***
Конечно, мне было страшно. Я понятия не имел, с чем — а точнее, с кем, — столкнусь. Я вспоминал всех заключённых, с которыми имел дело во время волонтёрства — манипулирующих, хитрых, беспринципных. Они верили только в силу, только её боялись и только ей готовы были подчиняться, точно дикие необузданные звери. Они улыбались мне, были вежливы и предупредительны, но только потому, что нас разделяла решётка. Когда я впервые увидел Итана, его внешний вид и поведение лишь подтвердили мои худшие опасения. Агрессивный, склонный к насилию — вот каким мне показался человек, пинками выгонявший клиента из парикмахерской. Итан ничуть не походил на долговязого неуклюжего подростка, которого я знал в школе. Теперь это был поджарый, точно из одних костей и мускулов состоящий мужчина с ёжиком коротких волос, переломанным носом и очень светлыми глазами. В его мягкой пружинящей походке, во взглядах и манерах проглядывало что-то, наводящее на мысли о настороженном звере, готовом в любой момент драться или бежать. Я почти решил, что не буду с ним знакомиться. Почти. В день его рождения я всё же пришёл в парикмахерскую. Мне не пришло в голову ничего лучше, чем притвориться клиентом и немного побеседовать с Итаном, чтобы хоть отчасти понять, какой он человек. Беседа не задалась — я нервничал и нёс чушь, Итан был усталым и раздражённым, и в конце концов я отчаялся и выпалил, что пришёл поздравить его с днём рождения. — Откуда вы… — начал было Итан, недоверчиво на меня глядя. В следующий момент он попятился, и на его до сих пор непроницаемом лице отразилось смятение. — Это… ты? — спросил он почти без голоса, глядя на меня во все глаза. Его реакция и взгляд сказали мне всё. Ясно как день было, что он читал мои письма, что ему было не всё равно; я испытал такое облегчение, словно с моих плеч сняли тяжкий груз. — Ты же говорил… ты писал, что хочешь остаться доброжелательным анонимом, я думал, что никогда тебя не увижу, — пробормотал Итан, жадно вглядываясь в меня. — Да, и знал бы ты, как я теперь жалею о том, что написал. Давай уйдём отсюда куда-нибудь, и я тебе всё расскажу? Я оставил на стойке у администратора двадцатку, и мы вышли на вечернюю улицу. Сердце у меня колотилось так сильно, что заглушало все звуки вокруг; я только что узнал, что человек, который не покидал мои мысли последние девятнадцать лет, тоже думал обо мне. Мои усилия не прошли зря, я писал не в пустоту, все эти строчки что-то значили! Мы зашли в первое попавшееся кафе и устроились в укромном уголке. Итан смотрел так, словно боялся, что я вот-вот исчезну, и я коснулся его руки, лежащей на столе. Только потом мне пришло в голову, что бывший заключённый мог бы на такое ответить ударом, но Итан ничего подобного не сделал. — Я так и не знаю, как тебя зовут… — Найджел. Поняв, что он не собирается ни отстраняться, ни бить меня, я осмелел и взял его руку в свои, тут же нащупав шрамы на ладони. — Мы с тобой учились в одной школе, вместе ходили на некоторые предметы. Я всё думал, что мы можем подружиться, но никак не решался подойти и заговорить… мне казалось, у нас много общего. А потом… произошла история с журналом. Я знал, что рискую, заговаривая об этом, но мне нужно было открыться самому и выяснить всё до конца. Итан напрягся и отнял руку, опустил взгляд; кажется, даже спустя восемнадцать лет ему было больно вспоминать о пережитой травле. — …и я понял, что общего у нас больше, чем я думал, но побоялся за тебя заступиться. Поэтому и начал тебе писать — чтобы поддержать хотя бы так. Сначала не давал обратного адреса, потому что боялся, что родители узнают, потом — потому что не знал, каким ты стал. Боялся понять, что тебе были не нужны мои открытки и книги… — Назови год — и я скажу, какое письмо ты мне написал в том году, вот как они были мне «не нужны». Я не мог удержаться от улыбки, хоть и понимал, что наверняка выгляжу самодовольно. Приятно было услышать, что я важен и нужен! Вспомнив кое о чём, я потянулся за сумкой. — У меня для тебя подарок. Не буду нарушать традицию и подарю книгу. Я протянул Итану плоскую коробку в упаковочной бумаге. Странно было видеть на его пересечённом шрамами лице такое умилённое и нежное выражение, с каким он посмотрел на меня, приняв подарок, да и ему самому, кажется, непривычны были такие эмоции. — Интересно, что это за книга… — пробормотал он, аккуратно вскрывая упаковочную бумагу вместо того, чтобы порвать её. — Любая, какую захочешь, — ответил я, с удовольствием глядя, как он вертит в руках электронную читалку. — Это что-то вроде электронной библиотеки. Можно загружать отдельные книги, а можно подписку оплатить и получить доступ к книгам с какого-нибудь Амазона. — К любой книге?! — Ага, — видя, как у него сияют глаза, я чувствовал себя практически Санта-Клаусом. — И ты можешь их все носить с собой. — Спасибо, — сказал он, поднимая на меня взгляд, в котором было столько всего, что я смутился и невольно отвёл глаза. Мы говорили обо всём, что приходило в голову: о книгах («Это что, мы теперь сможем обсудить все те книги, которые ты присылал?» — недоверчиво спросил Итан), о моих путешествиях и работе, о его жизни в тюрьме — на последнюю тему он распространялся неохотно и сразу мрачнел, и я догадывался, что ему пришлось нелегко. Достаточно было посмотреть на страшные шрамы на руках и на щеке, чтобы это понять. В какой-то момент он вдруг сказал, что вспомнил меня в школе, и я невольно поёжился: школьные годы были не самым приятным временем в моей жизни. Пока другие парни увлекались футболом и гуляли с девчонками, я пытался писать рассказы и с ужасом понимал, что влечёт меня далеко не к девочкам. Меня не травили так, как Итана, скорее игнорировали, но переносить всеобщее равнодушие тоже нелегко. Мне отчаянно хотелось найти кого-то, кто был бы похож на меня, чтобы не было так одиноко… но когда такой человек появился рядом, мне не хватило смелости, чтобы разделить его участь и поставить себя под удар. — Оно и к лучшему, — сказал Итан, когда я поделился с ним этой мыслью. — Может, если б мы подружились, то устроили бы Колумбайн в своей школе, и нас бы уже в живых не было. Наверное, он и был прав: посматривал же я на пистолет, что лежал у нас дома, с мыслями, что если я приду с ним в школу, то меня перестанут считать пустым местом. Но мои фантазии так и остались фантазиями, а вот будь у меня поддержка другого озлобленного подростка, то я мог бы пойти дальше — и тогда кто знает, что бы случилось… Мы засиделись в кафе допоздна: никак не могли наговориться, столько всего надо было друг другу сказать. Ушли мы только тогда, когда официант начал покашливать и выразительно смотреть на нас, оставшихся единственными посетителями. — Ты, наверное, устал и хочешь домой? — спросил я, когда мы оказались на тёмной опустевшей улице. — Устал, но возвращаться не хочу. Видел бы ты мою квартиру… — Тогда пойдём ко мне, — я сказал это быстро, чтобы не передумать. Моя рациональная часть считала, что вести к себе в номер еле знакомого парня, недавно вышедшего из тюрьмы, — не самая лучшая идея, но мне отчаянно не хотелось отпускать Итана. До отеля мы шли пешком, то и дело касаясь друг друга плечами и не замолкая. Давно я ни с кем так не разговаривал — взахлёб, перескакивая с темы на тему, не зная, чего хочется больше — жадно слушать собеседника или говорить самому. В номере Итан огляделся по сторонам, и видно было, что он впечатлён. — Вот как живут писатели… — сказал он. С моей точки зрения, в номере ничего особенного не было, кроме здоровенной кровати, на которой можно было растянуться хоть поперёк, хоть по диагонали, но на человека, выросшего в трейлере и проведшего большую часть жизни в тюрьме, он произвёл впечатление. — У меня тут ещё гидромассажная ванна. Ты когда-нибудь такую видел? Итан, конечно, не видел, и я счёл своим долгом немедленно проводить его в ванную и показать, как включать гидромассаж. Отельная ванна вибрировала и светилась голубоватым светом, и Итан смотрел на неё, как ребёнок — на украшенную рождественскую ёлку; на лице его блуждала растерянная улыбка. — Поверить не могу, что кто-то типа меня может оказаться в таком месте, — сказал он. У меня мелькнула мысль, что можно его ущипнуть, чтоб убедился, что не спит, но я её решительно отмёл: интуиция подсказывала, что лучше воздержаться от любых внезапных нападений на Итана, если не хочешь отъехать на скорой. Я оставил его наслаждаться ванной, и Итан вернулся ко мне только через полчаса, благоухающий гелем для душа и закутанный в пушистый отельный халат. — Можно? — спросил он, остановившись рядом с кроватью, и я не к месту вспомнил, что в тюрьме нельзя без разрешения садиться на чужую койку. Да, когда работаешь с заключёнными, местные правила выучиваешь не хуже, чем когда сидишь в тюрьме… Я дал Итану разрешение, и он осторожно сел на кровать, ощупал матрас рукой, а потом растянулся поверх покрывала, закрыл глаза, и на лице его отразилось блаженство. — Вот теперь я понимаю, зачем вышел… Я лёг рядом, подперев голову рукой. Забывшись, коснулся кончиками пальцев шрамов на щеке; Итан вздрогнул, мгновенно открыл глаза и отстранился. — Прости… — я отдёрнул руку; по спине пробежали мурашки. — Ты же меня не ударишь? — всё-таки в больницу очень не хотелось. — Ударить — тебя? Вот так ты обо мне думаешь? Я отвёл глаза, не зная, что и сказать. Меня тянуло к нему, и я чувствовал ужасную нежность и странное родство, словно знал его всю жизнь, но в то же время я его побаивался, и один задушевный разговор не мог покончить с этим страхом. — Я не привык, — медленно проговорил Итан, — чтобы меня трогали. Если трогают — значит, хотят сделать что-то плохое. Но ты… ты можешь… если вдруг захочешь. Он взял мою руку и прижал к своей щеке, глядя с надеждой и с каким-то отчаянием, и в этот момент я окончательно перестал бояться. Я придвинулся ещё ближе и поцеловал его. Твёрдые неподатливые губы вздрогнули и приоткрылись мне навстречу; Итан неуверенно ответил на поцелуй, его ладонь легла мне на шею, легонько поглаживая и посылая волны мурашек по позвоночнику. — Найджел… — пробормотал он, когда я чуть отстранился; мелькнула мысль, что мне нравится слышать от него своё имя. — Почему ты это делаешь? Потому что я твой благотворительный проект? А вот это мне уже не понравилось. — Вот так ты обо мне думаешь? — вернул я его слова и сел; Итан последовал моему примеру — вид у него был растерянный и чуть ли не испуганный, куда только девалась непроницаемая маска? — Итан. Я делаю то, что хочу сделать. То, что надо было ещё в школе сделать. Я снова его поцеловал, и на этот раз он уже не говорил ничего про благотворительные проекты, а закрыл глаза и обнял меня. Его прикосновения были на удивление лёгкими и робкими, словно он боялся мне повредить. Я целовал его медленно, наблюдая, как розовеют его бледные щёки, как учащается дыхание. Когда я взялся за пояс его халата, Итан перехватил мою руку. — Мы что, сейчас займёмся сексом? — спросил он, напоминая в тот момент подростка, который впервые решился пригласить свою школьную любовь к себе в гости. — Только если ты захочешь, — ответил я, забавляясь ситуацией. Мне нравился контраст между его поведением и образом: такой опасный с виду парень — и такой беспомощный в моих руках. — А свет?.. Я выключил яркий свет, оставив освещение только по периметру потолка. В полумраке Итан осмелел: сам потянулся ко мне, обвёл моё лицо кончиками пальцев, провёл губами по скуле, поцеловал закрытые глаза, как будто пытался на ощупь запомнить очертания моего лица. В этом было столько нежности, что у меня защемило сердце. Никто из моих любовников не относился ко мне так, словно я — величайшее сокровище на свете… Руки у него дрожали, и он с трудом справлялся с пуговицами на моей рубашке, поэтому я разделся сам и снял наконец-то халат с Итана, не удержавшись от восхищённого вздоха. Итан мог сколько угодно считать себя непривлекательным, но он был высоким, мускулистым, длинноногим, с широкими плечами, плоским животом и крупным членом. Мне хотелось почувствовать его целиком, и я потянул его на себя. Мы легли, переплетясь ногами, прижимаясь друг к другу; я чувствовал на себе его твёрдую тяжесть, его тепло. Мне не хотелось отпускать его и менять позу; никогда я ещё не испытывал такого единения с другим человеком. Мы оба тяжело дышали, медленно покачиваясь, не разрывая объятий. Я подставлял шею под его губы, а он беспорядочно меня целовал; он дрожал, и я чувствовал его дрожь всем телом. Наши члены, зажатые между нами, тёрлись друг о друга, и хотя воздействия было недостаточно, хотелось обхватить рукой, довести себя и его до разрядки, но я этого не делал, держался на грани, желая продлить удовольствие как можно дольше. Лучше всего из той ночи я запомнил, как Итан, уже приближаясь к оргазму, словно в бреду повторял «я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю». Потом он обнимал меня руками и ногами, сжав, как тисками, но я даже не думал возмущаться. Мне ни с кем ещё не было так хорошо и спокойно, как с ним. Клонило в сон; я уже почти начал засыпать, когда Итан окликнул меня по имени. — Что будет дальше? — тихо спросил он. — Ты уедешь обратно в Нью-Йорк? — Ага, — сонно ответил я. Итан затих. Я разлепил веки, которые словно налились свинцом, и увидел, что на лице его застыло напряжённое выражение. — Эй. Ты же поедешь со мной? Он растерянно моргнул. — Ты… серьёзно? — Серьёзнее некуда. — Ты предлагаешь… ты имеешь в виду — мы с тобой будем вместе? Как пара? — Ну, я не фанат тройничков, но если тебе очень хочется… Что? Не надо на меня так смотреть, это шутка! — Я просто не знаю, что сказать, — пробормотал Итан, отворачиваясь. — А если я тебе не понравлюсь? — А если я тебе не понравлюсь? — парировал я. — Такого никогда не будет! — с жаром ответил он. Я засмеялся: — Поживи со мной хотя бы недельку — потом выводы делай. Так что, поедешь? Он долго смотрел на меня в полумраке блестящими глазами. А потом ответил: — Да. И хотите верьте, хотите нет, но у нас с ним всё получилось. Не скажу, что всё идёт идеально: Флетчер на дух меня не выносит и считает, что это я втянул Итана в гомосексуальный разврат, а мои родители до сих пор не оправились от мысли, что мой бойфренд — это школьный стрелок, переполошивший в девяностые наш город. Итану снятся кошмары, и он не всегда хорошо адаптируется к жизни на свободе: никому не советую пытаться обойти его в очереди. Но в целом — всё получилось. Мы вместе уже пять лет, и за это время я узнал всю его историю целиком. Он рассказывал её по частям, в основном в темноте — просыпаясь по ночам от кошмаров и дрожа в моих объятиях или мучаясь бессонницей. Я знаю, что о многом он умолчал, а что-то смягчил, чтобы не пугать меня, но также знаю, что ни слова вранья тут нет, и с тех пор, как он мне её рассказал, бессонница мучает его всё реже. Иногда меня удивляет то, как легко мы сошлись и как нам хорошо вместе, но потом я вспоминаю, что мы знакомы восемнадцать лет, и удивление как рукой снимает.Часть 6
10 февраля 2021 г. в 15:22
А теперь позвольте сделать небольшое отступление — ваш рассказчик чувствует необходимость оправдаться.
Я и большинство моих знакомых, работавших с заключёнными, проходили несколько этапов в своём отношении к ним.
Первый этап наступает, когда только начинаешь узнавать, что творится в тюрьмах. На этом этапе чувствуешь возмущение и ужас, думаешь, что так обращаться с людьми нельзя. С головой окунаешься в деятельность, пытаешься бороться с системой, пишешь разоблачительные статьи, ссоришься с приятелями, которые равнодушны к твоему пылу и даже посмеиваются над ним, намекая, что ты борешься за права заключённых, потому что втайне мечтаешь попасть в исключительно мужское общество с опасными и притягательными парнями.
Второй этап наступает, когда погружаешься глубже в правозащитную деятельность. Ты уже поездил по тюрьмам, пообщался с заключёнными, знаешь множество отвратительных подробностей из их жизни. Ты уже понимаешь, что многие из тех, кто сидит в тюрьме — и в самом деле жестокие, недалёкие, хитрые и злобные люди.
Помню, как организация, в которой я состоял на тот момент, разбиралась в деле семнадцатилетнего подростка, которого избивали другие заключённые. Я жалел его ровно до тех пор, пока не узнал, за какое преступление он сидит: он год держал в шкафу, избивал и насиловал собственную семилетнюю сестрёнку, пока его равнодушная ко всему мать-наркоманка кайфовала под очередной дозой.
Меня едва не вывернуло, когда я об этом услышал; я сбежал в туалет и заперся в кабинке, остро желая то ли немедленно вымыться с хлоркой, то ли поехать в тюрьму и лично ударить этого парня (что было бы довольно смешно, потому что я не дрался никогда в жизни, и насилие пугает меня до чёртиков). Я не понимал, что делаю и ради чего; я думал, что Итан, который всегда незримо присутствовал в моей жизни, возможно, ничем не лучше всех остальных. Он столько времени провёл в тюрьме, среди насильников, убийц и грабителей, так почему я продолжаю думать, что он не стал таким же, как они? Что он чем-то отличается?
Мой экзистенциальный кризис прервала председательница нашей организации, которая зашла в туалет и постучалась в кабинку, пожелав узнать, какого чёрта я вытворяю.
— Это мужской туалет, Лорен, — сказал я, и она ответила, что прекрасно об этом знает.
— Чего ты ждал? — спросила она. — Ты думал, там сидят невинные ангелочки с большими чистыми глазками?
И я не знал, что ответить на этот вопрос. Я слышал много отвратительных историй, но эта меня доконала. Я не хотел больше бороться за права людей, способных на такую запредельную мерзость.
— От этого надо абстрагироваться, — говорила Лорен. — Мы тут не для того, чтобы судить их за преступления, а для того, чтобы следить за адекватностью наказания.
Лорен была на третьем этапе — он наступает, когда ты смотришь на тех, с кем работаешь, открытыми глазами, и ясно сознаёшь, что они из себя представляют, но чётко проводишь грань своей ответственности. Я до этого этапа так и не дошёл.
В две тысячи двенадцатом я провёл цикл лекций по литературе в двух тюрьмах штата Массачусетс, и хотя Лорен убеждала меня, что лекции имели большой успех, они были последним, что я сделал в поддержку заключённых. Я знаю, что лекции были хороши и нравились заключённым — я говорил о тюрьмах и узниках в мировой литературе, о том, как описывали свой опыт заключения знаменитые писатели, о «Мотыльке» и «Графе Монте-Кристо», — дело было в другом. Выступая перед этими мужчинами, я чётко осознавал, что существую с ними в разных мирах. Я белый, образованный, никогда в жизни не сталкивавшийся с насилием гей; идеальная мишень. Попади я в их мир, они бы разделались со мной в два счёта. Я понял, что не хочу больше бороться за права людей, которые презирают и при возможности насилуют и убивают таких, как я, поэтому накануне две тысячи тринадцатого ушёл из организации, так и не сумев перейти на третий этап сознательности.
Вы, наверное, уже догадались, что ваш рассказчик и есть «таинственный друг» Итана. Это я отправлял ему открытки, подарки и деньги; это я поддерживал его, как мог, и старался напомнить ему о другой жизни. До две тысячи тринадцатого я был уверен, что мы встретимся, когда Итан выйдет из тюрьмы, но после с моих глаз словно пелена спала, и я ужаснулся собственной глупости. Я собирался встретиться с человеком, о котором не знал ровным счётом ничего, кроме его преступления — на минуточку, попытки массового убийства. С человеком, который буквально вырос в тюрьме и скорее всего, впитал правила и мировоззрение тамошних обитателей.
Я решил, что безопаснее будет никогда с ним не встречаться, хотя до тех пор давал ему надежду, постоянно подчёркивая, что он не один. И всё-таки с того момента, как он вышел на свободу, я не мог перестать о нём думать. Как он адаптируется в этом новом мире? Что он будет делать? Чем займётся? Каким он стал? Я понял, что не смогу спать спокойно, пока не узнаю точно, поэтому навестил его мать, и за бокалом вина она рассказала мне, где её сын нынче работает. Поэтому в октябре две тысячи пятнадцатого я бросил всё и рванул из Нью-Йорка в Бостон, чтобы наконец-то лично познакомиться с тем, кому писал все эти годы.