настя уже давно не винит. Справится ли Бэлла? «Я завязала с наркотой и тебе советую». Слова, скорее всего брошенные бездумно, в шутку, не выходят у Насти из головы. Захочет ли Бэлла быть с ТАКОЙ Настей? Сможет ли Настя сознательно испортить жизнь ещё одному человеку? И всё же она собирается и выходит на сцену. И растворяется в музыке. И расплывается в улыбке, когда замечает в первых рядах Бэллу. И забывает о плохом. И не замечает Антона. И забывает о нём. Он стоит в глубине зала, прислонившись к широкой колонне, на которой пляшут лучи от прожектора. Но как бы ярко они ни светили, как бы ни ослепляли его, как бы ни заставляли глаза слезиться, он не прикроет век, не откажется смотреть на Настю, ни за что не отведёт взгляда. Потому что знает: он потерял её, а она потеряла его. И пусть завтра они окажутся чужими друг другу людьми, сегодня он будет здесь, он будет смотреть на неё во все глаза и представлять, что после концерта они уйдут вместе, держась за руки. Кажется, она счастлива. С этой девочкой с глазами-звёздами. Нет, она точно счастлива. Не этого ли он хотел? Но любовь эгоистична, а Антон – всего-навсего её слуга и раб. Антон – заложник своей любви. Всё, чего он боится, что Настю вновь сломают. Что её сломает девочка с глазами-звёздами, которую Настя, видимо, любит до потери пульса. С эгоизмом и самонадеянностью безнадёжного романтика Антон уверен, что никто не способен на ту любовь, что он испытывает. Как говорил поэт: Я вас любил так сильно, безнадежно, как дай вам Бог другими — но не даст! Он, будучи на многое горазд, не сотворит — по Пармениду — дважды сей жар в крови… Он вторит за Настей строчку за строчкой, зная каждое слово, каждую букву наизусть. Ему казалось, что он и Настю знает наизусть. Но он не знает ту Снежную Королеву, что не скрывает своих презрительных взглядов и воротит нос, будто он прокажённый, грязный, испорченный, а она – кристально чиста, не запятнана и непорочна. Он вторит за Настей строчку за строчкой, помня, как они приходили Насте в голову, которую она в моменты вдохновения клала ему на плечо. Он улыбается. Он знает – их взгляды не столкнутся, она не станет искать его в толпе, потому что нашла то, что было нужно. Ту, что всегда так отчаянно искала. Он точно за неё счастлив. И он улыбается. Но он сломлен. До мельчайших осколков, что больше похожи на прах. Все до единой черты его измождённого лица говорят об этом. На мраморной коже, бледной, как у античной статуи, играет неон. Но никакие краски не оживят застывшее, мертвенное лицо. Красивое лицо, слишком рано тронутое горем и болью. Он бы принял за великое счастье стоять веками в безлюдном холодном вестибюле музея. Терпеть за свою целомудренную наготу едкие насмешки несмышлёных школьников, терпеть вечный сквозняк, свистящий в каждой щели, терпеть скуку. Терпеть всё это ради одного ожидания: может, однажды, пройдя мимо, Она остановится перед ним, внимательно и улыбчиво взглянет в его пустые глазницы, невзначай коснётся его белоснежных ледяных кудрей и проведёт рукой по его окаменелой щеке. Может, тогда сбылось бы древнее пророчество, развеялись бы чары, и он бы ожил. Или, быть может, всё бы закончилось до ужаса прозаично: однажды, равнодушно пройдя мимо, не удостоив и мимолётного взгляда, Она толкнёт его своим крепким плечом, и он рухнет к ногам своей богини, расколется на мельчайшие осколки, больше похожие на прах. В историях про большую, великую любовь всегда забывают о тех, кому всю жизнь приходилось страдать, пока другие ликуют. Кому приходилось ждать, словно пёс, пока другие получали всё и сразу. Кому приходилось прокручивать в голове перед сном одни и те же жалкие моменты мнимой близости. И мечтать, пока другие проживали все эти моменты наяву. Кому приходилось, целуясь с другими, представлять одни и те же губы. Представлять одни и те же руки. Кому мерещился один и тот же запах. Кто отчаянно ждал во снах один и тот же лелеяный образ. Кому приходилось наблюдать со стороны, прислонившись спиной к широкой колонне, и ловить на себе редкие лучи чужого счастья. Если бы он только мог выразить свои чувства, он бы сказал: «Ты всегда это знала. Хоть я и не говорил об этом серьёзно и напрямую. Ты знаешь это и сейчас. И всё же я хочу впервые, сам, серьёзно и напрямую сказать, закричать, завопить: я тебя люблю. Люблю вопреки, зная, что ты никогда не смогла бы ответить мне взаимностью. Люблю, зная, что это бессмысленно. Зная заведомо, что проиграю. Зная, что это, а не кокаин, убьёт меня. И всё же не могу не любить. Я готов был всю жизнь быть тебе братом, другом, кем угодно, только не тем, от кого ты отворачиваешься, как отворачиваются от дальнего знакомого, повстречавшись случайно на улице. Как отворачиваются от попрошаек, потому что стыдно. Потому что никто не хочет пачкаться. Никто не хочет возвращаться в прошлое. Я уважаю твой выбор. Но я погибаю без тебя. Тону, зная, что ты не спасёшь меня. Раньше мы, как слепые котята, барахтались в пучине этого хуёвого мира, держась за руки, вместе, спасая друг друга, существуя только благодаря взаимной поддержке. Но ты нашла путь спасения, следуя за своей путеводной звездой, и оставила меня барахтаться в одиночку. И всё же я не могу не надеяться, не могу не ждать. Надеюсь и жду, заранее зная, что потерплю поражение. А ты так никогда и не узнаешь, что была моей путеводной звездой. Ты была единственной, кто мог меня спасти. Но как мы уже выяснили, этот мир – хуёвый, так что ему простительно поступать с нами хуёво. Но нам, если хотим жить, непростительно мириться с этим. Как бы то ни было, кто-то из нас ведь должен был выбраться из этого дерьма. И я рад, что это сделала ты. Порой моя вымученная любовь представляется мне океаном. Я незаметно подкрадусь к тебе сзади и приложу ладони к твои глазам. Ты вмиг очутишься на берегу дикого пляжа, почувствуешь, как ноги тонут в вязком песке, а руки то и дело пытаются удержать ветер. Посмотри на океан: он огромен, не правда ли? «Он бесконечен», – ответишь ты. «Он бесконечен», – соглашусь я. Бескрайняя гладь океана – любовь, которую я ещё в состоянии выразить. А теперь подумай, что скрывает в своей глубине этот, как тебе кажется на первый взгляд, огромный океан. То, что скрывается там, внутри, бесконечно больше, чем то, что ты видишь на поверхности. То, что творится у меня внутри с тех пор, как ты впервые улыбнулась мне, бесконечно больше. Та любовь, о которой я никогда не поведаю тебе, не поведаю, потому что бессмысленно, глупо, не поведаю, потому что океан не показывает никому, что творится на глубине под искрящейся гладью, та любовь бесконечна. Я никогда не скажу тебе этого, потому что не умею красиво говорить. Сейчас за меня говорит моё подсознание, а оно подобно мудрецу-океану никому не раскрывает своих тайн. Даже мне. Мне никогда по-настоящему не нужны были наркотики. Просто так вышло, ты же знаешь. Мы так выросли. К наркотикам не приходят просто так. Наркотики не приходят просто так на помощь. Искать виноватых поздно, вспоминать, когда всё это началось бесполезно. Игра не стоит свеч. Но ты – ты стоишь всего. Мне никогда не нужны были наркотики. Мне всегда была и остаёшься нужна только ты. Без тебя я ловлю только жалкие приходы и лишь с тобой – настоящую эйфорию. Ты – моя эйфория». Антон уходит с концерта, не дождавшись окончания. Уходит, зная, что так будет лучше. Зная, что нельзя оставаться там, где не хотят, чтобы ты был. Где не сожмут в своей руке твою в слепой надежде протянутую руку.