Пули не знали, в кого их стреляли, В полете кричали «прости». Если б мы знали, в кого нас стреляли, Конечно б, пытались спасти. 08.12.1980 — Свидание
***
Холод… Бесконечный холод… Холод прошивал всё тело, и ему даже казалось, что его глазные яблоки промерзли и стали хрустальными и хрупкими, как будто стоит только хорошенько зажмуриться, и хрусталь лопнет в глазницах черепа, проникая осколками прямо в мозг. Веки не хотели подниматься, будто на них навесили гири. Леденящие иголки мороза ощущались почему-то только в правой руке, но пошевелить ей всё равно не получалось, как и ногами. Наконец, до него долетел промораживающий душу вой ветра. И ничего, кроме этого страшного вопля, он не слышал. Даже собственное сердце, кажется, не издавало и звука. Всё замерло вокруг, кроме этого хтонического плача природы, который есть сейчас, и был до того, как он появился на свет, и будет после, когда его бренное тело познает огонь или мерзлую землю. Все-таки получилось открыть глаза. Когда мутная пелена слез исчезла, перед ним открылось небо. Такого голубого и прекрасного неба он, должно быть, никогда в своей жизни не видел… В своей жизни… В своей… Он ничего не помнит. Какая была его жизнь? Почему он лежит изнеможённый и еле живой среди этого нескончаемого снега? Он, в конце концов, расслышал свое сердце. Оно билось, хотело вырваться наружу из груди, выламывая тесные ребра. Потому что страшно. Он один. Он умрет в этой проклятой белизне. Он умрет с этим голубым кристальным небом, которое навсегда запечатлеется в зрачках его остывающего тела. Он умрет, так и не вспомнив, кто он… — Chert tebya poberi! Pochemu on tam lezhit? Popov, sbegaj posmotri, vdrug chto poleznoe est' u zhmurika, — сквозь шум в ушах доносилось из далека. Русский… Странный, сложный и грубый язык. Он откуда-то знал о нем. Нужно вновь открыть глаза, показать, что жив. Все еще жив. — Komandir, on zhivoj! — Popov, sovsem chto li s uma soshel s goloduhi?! Ya ot syuda vizhu, chto paren' ne zhilec, — послышались еще шаги. Он цеплялся взглядом за них. Растрепанная ушанка с потертой бледно-красной звездой. Усталые, осунувшиеся лица. Облезлый воротник неприятного цвета на потертом пальто. — Pizdec tovarishchi, kak on zhiv-to ostalsya?! S poezda nebos' svalilsya, ne otkuda bol'she… Popov, Sviridov, tashchite ego v lager'. Takie zhivuchie bojcy nam nuzhny. Он попытался моргнуть, и это отняло его последние силы. Он провалился в блаженную темноту, а вой ветра доносил до него жесткую речь, пока он окончательно не стал глух.***
Первыми он почувствовал запахи. Запахи больницы и войны. Формалин, хлорка и слабоватый дух спирта. Кровь, жженое мясо. Запахи пороха, немытых тел. Он был пристегнут к столу, который неприятно холодил голую кожу. Опять холод. При попытке разлепить веки, глаза выжгло ярким белым светом. И их пришлось со стоном закрыть. Оставалась надежда на слух. — Petrov, eshche raz po-chelovecheski sprashivayu. Zachem ty pritashchil etogo pindosa cherez granicu? Ty hot' ponimaesh', skol'ko volokity s nim teper' budet?! — с еле сдерживаемой агрессией произнес голос. — Tovarich general, najdennyj nami chelovek obladaet NЕ chelovecheskoj vynoslivost'yu. Ya poschital svoim dolgom zaverbovat' ego. On by prosto pogib, — умоляюще ответил второй. — Doprosami budite zanimat'sya vy! Za kazhdyj ego lishnij chih mne lichno otvetite. Yа vashej vsej komande golovy pootkruchivayu, esli on reshit sbezhat'! Владелец первого голоса стал удаляться, тяжело чеканя шаги. Послышался глубокий вздох и, кажется, что-то матерное. Русскую ругань он почему-то помнил хорошо. Подумав немного об этом, он снова провалился в беспокойный сон-полубред.***
Снова очнувшись, он обнаружил себя на сыром матрасе, койка скрипела проржавевшими пружинами. Ужасно болело левое плечо, жгло адским огнем. Боясь открывать глаза, правой рукой он ощупал плечо. Руки нет… Руки нет! Часто задышав, он сглотнул вязкий ком в горле. Нужно было успокоиться. Если его не оставили умирать и не убили, значит, что-то нужно. Он сможет быть благодарным и полезным. Где-то капала вода. Кап, кап… Наверное, этот звук мог бы свести его с ума, если бы он не слышал всё остальное. Если бы не пытался сейчас отчаянно вспомнить, кто он. Нервно баюкая, отсутствующую руку он припоминал недавний разговор русских, получилось вычленить отдаленно похожие слова на английском. «General». Он на военной базе? Он сам военный? «Война с нацистами», — всплыло в сознании. Третий рейх, Гитлер… Получается его нашли советские солдаты. Почему не оставили там умирать? Зачем он им? Он же совершенно ничего не помнит: ни тайн, ни секретов, ни чужих военных баз. Ни-че-го. Они не поверят, что он не помнит. Они поломают его бесконечными допросами и изнуряющими пытками. «Так уже было», — промелькнуло где-то на грани осознанности. Из безрадостных дум вырвали размеренные неспешные и уверенные шаги и еще одни суетливые и беспокойные. Вышло медленно сесть, голова беспощадно кружилась. С гулким эхо долетал разговор этих двоих. — Komandir, pravda chto im interesovalis' TE samye lyudi? — вопросительно произнес обладатель нервного шага. — Ne tvoego uma delo, Popov. Tvoya zadacha pomoch' nam s doprosom, raz ty u nas shprekhaesh' po ihnemu, — резко ответил второй, подходя к железной двери и брякая замком. В комнату вошел крепкий высокий мужчина, его строгое лицо обрамляла борода и густые усы. Сзади переминаясь с ноги на ногу, стоял светловолосый юноша в мешковатой форме, которая из рук вон плохо скрывала его нездоровую худобу. Мужчина подтолкнул парня вперед и грозно на него посмотрел, давая понять, что сладко ему не будет, если он сейчас не соберется и не начнет говорить согласованную с генералом речь. — Эм, здравствуйте! — нервно заблеял парень. — Представьтесь, пожалуйста! «Oh, blyat', chuchelo», — прошептал мужчина, закрывая лицо ладонью и искренне удивляясь как это недоразумение дожило до конца войны. — Я не помню. Я не помню ни своего имени, ни рода войск, где служил, ни имени своей матери. Знаю лишь, что я американец и мне 23 года, — спокойно ответил он, поглаживая обрубок руки. — Chto on skazal? — устало произнес мужчина, рассматривая его с ног до головы. — On govorit, chto nichego ne pomnit, komandir. — Breshet, kurva, nu nichego, pobudet bez sna paru den'kov, ne tak zapoet. Skazhi, chto v ego interesah govorit' pravdu. — Вам лучше сказать правду! Мы еще вернемся! — зло, но неуверенно произнес мальчишка. Когда дверь с лязгом захлопнулась, он невесело усмехнулся. Они не поверили, но это было ожидаемо. Снова пытки. Снова? Как бы не напрягался, он не смог вспомнить о чем-то таком. Хотя чему удивляться: пытки и война всегда шли рука об руку. Да это сейчас и неважно. Важно то, как долго и как много он сможет выдержать, прежде чем они ему поверят или всё-таки убьют. Через какое-то время принесли еду. Жидкая каша на воде. Очень соленая. Кусок сухого странного хлеба. И вода. Тоже очень соленая. «Вот и началось», — подумал он, но есть и пить хотелось страшно, даже несмотря на тошноту, даже несмотря на то, что от соленого станет только хуже. Когда он закончил со своим воистину скромным ланчем, — или, может, это был завтрак, — он совершенно потерялся во времени в этом темном влажном помещении, дверь резко открылась. В комнату вошел здоровенный детина под два метра, он зло ухмылялся и перебирал в руках короткую дубинку. За ним вошел второй и третий. Общими силами они сковали ноги не сопротивляющегося пленника. Они не давали сомкнуть глаз. Больные тычки, а затем всё более злые удары. Они, наверное, «работали» посменно, но после четвертых суток без сна их лица начали сливаться в одну безобразную злобную мину. Есть больше не давали, иногда поили. Голова болела невыносимо, в глаза точно насыпали песка. Тело оковывали спазмы, усиливающие боль от и так медленно сходящих синяков. Они действовали по принципу: причинить боль человеку, пока он не скажет то, что нужно, а затем причинить ему еще большую боль, чтобы выяснить, не врет ли он Мысли были бессвязными, муторными и беспокойными. На седьмые сутки, если он правильно считал смены сквозь муть в голове, он готов был уже рассказать всё что угодно, лишь бы ему позволили поспать, он готов был умолять и умолял, валяясь на коленях как пес, но они не понимали ни слова или делали вид, что не понимают. Он бы им таких сказок рассказал, если бы помнил хоть что-то. Господь смилостивился над ним, когда он уже перестал в него верить, и на десятые сутки охранники в последний раз прошлись дубинками по изнывающему телу, расстегнули оковы и вышли из комнаты. — Spi sladko, amerikos, my eshche vernemsya, — уловил его воспаленный разум перед тем, как полностью отключиться.***
Казалось, он проспал больше двух суток. Разбудил шум суетливых шагов. Хотя база, конечно, всегда была наполнена какими-то звуками: болтовня скучающих солдатов за дверью, вечная капель из ржавых гниющих труб, иногда ему даже мерещилось, что он слышит, как шуршат вездесущие жирные крысы. Солдаты сновали туда-сюда. А его так и не покормили, но подобие сна, в котором он прибывал, создало в душе легкую надежду на свободу. Свобода. За бессонные бесконечные ночи, что провел здесь, он как будто и забыл, что это за слово такое. «Свобода». Она казалась бесплотным призраком, к которому он тянет свою единственную руку в надежде на спасение. Отчаяние подтачивало его. Его когда-то сильный дух слабел. Душа вторила немощи тела. Зачем он себя обманывает? Никто не придет. Они будут мучить его, пока не сломают, и только тогда убьют, убедившись, что он всё-таки бесполезен. Он не выберется. С кем он будет драться с одной рукой, истощенный и слабый? Только курам на смех. Он почти полностью утонул в своей черной меланхолии, когда услышал тихий разговор на ломаном английском. — Генерал Карпов, вы даже представить себе не можете, какое сокровище попало вам в руки. Я закрою глаза на то, что вы не сообщили о нем с самого начала, и даже организую вам повышение за вклад в развитие организации, — елейно произнес первый. — Благодарю! — спустя несколько секунд второй голос неуверенно спросил. — Что ждет этого бойца? — Карпов, это, к счастью, уже глубоко не ваша забота. Вы со своей задачей справились. Теперь солдат переходит под юрисдикцию нашей организации. — Так точно! — Свободны, Карпов. И накормите солдата, нас ждет долгая дорога домой. Он снова отрубился от переутомления и больше ничего не слышал. Кутаясь в тонкое колючее одеяло, он думал, что, возможно, это его шанс на свободу.***
Когда он проснулся, всё было точно такое же, но в то же время неуловимо другое. Рельеф облезающей штукатурки изменился, старые пружины скрипели по-новому, шум за дверью был другим, более тихим что ли. «Увезли, пока спал», — подумалось на удивление легкой головой. Ничего не болело, даже плечо. «Может, не будут больше пытать и внятно скажут, что им нужно?» «Мечтай, сказочник! Держи карман шире! Как же! Не отпустят. Со мной что-то стало… Там в снегах я не должен был выжить. И после тех бессонных ночей должен быть сойти с ума. Уже должен был умереть от голода и потери крови. Но я жив. Зачем-то жив… » «Как так может быть? Может на мне нацисты поставили какой-то эксперимент? Они, кажется, этим грешили. И что я теперь такое? Суперчеловек?» «Боже, они хотят использовать мою силу…» «Но война кончилась, если я правильно понял из болтовни солдат.» «Они заставят меня убивать, господи, они это сделают…» «Наплетут какой-нибудь бред про великую цель… Про необходимое зло… Про порядок через боль…» «Блять, тебе стоило просто сдохнуть там!» «Они ведь сломают! Сломают! Найдут рычаги! Всё сделают для своей цели. Они перемолют меня в муку и скажут, что так и было. Им будет плевать, что я когда-то был кем-то» «Как там говорил Сенека? «Если ты не можешь изменить мир, измени отношение к этому миру». Как-то так, да?» «Боже, они не дадут мне спокойно умереть…» Круговорот мыслей прервал, вошедший в комнату солдат. Тот мальчишка. Popov, кажется. Что он здесь делает? Другая ведь база. А, может, та же, и он, наконец-то, благополучно сошел с ума и видит жуткий длинный кошмар? — Здравствуй! Эм, тебя… вас перевезли на новую базу. И меня взяли. Они хотят, чтобы я тебя научил русскому, — проговорил парень, не зная куда деть свои беспокойные руки. — Хорошо, это хорошо, — он сдавленно улыбнулся — пытки получают отсрочку. — Как тебя зовут? — Stepan, а тебя? — он все еще не знал, куда деть свои несчастные руки, и ненадолго скрепил их сзади замком. — Стефан? Меня… Я не знаю, как меня зовут. Не помню. Стефан горестно заломил брови, мальчишка, кажется, что тогда, что сейчас ему поверил. Жалел, потому что мучили зря. — Можешь и так называть, но вообще лучше просто Стёпа, — он заалел ушами, помялся. — Можно… можно я буду называть тебя Yasha? — Стёпа потупился, а потом грустно взглянул, говоря шёпотом. — Старшего брата так звали, немцы его до смерти замучили в своих лагерях. — Конечно можно, — сердце больно пропустило удар где-то под ребрами, давая знать, что он все еще жив, все еще чувствует, а теперь у него есть еще и имя. Настоящее.***
Стёпа приходил каждый день, они занимались по несколько часов. Было непросто, но Яша всё быстро запоминал. Стёпа был добрым и дотошным учителем, который иногда находу учился сам, заливаясь краской, если приходилось признавать, что он чего-то не знал. Стёпа скрашивал бесцветные дни. Он травил пошлые анекдоты, пел матерные частушки, смысл которых не получалось уловить и со второго раза. Когда никто не видел, Стёпа приходил так же вечером и рассказывал народные сказки. В такие волшебные вечера, Яша понимал, какой же по сути Стёпа всё еще ребенок. Ребенок, которого война оставила у разбитого корыта, ни с чем. Яша был бы рад, если бы все, чем он занимался — была болтовня со Стёпкой. Но параллельно лингвистике, его стали выводить на стрельбища и ринг. Сладкоголосый мужчина, забравший Яшу у Карпова и представившийся куратором Масловым, сразу обозначил свои позиции и Яшины права. Точнее их полное отсутствие. Никаких прав — только обязанности. Либо он делает, что говорят, либо пытки и боль, и он все равно делает, что говорят. Единственным плюсом во всей этой какофонии ужаса было то, что ему вернули руку. Гений советских ученых дал ему новую железную руку. Это было безумием, но он даже был чуть-чуть счастлив, если не вспоминать насколько было больно и что рука была с сюрпризом. Маслов непрозрачно намекнул, что если он будет сильно рыпаться, то взлетит на воздух вместе с протезом. Однако когда Стёпа увидел роборуку, и его глаза засветились таким детским восторгом. Яша подумал, что это еще один плюс. Эта улыбка стоила многого. А боль он может и потерпеть, по крайней мере постараться.***
Яша уже шустро говорил на русском, но Стёпа все равно приходил. А еще стали приходить другие. Тоже учили языкам. Китайский, турецкий, французский, немецкий и другие. Яша никогда бы не подумал, что он такой полиглот, но в голове все отлично откладывалось наряду с другими навыками, которыми в последнее время его особенно усиленно пичкали. И Яша понял. Первая миссия «во благо» не за горами.***
Яша чистил свою любимую винтовку, отстрелявшись в десятку. Куратор был доволен, а значит никакой боли. Были прецеденты. Потому что Яша наивно полагал, что может ослушаться. Но куратор быстро вернул с небес на грешную землю. Он даже уже почти смирился с тем, что будет вынужден убивать. Ведь если не он, то все равно найдется кто-то, кто это сделает. Смерти не избежать. Но Яша по крайней мере сможет это сделать максимально безболезненно и быстро. Он знает, что лучший в этом, хотя первой мисси как таковой еще не было. Но она маячила на горизонте, нервируя и травя душу. — Привет, Яш! Ты чего такой хмурый? — подошел Стёпа, искря радостной улыбкой. «Он такое солнышко, господи. Если бы у меня был брат, я хотел бы, чтобы он был таким», — подумал Яша, подбирая слова. — Привет, мелкий. Ты чего слоняешься без дела? Увидит Маслов, выдерет, как Сидорову козу. — Ничего не без дела! — надулся этот воробушек. — Я, между прочим, тебя искал! — И зачем? — Мне тетка из Тулы медовый пряник передала, — он засмущался и заерзал на месте. — Я… я хотел тебя угостить. — Хорошо, — Яша лукаво глянул на Стёпу, складывая винтовку в чехол, — только он должен быть очень вкусный, а то не пойду. — Он очень! Очень вкусный! — нервно и радостно замахал руками Стёпа. — Пойдем, воробей.***
Его добровольно-принудительное обучение всему, чему только можно, длилось уже год. Яша чувствовал в себе колоссальную силу, разрушающую мощь. И по мере возможностей старался показать только часть того, что имел в действительности. Невероятная память позволяла запоминать все с первого раза, и теперь ему самому было в пору учить других. Первое убийство нависало гильотиной, он уже откровенно ждал его, чтобы, наконец-то, омыть руки кровью и не думать больше об этом. Не мучить себя больше, чем это уже делают другие. В профилактических целях. И в целях определения его болевого порога. Так, на всякий случай. «Чтобы не забывал свое место», — любил говорить куратор после того, как ударял электрошокером в особенно болезненные места. Сегодня куратор был особенно изощренен. Яша еле волочил ноги, каждый шаг отдавался нестерпимой болью в паху. «Ничего, это ничего… Всё пройдёт. Всё заживет. Они не сломают меня, не сломают… » Слезящиеся глаза завесили длинные волосы, но он все равно видел, как другие на него смотрят. С жалостью, с презрением, с пренебрежением, отвращением. Некоторые с превосходством. Никто не спешил помогать, а Яша и не ждал больше помощи. Его даже перестали запирать и ходить с ним конвоем. Стёпа тогда радовался так, как будто наступил Новый год. Они знают, что бежать ему некуда. Не к кому. Он пуст. Он так ничего и не вспомнил. Но это тоже ничего. Сейчас у него есть Стёпа. Хороший добрый мальчик… Сердце сжала раскалённая до бела клешня, опалила болью. «Они убьют его, если я сделаю что-то не так» Эта мысль всегда отрезвляла, когда он вспоминал о свободе или особенно активно вырывался из пут ледяного стола, где безликие халаты в масках любили экспериментировать с его телом. Степа стал его светом в этом темном царстве. Его маленький яркий лучик солнца. С блестящими голубыми, как то небо в снегах, глазами. Хрупкий, но очень стойкий. Когда он дополз до своей каморки, Стёпа уже ждал. Он сидел на постели, нервно перебирая пальцами край колючего плешивого одеяла. — Яша! — он резко подскочил, помогая упасть на вонючий матрац. — Яшенька, — щебетал его маленький воробушек. — Иди сюда, — Яша привлек его в свои объятья. Узкая койка неприятно скрипнула пружинами, а неугомонный Стёпка подозрительно затих, положив лохматую голову на живое плечо. — Я хотел тебе сегодня про колобка рассказать, — засопел Стёпа куда-то в подмышку. — Это что за зверь такой? — проходясь рукой по золотым волосам, спросил Яша. — Пхе-хе, это не животное! Это такой круглый хлеб. — Сказка? — спросил Яша, утыкаясь носом в пшеничную копну, втягивая кисловатый сладкий запах. — Да… — Стёпа заерзал, обнимая в ответ. — Ну так вот. Жили-были старик со старухой. Вот и говорит старик старухе… … — Колобок, Колобок, сядь ко мне на язычок да пропой в последний разок. Колобок прыг Лисе на язык, а Лиса его — гам! — и съела, — закончил Стёпа. — Русские сказки иногда довольно жуткие. Это правда рассказывают детям? Он ведь просто хотел быть свободным… — Яша резко замолчал, понимая, что он тоже своего рода колобок, которого слепили, чтобы съесть, и куда бы он не бежал, его всё равно съедят… — Эй, ты чего? Расстроился? Прости, прости! Я даже не подумал… — залепетал Стёпа, поднимаясь на локте и заглядывая своими небесными грустными озерами прямо в душу. — Нет, всё хорошо. Иди к себе, Стёп. Всё хорошо, — проведя рукой по напряженному худому телу в последний раз, Яша мягко улыбнулся. — Доброй ночи. — Спокойной ночи, Яша, — он прижался губами к щетинистой щеке, страшно покраснел. — Ну ты это, спи, ладно? — нервно пробормотал Стёпа, вырвался из крепких объятий и выбежал из комнаты, как ужаленный.***
На первой миссии нужно было снять винтовкой какого-то майора. Яше, конечно же, сказали, что он — враг народа, шпион и вообще последний человек. Яша не поверил. Но это всё как на войне, хоть она и закончилась. Можно представить, что майор — враг. Хотя для него это настолько абстрактное понятие. Какой еще к черту враг, если он даже не помнит своей родины? Но он делает то, что должно. Лишь бы они не трогали Стёпу. Маслов сказал прямо: «Солдат, я знаю все твои слабости и не побоюсь сделать как можно больнее. Помни об этом.» И Яша помнил. Миссии шли одна за другой, а целями почти всегда были мужчины у власти. Реже влиятельные деятели оппозиции. Иногда люди искусства. Убить женщину в первый раз было тяжело. Рука дрогнула на пару мгновений. Но он все равно свернул ее тонкую шею, прячась в алом бархате занавеса театра. Она была прекрасной балериной. И шпионкой. Но стройный лад успешно завершенных заданий был нарушен. Опять мужчина, опять военный. Сейчас он был в кругу семьи. Это был Новый год. Возможно он впервые за долгое время видит своих детей и жену. Яша смотрел сквозь окуляр винтовки, была густая ночь. Все были в своих домах, готовились к последним минутам этого года, чтобы с легкой душой встретить новый. В углу стояла нарядная сияющая огнями и конфетными обёртками ёлка. А Яша вспоминал, как Стёпа притащил еловую лапу в комнату и поставил в банку. «Для аромата», — сказал тогда он. Потом Стёпка даже откуда-то достал пару конфет, и это был настоящий праздник. Но это было в прошлом году. Женщина внесла в комнату холодец. На столе уже стояли праздничные селедка под шубой и заливная рыба. Дети что-то шумно обсуждали и чистили ярко-оранжевые маленькие мандарины. Отец семейства как раз открывал шампанское, стоя перед окном. Это был идеальный момент. Но рука не поднималась. Пальцы дрогнули на спусковом крючке. — Солдат, какого хуя ты тормозишь?! Живо стреляй, — раздался где-то за спиной злой голос командира. «Стёпа», — промелькнуло в голове, и он выстрелил точно в голову, больше не чувствуя жалости к чужим женам и детям. Они быстро свернули оружие и, спустившись с заснеженной крыши, сели в автомобиль. «Накажут. Они накажут меня за это промедление» Но когда они вернулись на базу, Маслов ничего не сказал, даже не заикнулся, услышав сухой отчет командира, который не стал ни о чем умалчивать. И это тоже была пытка. Куратор не забывает ошибки. И за ошибками всегда идут наказания. Это в Яшу вбили накрепко. И это ожидание мучительнее боли от любого электрошокера, потому что не знаешь откуда ждать беды. Неизвестность убивает.***
Яша провел в тревожном напряжении целый месяц с момента той миссии. И исключительно успешно уничтожил ещё две цели за это время. Но вот куратор позвал в допросную ни с того, ни с чего. Это даже давало некоторое ощущение облегчения. Наконец-то ясность. Еще тихо ступая по коридору, он уловил своим улучшенным слухом какое-то невнятное мычание. В груди все обмерло, а кишки скрутило резью. Он в несколько быстрых шагов преодолел расстояние до заветной двери и открыл вход в свой персональный ад. Стёпа сидел, привязанный к стулу, его рот заткнули кляпом. На розовой щеке наливался огромный синяк. Его прекрасные голубые глаза были наполнены мукой и слезами. — Солдат, ты как раз вовремя, представление только начинается, — Яша, наконец-то, замечает Маслова, вольготно рассевшегося на стуле, и троих крепких солдат по углам. — Отпустите его, умоляю, — взмолился он. — Ты, кажется, стал забывать, «Яша», — ядовито произнес куратор, — Что твое дело слушаться и делать, что говорят. И делать это ТАК быстро, как только возможно! — Приступайте, — хищно улыбаясь, произнес Маслов. Один из бугаев достал финку из бокового крепления. Нож только успел блеснуть в руках амбала, как Яша бросился на него. Пелена ярости застлала глаза, и он почти не почувствовал, как тонкая игла вошла прямо в шею.***
Мысли вязкие и неприятные ползали в голове, как тараканы. Лишь только пытаешься обратить свое внимание на какую-то одну мысль, они все в спешке разбегаются по своим сырым темным углам. Ужасно ныли лодыжки и кисть правой руки. Яша попытался пошевелиться, но обнаружил себя скованным. Сознание быстро подкинуло последние воспоминания, и он в ужасе распахнул глаза. Привязанный к тому же стулу, Стёпа без сознания, завалившись на бок, сидел напротив. Яша огляделся вокруг. Незнакомая лаборатория. Здесь он никогда не был. В глаза бросилась огромная металлическая капсула с стеклянным окошком. — О, вижу, Солдат, ты уже приглядел свой новый кукольный домик. Ничего, потерпи, немного ждать осталось, — Яша вздрогнул всем телом, услышав этот ненавистный голос. Куратор подошел со спины к Стёпе и задрал безвольно болтающуюся голову за волосы. — Ну что за красивый мальчик, правда, Солдат? — в его руке сверкнуло лезвие карателя. — Будет так жаль, если это милое личико пострадает. Он сделал надрез на щеке, а Степа с криком пришел в себя. Путы не поддавались, держали слишком крепко. Не вырваться, не спасти. Грудная клетка разрывалась от быстрых панических вдохов. — Отпусти, господи, отпусти! Я что угодно сделаю! Только отпустите его! — трясясь всем телом, кричал Яша. — Ты, Солдат, проебал свой шанс принести мальчишке быструю и безболезненную смерть. Я ведь хотел по-хорошему с тобой, но ты не понял моего широкого жеста. Благодаря тебе, теперь он будет умирать медленно и мучительно, — с пустым выражением лица бесцветно произнес куратор. — Приступайте, — бросил он выходя из лаборатории. Стёпа смотрел глазами полными ужаса и понимания того, что сейчас будет происходить. Безотрывно смотрел глазами, из которых без остановки лились ручейки соленых слёз. Как из-под земли выросли те же самые три громилы. — Будет немного больно! — произнес первый, доставая тонкие плоскогубцы. — Совсем чуть-чуть, — обьявил второй, вынимая сигареты из кармана. — Ты даже и не заметишь, — вкрадчиво сказал третий, обнажая лезвие финки. Все трое зычно и страшно загоготали. «Нет, нет, нет, нет! Господи!» «Умоляю, боже!» «Я всё сделаю, я рта больше не раскрою! Умоляю!» «Боже, боже…» «Господи, прекратите делать ему больно» «Остановитесь!» «Не трогайте его больше, умоляю!» «Господи, ты слышишь, господи? Я никогда у тебя ничего не просил! Господи, я молю тебя, пусть его сердце остановится, боже, пожалуйста. Он этого не заслужил, господи!» «Пожалуйста, пожалуйста, нет! Не надо больше! Дайте ему умереть, умоляю! Дайте ему умереть!» «Выпустите меня! Выпустите! Я сам его убью! Ведь вы этого хотели! Я убью его!» «Господи, прости меня, пожалуйста, Стеша. Видит господь, я никогда еще никого не любил так, как тебя» В лаборатории раздался оглушительный выстрел, и тихие надрывные хрипы смолкли в груди мученика. Яша… Нет, Солдат У него больше нет имени. Солдат не знает, что из этого было его мыслями, а что он истошно кричал в агонии. Он не почувствовал, как из его дрожащей руки вытащили пистолет. Не почувствовал, как обратно пристегнули к креслу. Не заметил, как вернулся куратор, а лаборатория наполнилась халатами и техниками. Перед глазами стояла алая кровь, в ушах звенел истошный непрекращающийся вопль. Когда кресло защелкало механизмами, Солдат понял, что и сам воет нечеловеческим голосом, на одной какой-то ужасно трагичной ноте. Всё стихло, тело покинули последние судороги, он распахнул слезящиеся глаза, обводя помещение мутным взглядом. Лаборатория. Суетились халаты. В отдалении от кресла сидел мертвый, привязанный к стулу, изуродованный юноша. Его держали под прицелом. — Доброе утро, Солдат! — почему-то улыбнулся куратор, подходя к нему. Куратор запросил полный отчет, и Солдат сухо безэмоционально отчитался. В голове были блаженная пустота и четкое осознание нужды подчиняться куратору. Где-то на дне копошился непонятный страх, но Солдат его заглушил, ведь ему нечего бояться. Он не нарушает инструкции, он не ошибается. Значит наказания не последует. И страха быть не должно.***
Будни тянулись одноцветно, впрочем как и выходные. Хотя у Солдата, наверное, все же не было выходных, если не учитывать криосон. Однообразные, откровенно скучные задания. Устранить цель, заминировать базу, уничтожить документы. Солдат был безукоризненно послушен, но его все равно после каждой миссии сажали в жуткое кресло. «Обнуление», — так халаты это называли. После кресла всегда было плохо, голова еще долго болела, ныли сведенные судорогой мышцы. Он не помнил себя, но знал, что его единственная константа — это подчинение куратору и командиру. Он помнил до мелочей, как выполнял каждую миссию, но ни за что не назвал бы имен, не узнал бы лиц. Пробуждение от криосна было всегда волнительным. Солдат никогда не мог предугадать, сколько он провел времени в своем «кукольном домике», как говорил куратор. Вокруг его ледяного неподвижного тела, суетясь, что-то лепетали халаты. Глаза не хотели открываться, но кто-то быстро промыл их физраствором. И Солдат смог увидеть куратора. «Прошло не меньше 15 лет. Очень постарел», — подумал Солдат, осторожно поглядывая на своего хозяина. — Доброе утро, Солдат! — поприветствовал он. — Сегодня мы разбудили тебя с мирной миссией, — уловив недоумевающий взгляд Солдата, куратор рассмеялся. — Не веришь? И правильно делаешь. Доверяй, но проверяй, как говорится. Вот ты и съездишь проверишь, как там дела у наших друзей по цеху. Заодно научишь их чему-нибудь новому. Солдат не понял, какие могут быть друзья у Гидры, но расспрашивать не стал. Желание проявлять всякую инициативность без надобности и вне миссий из него выбили давно и основательно, повторения этого жестокого урока не хотелось. — Это будет долгосрочное задание, Солдат. Поэтому не дай бог я узнаю, что ты вздумал выёбываться. Сам знаешь, что тебя будет ждать в таком случае. — Так точно, куратор, — отчеканил он, смотря сквозь морщинистое неприятное лицо.***
Куратор в этот раз очень расплывчато пояснил задачу. Всё, что он уяснил — это то, что нужно будет обучать других бойцов. Но он умеет слишком много, чтобы учить всему подряд. Боевым искусствам? Учить их тактике и стратегии? Учить делать взрывчатку из подручных материалов? Или учить правильно составлять пропорции ядов? Или обучать их мастерству диверсии? Его тогда, чтобы он стал лучшим оружием, готовило не меньше тридцати человек, каждый из которых был профессионалом. Они с командиром Ивановым и его людьми уже вторые сутки ехали в шумном поезде. И Солдат был предоставлен себе и своим разрозненным тоскливым мыслям. За окном разворачивалась белоснежная пустыня, сменяемая чёрными чащами. Он сидел у окна, прислонившись к нему головой. Хрупкие острые снежинки разбивались о прозрачное стекло, и Солдат пытался их всех сосчитать, чтобы отвлечься от беспокойных ненужных мыслей. «Тревожно, нехорошо» «Почему я ничего не помню? Почему я хочу что-то вспомнить? Захочу ли я знать то, что было до Гидры? До того чёртова обрыва…» «От этого только головная боль. Не нужно мне ничего помнить, кроме заданий» «Командир говорил, что едем в Ленинград. В прошлый раз там было красиво» «Такой же снег шел, когда меня нашли. Зачем они меня нашли? Если бы не я, они бы сделали другого Солдата? Наверное» «Такое чувство, что я забыл что-то очень важное. Было что-то до первого обнуления, что я забыл» «Что-то важное. Тот мертвый мальчик. Зачем они его убили посреди лаборатории? Солдаты называли его «ебаным педиком». За гомосексуализм ведь есть статья, он должен был сесть в тюрьму, зачем убивать? Может, он был шпионом?» «Может, будет что-то интересное. Что-то вроде сюрприза. Было бы хорошо. Может, я тоже что-то новое узнаю» «Командир рассказывал бойцам про какое-то «кино». Про какого-то Ивана Васильевича, который сменил профессию, впрочем, кажется, не очень удачно. Может мне тоже покажут «кино». Хотелось бы, жаль меня обычно не спрашивают, хочу я чего-то или нет» «Я мог бы их всех сейчас переубивать и сбежать. Но зачем? Куда? Куда ты пойдешь безымянный солдат без прошлого и будущего? Что ты умеешь кроме того, чтобы нести смерть?» «Ничего» «Ни-че-го» — Московский вокзал, черти! Вылазим! Шустрее, шустрее! — гаркнул командир, вырывая из тягучей дрёмы. — Товарищ Уланова не будет ждать, пока вы соберете свои тощие задницы! Они все поместились в бежевый фургончик скрипучего москвича. Был поздний вечер, город погрузился в ночные тени, но тусклые фонари подсвечивали дорогу подлунным путникам. Дорога заняла немного времени, но Солдат приметил две красивые церкви, золотившиеся полукруглыми куполами. Говорят, внутри храмов тоже очень красиво. Он бы хотел посмотреть. Они проехали мост через Фонтанку и через пару минут остановились на узкой улице, которая выходила на Александринский театр. Солдат помнил его по одному из заданий. Красивое грандиозное место. Тогда танцевали очаровательные хрупкие девушки, одетые в пачки, перья и блестки. «Кажется, балет, да, точно», — задумался Солдат, рассматривая четверку мраморных коней, везущих в колеснице мужчину с венком и лирой в руках. И только сейчас он подумал о том, а что они собственно делают в центре города? Разве они не должны быть на военной базе? — Хватит хлебалом щелкать, Зимний! Пошли, — прикрикнул командир. Они подошли к двери здания и свободно вошли, как к себе на базу. «Ленинградское ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени академическое хореографическое училище им. А. Я. Вагановой», — успел с железной таблички прочитать Солдат. Внутри уже ждали. Их встретила сухая изящная женщина средних лет с яркой сединой в коротких волосах, но несмотря на худобу во всех ее движениях прослеживалась грация настоящего сильного бойца. — Прошу, товарищи, в нашу скромную обитель, чувствуйте себя как дома. Для нас это большая честь принимать у себя легенду, — тихо, но восторженно произнесла она осипшим голосом. — Вы как всегда прекрасны, Татьяна Владленовна, — целуя ее тонкие пальцы, сказал командир. — А вы всё такой же наглый льстец, Иванов. Предупреждаю сразу, мальчики, кто хоть пальцем тронет, хоть подышит в сторону моих учениц — живым отсюда не выйдет. — Предельно ясно, товарищ Уланова! — многоголосо рявкнула команда. — За мной, мальчики.***
Балетная школа оказалась не так уж проста, как думал сначала Солдат, когда они спустились на второй подземный этаж. Тут было как на базе — знакомо, только очень светло. Ему выделили отдельную комнату. Давно он не ночевал в таких хороших чистых местах. Кран над раковиной не капал, и вода в нем была прозрачной, а не коричневой от ржавчины. И клопов не было, и крыс. Даже не было сыро. Глубоко вздохнув, Солдат разделся до поддоспешника и стал прислушиваться, чтобы понять где общая душевая. Он любил соблюдать гигиену, любил, когда приятно пахнет. С его обонянием задания длинною в пару дней и без душа — превращались в пытку. Уходя к себе, командир отдал приказ: «Давай только без глупостей, Солдат». Солдат дураком не был и глупости делал очень-очень редко, поэтому не совсем понял к чему это было сказано. Он вышел из комнаты и понадеялся, что в душевой будут и мыло, и полотенце. А если особенно повезет, то можно будет стащить у кого-нибудь расческу. Спутанные волосы ему совершенно не нравились, но и состригать их халатам он не давал. Спустя несколько сломанных пальцев, все поняли, что волосы Солдата лучше не трогать, вдруг они как у Самсона, себе дороже потом будет. Он стоял в тонких штанах, кто-то заботливо их оставил, видимо, для него, перед зеркалом и тщательно расчёсывал волосы чьим-то захудалым гребешком с отломанными зубцами. — Привет, хочешь я косички тебе заплету? — Солдат нервно вздрогнул и обернулся, на расстоянии двух метров стояла девочка. Он внимательно к ней пригляделся, мало кому удавалось бесшумно подкрасться к нему за спину. Огненно-рыжие волосы горели в полумраке, ярко-голубые глаза смотрели с озорством, вызовом и надеждой. «Ее еще не сломали, но ей очень одиноко», — подумал Солдат. — Давай, только расскажи, что ты здесь делаешь, егоза? — садясь на скамейку и протягивая гребешок в приглашающем жесте, спросил он. — Я не егоза! — она насупилась, но подошла и взяла гребень. — Меня Наташа зовут, — она протянула свою тоненькую кисть для рукопожатия. — А тебя как зовут? Я слышала, что тебя все называют Зимний Солдат, но это же не имя. Солдат обхватил маленькую ладошку своими пальцами и понял, что она совсем его не боится. Теперь она одна из немногих, кто его напрасно не боится. — У меня нет имени, — грустно улыбнулся он, все еще держа теплую детскую ручку. — Так не бывает! — искренне возмутилась Наташа. — У всех есть имена, — немного помолчав, она спросила. — Хочешь я придумаю тебе имя, и это будет наш секрет? — Хорошо, давай. Наташа глубоко задумалась, перебирая ловкими пальцами оставшиеся зубцы гребня, и смело смотрела прямо Солдату в глаза. А потом в ее голубых плошках блеснул радостный огонек — она придумала. — Алёша! Теперь ты будешь Алёша! Прямо как богатырь! Только богатырь все равно не такой сильный как ты, даже если их будет трое! — с гордостью объявила Наташа. — Тебе нравится? — Да, это очень хорошее имя. Косички будешь плести? И все же зачем сюда пробралась? Она зашла за его спину и стала аккуратно причесывать каждый локон. — Я сбежала от девчонок из группы, они вредные, но я вреднее. Еще из-за тебя вся школа на ушах уже целый месяц стоит. Всем хотелось на тебя посмотреть, но Жаба Владленовна не разрешила. Она сказала, что ты опасный, — плетя тонкие прядки в косу, ответила она. — Но я правда опасный — Глупости! Совсем не опасный, — Наташа замялась и тихо спросила. — А можно руку потрогать? — Можно, от чего же нельзя? — спокойно сказал Лёша. Она забросила косички и с благоговением припала обеими ладошками к металлу руки. Алёша весело усмехнулся, понимая, что это была ее настоящая цель. — Здорово! Какая она классная! Я тоже такую хочу, я бы с ней всех мальчишек распугала! А она чувствует что-нибудь? — не отрывая взгляда от своего сокровища, спросила восхищенная исследовательница. — Да, она улавливает вибрации, ощущает давление. — Такая классная! — она нехотя отпустила руку и вернулась к косичкам. — А правда, что ты приехал сюда учить девочек из Красной Комнаты? — Пока не знаю, мне сказали, что я буду учить молодых бойцов, но пока я видел только директора. И одну маленькую егозу, ой! — вредина, недовольно запыхтев, дернула за волосы, и Алёша, наверное, впервые в своей жизни искренне засмеялся.***
Комната красной не была, но видимо это было что-то из разряда метафор. Красная Комната — Кровавая Комната — Комната Убийц. Это было очевидно, ведь зачем им тогда звать Солдата? Не будет же он их учить вязать крючком, хотя, честно говоря, мог бы. В былые бедные времена, солдатики научили его вязать носки, чтобы не было так холодно. Комната была большой и занимала, наверное, четверть второго подземного этажа. Стены были раздражающе выбелены. У северной стены была сцена с громоздким красным занавесом. Южная стена была занята просто огромным зеркалом и стройным рядом станков различной высоты. Был здесь и ринг. Была и классная доска без единого мелового развода. Были парты, стулья. «Почти настоящая школа, только с особым уклоном», — невесело усмехнулся Солдат. Пока он осматривался, в комнату вошла Уланова, за которой гуськом шли пятнадцать девчонок, среди которых сложно было не заметить единственную рыжую макушку. «Вот обезьянка, показала язык, пока директор не видит. Точно егоза», — чуть улыбнулся Наташе Солдат. Татьяна Владленовна сказала, что сегодня они будут тренироваться с девочками в своем обычном режиме, чтобы он мог оценить их навыки и потенциал. Он даже не сомневался, что его егоза самая бойкая, шустрая, ловкая и до безобразия хитрая девчонка. Остальные девочки ее сторонились, хотя насколько Солдат понимал, они все здесь были сироты, и наоборот должны были бы держаться вместе друг за друга. Но егоза тоже не отставала и не упускала возможности задирать подруг. Может, это была зависть? Наташа правда была лучшей. Но Уланова ее никак не выделяла среди остальных. «Вот она и привлекает к себе внимание, маленькая вредительница», — понял про нее Солдат. Наташа оживала в танце. Она буквально парила над сценой, немыслимо выгибаясь подобно рубиновой ленте в ее руках. Быстрее всех решала логические задачки. Была гибче и проворнее. Конечно, они завидовали. Однако только потом Солдат узнал, что дело было в том, что изначально девочек было тридцать. Не все переживали суровую школу русского балета. В Красной Комнате оставались только лучшие из лучших.***
Прошла неделя с момента начала его работы в роли ментора и тренера. Девочки хорошо справлялись, несмотря на то, что было очень нелегко. Солдат по-настоящему радовался за каждую их победу. Ведь это давало надежду, что выпуск переживут все пятнадцать его учениц. Он привязался к ним, хотя понимал, что нельзя. Но ведь это были просто дети. Ему было чисто по-человечески их жаль. Потому что система собиралась их прогнуть под себя так же как сделала с ним. Солдату искренне хотелось, чтобы они стали гибче и не сломались под напором слишком жестокого мира. Едва ли хоть одна из них узнает, что такое семья и дом. Прямо как и он. Наташа тихо вошла в его комнату, пока он размышлял обо всём этом. — Привет, Лёша. Хочешь покажу ночной город? — спросила егоза, дождавшись, когда он откроет глаза и посмотрит на нее. — Привет, Наташа. Ты такая тихая. Пойдем, — сказал Алёша, надевая поддоспешник и теплое пальто. Он не стал спрашивать, почему она до сих пор не сбежала, раз нашла способ выбираться на улицу. Он слишком прекрасно понимал, почему из таких мест не сбегают. Ночной Ленинград был прекрасен, сыпал мелкий снежок, покрывая улицы белизной. Пока они шли, Наташа рассказывала историю этого удивительного города, стоящего буквально на костях. Они дошли до Исаакиевского собора и забрались под его купол. Вид открывался необыкновенный. Золотился кораблик на шпиле Адмиралтейства. Медный всадник горделиво возвышался на своем булыжнике, несясь в неведомые дали. Троицкий мост подсвечивал беспокойные воды Невы. Сиял позолоченный ангелок Петропавловского собора. Отсюда можно было разглядеть всё многоцветье куполов Спаса на Крови. Можно было насладиться праздничным великолепием фасада Эрмитажа и огнями блестящими на остриях Ростральных колонн. Края Дворцового моста стали расходиться, пропуская судна, и это было настоящим волшебством, от которого захватывало дух. Хоть Лёша и видел сотни ночных городов, этот был почему-то особенно красив. Возможно, потому что он был не один. Потому что это не было заданием. — Я иногда прихожу сюда грустить, — прошептала Наташа, беря его за живую руку и прижимаясь к плечу. Алеше было нечего сказать. Ему в таких случаях некуда было забиться, не было угла, где бы он мог переносить состояние всепоглощающего отупляющего отчаяния и апатии. — Я подумала, тебе тоже бывает грустно. А это место очень красивое. — Спасибо, Таша. Она еле заметно вздрогнула, и несколько маленьких слезинок скользнули по ее щекам, когда Лёша заглянул ей в лицо. Он посадил ее на колени и обнял обеими руками, поглаживая рыжие локоны. — Меня… меня так только мама звала… — прижимаясь ближе, пояснила она. — Если хочешь, можешь тоже меня так называть, но только когда мы вдвоем, — смотря с надеждой, произнесла Наташа. — Хорошо, — прижимаясь губами к макушке, пообещал Лёша. Они еще так посидели, даря друг другу непозволительное для их рода деятельности тепло. — Таш, ты не обижай других девчонок, ладно? Им тоже очень страшно и грустно. Они, возможно, твоя единственная семья. Они могут стать тебе хорошими верными друзьями. Ты только не егози, хорошо? — утирая ее слезинки, попросил Алёша. — Вообще-то, ты мой единственный друг — пробурчала Наташа, уткнувшись ему в плечо. — Я постараюсь, — спустя время дала слово девочка. — Вот и молодец. Пойдем? — Да, если Жаба Владленовна узнает, от меня живого места не останется, — невесело сказала эта не по возрасту взрослая девчонка.***
Солдат и не заметил, как пролетели три месяца, три очень замечательных месяца. Он гордился своими ученицами. Наташа приходила почти каждый день после отбоя. Она всегда приносила ему маленькие карамельки. Лёша знал, что они ворованные, но не ругал ее, потому что она так радовалась, когда он благодарил ее. Они гуляли по городу. Побывали почти во всех известных Таше церквях. Пробрались на ночной сеанс кино несколько раз. Таша любила рассказывать про уродцев в банках из Кунсткамеры. Мечтала станцевать на сцене Большого театра. Мечтала завести огромного пушистого пса. Она научила Лёшу играть на пианино колыбельную. У Наташи был приятный голос, Алёша любил слушать, как она поет. Таша научила разбивать стеклянные бутылки из рогатки. Научила пуляться горящими спичками с помощью простой скрепки. Научила делать арбалет из карандашей и резинок. Прощаться было тяжело. Таша пришла в ночь перед отъездом грустной, хотя очень старалась это скрыть. Хотя чего таить, Лёша и сам не хотел уезжать. — Я принесла тебе подарок, дай руку. Алёша протянул руку, и она повязала на правом запястье тонкую красную шерстяную нить. — Это на память. Может, мы еще когда-нибудь увидимся, — он крепко обнял ее хрупкое тело. — Я не хочу тебя забывать… — чуть слышно прошептал Лёша, пряча предательскую влагу в огненной копне. Таша, конечно же, поняла это по-своему, откуда ей знать об обнулениях, стирающих лица, имена и чувства. — Конечно не забудешь, у тебя же идеальная память, Лёш, — удивленно произнесла она. Алёше оставалось только надеяться, что ни одна из его замечательных девочек, а особенно егоза, не станут его целью. Не было даже жаль потерять имя, главное, чтобы они остались целы.***