Дракон великий огненно-красный

Грех вошел в мир через одного человека, а с грехом – смерть, и, таким образом, все стали смертными, потому что в нем все согрешили. (Послание к Римлянам 5:12)

Она падает. Падения хватило бы и символического, но у начальства великолепно получается дать тебе прочувствовать реальность происходящего, не так ли? Боги все-таки склонны к театральности. «Бог, – торопливо поправляется она, – единственное число». На сегодня с нее и так довольно ереси. И все же она падает. Ветер терзает ее волосы и оперение, а желудок будто рухнул камнем и кувыркается где-то намного ниже в бесконечной небесной синеве. Конечно, у нее нет настоящего желудка, ведь ангелы не жаждут и не нуждаются, но это – часть развлекательного пакета. Как дополнительные спецэффекты в кинотеатре, решает она. Она падает так быстро, что это нельзя объяснить силой тяжести. Ей придали ускорение. Да, она упала с Небес, но для этого ее кто-то должен был толкнуть. А небо… Оно ненасытно, хоть и является метафорой. Она пролетает мимо пушистого облака, похожего лицо – оскалившееся и искаженное, оно хочет ее поглотить. Хочет, чтобы она падала бесконечно, и, может, так и получится; может, это и станет ее настоящей карой. Она слишком мало знает про Ад – запрещенная тема, сами понимаете, – но процесс падения на него похож. А Рай тогда – любая твердая поверхность. Воздух путается в ее крыльях, но не замедляет ее. Даже если расправить все шесть, им не совладать со стремительностью движения вниз. Так можно разве что превратить отвесное падение в штопор, но это куда менее приятно, да и для спины вредно. Поэтому где-то через полчаса она перестает дергаться, смирившись с неизбежным. Старается даже наслаждаться процессом. На самом деле ей, конечно, стоило бы им наслаждаться. Она ведь практически напрашивалась, чуть ли сама не прыгнула, прежде чем ее не толкнули. Но и на Небесах ей тоже нравилось. У нее была хорошая должность. «Ангел-хранитель? Какая скука! – говорили все. – Разве ты не хотела бы быть посланником или началом?» Нет, не хотела бы. Она обожала свою работу, а кто может этим похвастаться? Она окуналась в дела с головой, будто где-то под поверхностью можно было найти прощение, будто ее есть за что прощать – и, вот ирония, оказалось, что действительно есть за что. Вот и причина падения. Но это ничего не меняет. Сколько она работала сверхурочно! Пропускала обеденные перерывы, брала дополнительные смены, охраняла своих подопечных с заботой, граничащей с одержимостью. Она была лучшей из лучших! И вот благодарность за ее труды? Небо начинает надоедать. Оно просто синее. Изогнув крылья, она переворачивается лицом к земле. По-хорошему, падение уже должно было завершиться, но вот она, поверхность планеты, далеко внизу во всей своей красе: серо-коричневая метафора за метафорическим пухом облаков. Метафоры тянут ее за волосы; из-за метафор она продрогла до костей. Где ей суждено приземлиться? Она надеется, что не в Америке и не в Антарктике и, тем более, не посередине океана. Она надеется, робко и устало, что окажется в Европе. Где-нибудь в Европе – этого хватит, она найдет дорогу… но что если… в Париже? Это было бы невероятным везением. Ей дозволено лелеять такую надежду? Или это желание – часть греха, за который ее низвергли с Небес? Трудно сказать. Ангелы не оснащены моральным компасом, а если б таковой у них и имелся, то стрелка указывала бы всегда строго на север, не как у людей. Никаких отклонений. Хотя она, конечно, особый случай. У нее стрелка колеблется между востоком и западом. О направлениях она знает мало, но колебания можно объяснить, наверное, ее первой жизнью, закончившейся множество тысячелетий назад. Или виной всему этот последний год, развративший ее и околдовавший. А развратительница (выдуманный титул, будто взятый из Книги Бытия, заставляет улыбнуться) как раз находится в Париже и, интересным образом, является причиной ее падения. «Нет, это ужасная идея», – решает она, зажмурившись, когда глаза начинают слезиться из-за потока воздуха. Она не попадет в Париж, даже в Европу не попадет. Прозябать в Америке или Антарктике в качестве наказания, которое, несомненно, заслужила. Она найдет работу и дом, станет нормальной. Забудет обо всем. Когда падение начинает замедляться, она позволяет мыслям блуждать своевольно, позволяет себе задуматься в последний раз о своем… первородном грехе, можно сказать… если вы в настроении богохульствовать, а она очень даже в настроении. Потому что ее подопечная, эта женщина… Удар о землю. *** Ей поручают Вилланель в понедельник, потому что утро понедельника регулярно наступает даже на Небесах: Бог хоть и всемогущ, но не в состоянии справиться со всеми напастями. Она тихо проклинает его в темном уголке сознания, ведь дело наверняка в его желаниях, а не в способностях. Ее предыдущий подопечный умер, как это рано или поздно случается со всеми, в пятницу. Она сбилась со счета много веков назад, но он был у нее где-то сороковым. Утро понедельника – это, конечно, неприятно, но на Небесах существует еще одна проблема: ваш непосредственный начальник. Тут все завязано на иерархии. А сегодня ее начальница не только выводит из себя, но и допускает ошибки. Это новое поручение – какая-то бессмыслица, кто-то знатно облажался. О чем она незамедлительно сообщает наверх. – Все правильно, – сообщают ей, прохладно и лаконично, как всегда. Будто с Небес могут изгнать даже за предположение того, что где-то допустили ошибку. Очень уж все это подозрительно. И она, недолго поколебавшись, переспрашивает с нажимом: – Но это же взрослая женщина. Ей уже… двадцать пять? Что за шутки? Размеренный ответ гласит: – Ее возраст не играет роли. Да, теперь модно говорить о нейропластичности и том, чтобы формировать души с пеленок, но в конце концов человек и есть человек. Ты и с этой неплохо справишься. У тебя же хорошо получилось, когда в прошлом веке твоим подопечным назначили серийного убийцу. – Это был восемнадцатый век, – поправляет она. – Ясно. – Начальница что-то обдумывает. – Как бы то ни было, у тебя солидный послужной список и крепкие нервы. Поэтому я вверяю Вилланель тебе. – При чем тут мои нервы… – Увидишь. Она смиренно соглашается – абсолютно все тут надо делать смиренно, вежливо. Большинство ангелов и не заметили бы – для них это в порядке вещей, никакого дополнительного наречия не требуется. А ей приходится прилагать усилия. Смирение для нее – костюм, который она надевает по утрам и не снимает на ночь, потому что ангелы, разумеется, не спят. Иногда она завидует людям. Но об этом нельзя говорить начальнице – и особенно начальнику ее начальницы. Она собирается откланяться, чтобы приступить к ознакомлению с информацией о своей новой подопечной. Обычно это не входит в ее обязанности: ангелы-хранители следят за людьми с рождения и, как максимум, читают заранее с полстранички о семейной истории или культуре страны. Но ей-то теперь, конечно, же, придется копаться в двадцати пяти годах жизни взрослого человека. И ей почему-то не кажется, что Вилланель вся такая белая и пушистая. Неделя обещает затянуться. – Что случилось с предыдущим? – спрашивает она напоследок, не сумев сдержаться. Начальница неопределенно хмыкает: – Взял отпуск. Стресс, сама понимаешь. Если честно, ему давно было пора. – Стресс?! Не из-за этой ли? Да что же с ней не так!.. Ответом ей служит испепеляющий взгляд – если практически эфемерное создание из очень святой плоти на него способно. Здесь такие вопросы задавать не принято. Надо спрашивать не «Что с ней не так?», а «Как ее исправить?». Не зацикливаться на грехе, а искать пути к благочинству. Ну или что-то в этом роде. Она никогда не была специалистом по терминологии. – Вилланель – особый случай, – сухо произносит начальница. – Принимайся за работу, сама увидишь. Всего хорошего. *** Проходят два месяца – мизерный срок в масштабах бесконечности, и все же они кажутся бесконечными для нее, находящейся в гуще событий. Она приступает к работе, изучает досье, наблюдает за Вилланель. Дело в том, что Вилланель не белая и не пушистая, ни чуточки. Она наемная убийца. И мастер своего дела, судя по всему. Для сравнения у ангела есть только серийник из восемнадцатого века, который в больнице отравлял своих жертв. Тогда это казалось интересным, но тот подопечный не умел убивать настолько хорошо, как это умеет Вилланель. Технологии двадцать первого века, средства передвижения и огнестрельное оружие дают ей несомненное преимущество. Но она не прочь воспользоваться и ножом, голыми руками, различными ядами. Главное отличие в том, что у Вилланель есть стиль, своеобразие, извращенная артистичность. Удар изысканной заколкой в глаз приводит к настолько же точному результату, как и пуля в лоб, – по крайней мере, если оружие в руке Вилланель. Ангелу-хранителю потребовалась вся неделя на то, чтобы прочитать досье, и она официально приступила к своим обязанностям в следующий понедельник. Ее работа обычно заключается в наблюдении, легком подталкивании в правильную сторону, подпитке ростков добра в душе, чтобы те расцвели. Это как садоводство. Однако в душе Вилланель не наблюдается никаких ростков добра. Садоводством тут и не пахнет, разве что если перейти на подсечно-огневое земледелие, а для этого требуется разрешение сверху, что подразумевает бесконечную подготовку и бюрократию. Да и у ангела должна быть предрасположенность к такому виду труда, которой в данном случае нет. Она предпочитает просто смотреть. В тот первый понедельник Вилланель убила троих. Они собрались в конференц-зале на пятьдесят шестом этаже офисной высотки в Берлине. Средь бела дня Вилланель вошла в помещение, неся поднос с тремя чашками. Когда мужчина привстал, чтобы забрать свой черный кофе, она выпустила из рук поднос и, как фокусник, загнала одним невидимым движением в горло жертвы нож. Вот это трюк – в ту же секунду, оказывается, она достала пистолет с глушителем из-за спрятанной за спиной кобуры и застрелила женщин с невероятной точностью: каждая из двух пуль прошла через глаз и застряла в задней стенке черепа. Пули не отрикошетили, и никто за стенами конференц-зала ничего не заметил. Затем Вилланель ушла, добродушно пожаловавшись практиканту на то, что кофе забрызгало ей туфли. Наблюдая за всем этим сверху, ангел-хранитель поняла, зачем ей крепкие нервы. А теперь… Прошло несколько недель, и она все еще не отказалась от задания. Она бы подумала, что сходит с ума, если б у ангелов вообще была такая возможность. Может, она просто ценит элемент искусства во всем этом? Искусство угодно Богу, как и упорный труд. А для того, чтобы убивать людей изо дня в день, требуется выносливость и высокая рабочая этика. И способность видеть красоту, чтобы справляться так хорошо. Ну ладно, ладно… Она просто выдумывает оправдания и поддается самообману. По крайней мере, он отдает себе в этом отчет. Иногда ей кажется, что она может смотреть на Вилланель днями и ночами, пока Небеса не упадут на землю или Вилланель не умрет – в зависимости от того, что наступит раньше. *** – Как идут дела, – спрашивает начальница через несколько месяцев, – с этой Оксаной Астанковой? Ты уже добилась какого-нибудь сдвига? В зависимости от того, какой сдвиг имеется в виду… Прекратила ли Вилланель зарабатывать на жизнь убийством людей? Начала ли она сочувствовать страданиям тех, чьи жизни загубила? Исчезло ли наслаждение, пронзающее ее, когда душа покидает тело беспомощной жертвы? Знает ли она вообще, что такой моральный кодекс, и хочет ли узнать? Нет, нет, нет и нет. Вот простые ответы. Внутри Вилланель не произошло никакого сдвига, а вот ее ангел-хранитель – совсем другая история. Однако ничего из этого она не произносит вслух. Она говорит: – Случай тяжелый. Нужно больше времени. – Хорошо, – следует ответ. – Хорошо. Как я и думала. Я бы больше удивилась, если б она проснулась завтра и начала каяться во всех грехах. Ты права, на это нужно больше времени. Продолжай. Так что она продолжает. *** Иногда она представляет себе, как встретит ее, как встретит Вилланель. «Привет, – сказала бы ангел-хранитель, – я…» Вилланель наклонила бы голову на бок, изогнула бровь, разомкнула полные губы и переспросила: «Кто-кто?» – или: «Привет. А тебя как зовут?» Тут было бы трудно найти ответ, потому что у небесных существ нет имен, и, хотя во многих пунктах она исключение из правил, здесь она правило подтверждает. Вымышленная беседа всегда прерывается на этом месте, несмотря на то, что ангел жаждет ее продолжения. Она хочет спросить: «Почему ты этим занимаешься? Что при этом чувствуешь?» – так как это две вещи из тех немногих, которые она не знает о своей подопечной. Да, в ее представлении Вилланель масштабней, чем в натуре: она монстр под кроватью, призрак в зеркале, тот самый дьявол в деталях. Но на самом деле Вилланель без труда соответствует любому пьедесталу, на который возносит ее ангел. Вилланель безустанна. Каждый день она просыпается, бездельничает, попусту тратит время; ворует, врет, вожделеет и обладает, манипулирует людьми, блудит; она каждый из семи смертных грехов и, возможно, когда-нибудь изобретет восьмой, который назовут в ее честь. Вилланель живет в пороке, но и она сама – порок. Ангелу-хранителю необходимо хотя бы попытаться вернуть свою подопечную на путь истинный, какими бы тщетными эти усилия ни казались. Но этот ангел даже не пытается. Если Вилланель – порочный круг и пустая бездна, то нужно выяснить, где у нее край. И если Вилланель – насквозь грех, тьма в сердце до последнего атома, это тоже необходимо узнать. Поэтому наблюдение ведется дальше. Интересно, для ангела было бы предпочтительней обнаружить крупицу хорошего в центре? Зарытую глубоко-глубоко, потускневшую до неузнаваемости, но все еще пригодную для восстановления; что-то, с чем можно работать, что можно взлелеять и показать начальнице, положить на крыльцо Богу. О нет, думает она. Это для нее точно не было бы предпочтительнее. *** «Проще всего повлиять на подсознание спящего человека, – говорит ей начальница после целого года без каких-либо успехов. – Советую проникнуть в ее сны». И ангел следует совету – с радостью. В первый раз сон бессвязный, ни о чем. Она видит себя на искаженных улицах Парижа, в тесных помещениях русского детдома, в кресле первого класса самолета. Изображения сменяются, превращаясь друг в друга: безликие люди; открытки без текста; черные кудри, так туго обвитые вокруг пальцев, что останавливают кровообращение, и пальцы, посинев и отвалившись, продолжают висеть в нечесаной гриве, как заколки из фильма ужасов. Сон слишком суматошный, в нем не за что зацепиться. Ангел выходит из этого потока сознания, не потревожив поверхность. У второго сна больше потенциала. На этот раз сон о женщине. Она среднего возраста, темноволосая. Сидит за кухонным столом и в свете неяркой лампы работает над стопкой тетрадей. Может, она учительница? В любом случае, от нее исходит такой уют, что ангелу хочется занять пустующий рядом с ней стул – устроиться в нем, положить руку на подбородок и смотреть на эту женщину бесконечно, касаясь ступнями ее ног. И потому что это сон – потому что это сон Вилланель, – именно это и происходит. «Есть в этом что-то…» – думает ангел, глядя на разворачивающуюся во сне сцену. Есть за что зацепиться. Можно потянуть за ниточку и посмотреть, что будет, но ангел усмиряет импульс. Ей интересней наблюдать, и ждать, и видеть. Вилланель, подперев рукой щеку, как ребенок, долго не сводит глаз с этой женщины. Стены вокруг них местами размытые, в них зияют дыры – например, угла кухни за спиной Вилланель просто не существует, будто его поглотила пропасть; на полках стоят фотографии в рамках, но вместо изображений – пустота. Для снов это нормальное явление. Некоторые детали, наоборот, кажутся чересчур яркими: звук скольжения ручки по бумаге, обручальное кольцо на пальце у женщины… волны ее густых черных волос, манящие, как распростертые объятья или как силки. Ангелу кажется, что Вилланель вот-вот поцелует женщину. Может, отложит в строну ручку и переплетет освободившиеся пальцы со своими; отодвинет ее стул подальше от стола, чтобы устроиться у нее на коленях. Вилланель, несомненно, хочет все это сделать – этой жаждой пропитан весь сон, – но сдерживается. Она сидит и смотрит, прямо как ее ангел-хранитель в тот же момент, и им обеим этого достаточно. Начальница была права: во время сна проникнуть в подсознание намного проще. В эти минуты ангел-хранитель находится ближе всего к своим подопечным; ближе любого человека на свете. Во сне проще подтолкнуть в правильном направлении и изменить не только мысли, но и сам мозг вместе с заточённой в нем душой. Во сне и убить проще. По крайней мере, так поговаривают. Протянув руку, она собственными ушами слышит «тук-тук-тук» сердца Вилланель, целый океан мыслей, обволакивающий и нежно покачивающийся. Она в состоянии поднять на гладкой поверхности штормовые волны; осушить его, чтобы дно превратилось в пустыню. Она может разрушить Вилланель, просто сжав пальцы. Одно движение – и эта неприкосновенная, неуязвимая женщина проснется в своей кровати мертвой, и никто ничего не заподозрит. Если бы у нее было сердце, оно бы колотилось сейчас так же бешено, как сердце Вилланель, потому что ангел чувствует… хмельной восторг. С пробуждением Вилланель сон заканчивается. Ангел-хранитель ничуть не приблизилась к своей цели – и очень этим довольна. *** За день до того, как пасть с Небес, она чувствует, что ходит по тонкому льду, и не может притворяться, что ее никто не предупреждал. – Прошло больше года. Ты пыталась направлять ее на путь истинный? – спрашивает начальница. «Нет», – думает ангел, возмутившись тону, которым был задан вопрос. – Да, – отвечает она, – разумеется. Или ты думаешь, я первый год на службе? – Будь осторожна, – следует совет. – Очень осторожна. За тобой наблюдают. Он наблюдает, так что добейся результата. Продолжай подталкивать в правильном направлении. «Он может идти сам знает куда, – думает ангел, но не говорит. Вообще ничего не говорит и так же молча думает дальше: – А не наплевать ли на все? На всех них, на него, если есть она?» *** Ангел раскрывает глаза. Все болит, но не из-за падения, а, скорее, из-за трансформации из существа божественного в существо земное и всего того, что с этим связано. Небо синеет – над ней, а не вокруг – и не кажется больше метафорическим. Это, конечно, крайне сдержанная оценка происходящего, но ощущать свою физическую сущность, занимать физическое пространство как-то странно. Смотрите – вот асфальт! И она касается его ладонями! У нее есть кожа, конечности, кости. Волосы у нее были и в ангельском обличье, но теперь они падают на плечи и на лицо, а не парят вокруг. Равномерное постукивание внутри становится все громче и быстрее, пока она, едва не задохнувшись от ощущений, не понимает, что виной тому ее сердце. Вот, значит, каково оно. Конечно, она и сама жила однажды, много-много лет тому назад. И с тех пор, разумеется, видела, как живут люди. Смотрела, как ниточки их жизней пересекаются во времени и пространстве, делая мир таким, каким мы его знаем. В этом ведь и заключается ее работа, с которой она еще совсем недавно отлично справлялась. Но пропасть между теорией и практикой существования огромна, и бывший ангел падает, падает, падает в разверзшуюся бездну. Судя по всему, ее бросили в грязном тупике, куда добровольно никто не сунется, рядом с переполненным мусорным контейнером – этот запах, ох, как бы не оторвать свой собственный нос, прежде чем удастся вернуться на Небеса! Вокруг валяются мокрые газеты и банки из-под пива. Все надписи на банках на английском языке, а в одной из газет, несмотря на размытые заголовки, можно опознать «Дейли Мэйл». Значит, она в Англии – возможно, в Лондоне. Не в Париже, думает она с облегчением. «Слава Богу», – добавляет ангел на автомате, но моментально берет свои слова обратно, потому что на данный момент не собирается его ни за что благодарить. И, если честно, она совсем чуть-чуть разочарована, однако отказывается чувствовать себя из-за этого виноватой. Сидя спиной к контейнеру, она пытается привыкнуть к дезориентации, возникающей из-за существования в физическом мире. Поверхность контейнера твердая и холодная там, где к ней прижимаются позвонки. Земля влажная после недавнего дождя. На руках появляются мурашки, и она растирает кожу, вспоминая, как температура связана с осязанием. Неудобства ее не смущают, потому что она думает об их противоположностях: уюте, удовлетворенности, любви и волнении. Но на улице действительно холодно, и потихоньку к ней возвращаются воспоминания о гипотермии. Поэтому, выбрав из газет самую сухую, она прикрывает плечи двойным листом, как может. Издание посерьезней, с размером страницы покрупнее, помогло бы больше, но на худой конец и мелкоформатная желтая пресса сойдет. По крайней мере, двойной лист хоть немного защищает ее от ветра. Она так поглощена превращением подмокших газет в подобие плаща, что не сразу замечает присутствие человека по другую сторону контейнера. Этот человек в ее поле зрения! И что-то ей говорит, и это можно услышать ушами! О, у нее теперь есть настоящие уши! Но, слишком медленно догадывается она, если у нее присутствуют все человеческие части тела, то… Трясущимися руками, которые все еще такие новые и плохо ей подчиняются, она пытается пощупать свои лопатки. Боже… «Боже! – думает она с новой силой, будто это ругательство. – Будь ты проклят!» Потому что если он…. если он… Желудок леденеет и проваливается холодным булыжником куда-то вниз, и она чувствует каждую секунду этой агонии – или нет, не чувствует. Как не чувствует их, и это отсутствие вгоняет ее в немой ужас, в панику… Она глотает ртом воздух, и каждый вдох отдает горечью в горле, потому что она никогда больше не покинет землю. Она потеряла шесть конечностей, потеряла просто всё… – У тебя всё нормально? «Нет, ни о какой нормальности не может быть и речи, спасибо за участие», – но эти слова так и остаются несказанными, потому что на данный момент отсутствие крыльев интересует ее больше, чем наличие голосовых связок. Но даже сквозь всю эту тоску пробивается чье-то бессменное, настойчивое присутствие. Это человек, теперь прижавшийся к земле в паре шагов от нее, – ах, шел бы он своей дорогой, неужели не видит, что у нее тут кризис? Неужели люди не в курсе, что бывших ангелов лучше оставить в покое? Как насчет того, чтобы посочувствовать безработным? Недавно обескрыленным? – Тебе нужна помощь? – спрашивает человек. – Нет-нет, все в порядке, я просто… – Ты стоишь на коленях посередине улицы. А они в Лондоне отвратительно грязные, так что поаккуратней. Она резко вскидывает голову: голос кажется знакомым, таким знакомым, невероятно знакомым. Прищурившись, она моргает, отчаянно пытаясь вспомнить, как смотреть на вещи. Наверное, у нее в конце концов получается, потому что внезапно она видит – ее. Она сидит прямо перед ней, будто готовая к забегу с низкого старта, на лице – выражение участия, в котором бывший ангел без труда распознает притворство. Рука тянется – зачем? Чтобы прикоснуться? От одной только мысли все тело накрывает волна отвращения, но за ней следует волна интереса, а потом опять отвращения, и все вместе они вызывают тошноту. Способность человеческой оболочки чувствовать ужасна, это просто хуже всего на свете. Наверное, ее сейчас вырвет. Она вспоминает, как работают суставы, чтобы, отпрянув, поспешно отползти, преодолевая настоящее расстояние в физическом мире, но неуклюже падает на спину, и газетные листы мягко опускаются на землю вокруг нее. Боль пронзает ее нервы – такого на Небесах не было! Это практически так же плохо, как и способность чувствовать. Как люди с этим вообще живут?! Женщина напротив, сверкнув глазами, подбирается, будто готовясь к прыжку. Превращение из участливого прохожего в настороженного хищника заняло меньше секунды и выглядело простым, естественным, словно привычное движение мышц. Бывшая ангел-хранитель видела эту женщину раньше – видела ее целиком и полностью, каждый дюйм стали, каждое острие, каждый коготь, но никогда вблизи, никогда не чувствуя себя Даниилом в пещере со львами. Что-то булькает у нее в груди, вырывается из горла. Наверное, это смех. Она смеется, потому что с ума сойти! Она ведь даже не в Париже, но из всех уголком мира, в которых она могла приземлиться, она очутилась здесь – прямо рядом с этой женщиной. Рядом с Вилланель. «И вот, – думает она, как в бреду, отуманенная новизной своего серого вещества, – дракон великий огненно-красный».