Дракон великий огненно-красный

Все мы сделались – как нечистый, и вся праведность наша – как запачканная одежда; и все мы поблекли, как лист, и беззакония наши, как ветер, уносят нас. (Исаия 64:6)

Пару напряженных секунд она смотрит на Вилланель, а Вилланель – на нее, прежде чем ангел замечает разницу между ними: Вилланель одета, а она… Ну, совсем недавно она была обернута в газетные листы, однако те разлетелись от рывка назад, и теперь ветер играет ими в воздухе. Один долгий миг ангел не может оторвать взгляд от их танца. Вилланель же не обращает на трепыхающуюся макулатуру никакого внимания. Дело в том, что люди… стыдятся наготы. Первородный грех всплывает каждый раз так некстати! И ангел теперь – тоже человек, разумеется, ведь у нее даже крыльев не осталось. Так что, царапая ладони и пятки, она торопливо отползает спиной вперед за угол мусорного контейнера, где Вилланель ее, к счастью, больше не может видеть, а она не может видеть Вилланель. Да, бывший ангел-хранитель стоит голышом посреди улицы после метафорического падения с Небес, и это все просто ужасает, но, по крайней мере, виновница ее изгнания не сможет проследить, чем кончится дело. Небольшая проблема заключается в том, что Вилланель все еще находится по другую сторону контейнера, и ангелу вдруг становится ясно, что ее вынужденный полет – вероятно, самый длинный временной отрезок за последние месяцы, который она провела без того, чтобы наблюдать за своей подопечной. А теперь Вилланель здесь, наблюдай вволю, но вместо этого она прячется и отводит взгляд? Какой позор! Хотя, может, череда унизительных ситуаций и является человеческой жизнью? Она чувствует какую-то тягу внутри, и мышцы шеи напрягаются, будто чтобы повернуть голову, будто чтобы можно было снова встретиться взглядом с Вилланель. Это неестественно – быть рядом с ней и не наблюдать. Не наблюдать противоречит всей ее натуре, и все же она подавляет этот импульс: ей нужно собраться с мыслями. Прислонившись спиной к контейнеру, она делает несколько глубоких вдохов. Может, ей суждено остаться такой навеки – постыдной пародией на человека без крыльев, безуспешно пытающейся укрыться под разворотом «Дейли Мэйл»… Изобретательное наказание, ничего не скажешь… – У тебя точно все в порядке? – По другую сторону контейнера, совсем рядом, слышатся шаги, хотя и останавливаются недостаточно близко для того, чтобы Вилланель увидела ее, скорчившуюся на грязном асфальте. – Ты ведь… голая. Зажмурившись, она вдыхает и выдыхает. Без толку. Снова открыв глаза и продолжая гипервентилировать, она неопределенно, прерывисто отвечает: – А... га. – Ее рот все еще подстраивается к формированию звуков, а мозг – к человеческому языку. – Я заметила. – Почему ты голая? – Э-э… – Она оглядывает свое тело, всю эту покрытую мурашками кожу. Наверное, нагота – часть ее кары. Хотя на Небесах все равно нет одежды, так что ей не могли ничего дать с собой, а те вещи, в которых ты попадаешь в Рай, нигде не хранятся. В этом смысле Рай почти как тюрьма, да и в некоторых других тоже. – Я не знаю. – Ты не знаешь. – Не помню. – Получается, ты загадка? – Судя по всему. Она так часто видела эту улыбку на лице своей подопечной, что может ее сейчас практически услышать. – Обожаю загадки, – отвечает Вилланель. – Это как игра. Я достану тебе одежду, не беспокойся. Мы недалеко от Бонд-стрит. Вернусь через пять минут. – Хорошо… Э-э, спасибо. Шаги начинают удаляться. «Подожди», – думает ангел, забыв, что общение теперь требует действия, а не одной лишь мысли. – Подожди, – говорит она вслух, поднимаясь на непослушных ногах, чтобы ухватиться за край контейнера. Она по привычке расправляет крылья, помогающие ей удерживать равновесие, но толку от них никакого, потому что их больше нет. Она решает, что впадет в панику из-за этого позже. А теперь важнее всего то, что она по-настоящему видит Вилланель: ее глаза, форму лица, растянувшиеся в ухмылке губы. Все, что раньше она «видела» лишь благодаря всезнающей натуре ангелов, теперь осязаемо, реально, состоит из плоти и крови. Коленки внезапно подкашиваются. – Почему ты хочешь мне помочь? – спрашивает ангел, кое-как снова поднявшись с земли. Все это не укладывается у нее в голове – с какой стати Вилланель так добра по отношению к незнакомому человеку, которого только что встретила на лондонской улочке? Этому нет разумного объяснения: она же знает свою подопечную… хотя, может, недостаточно хорошо. Она чувствует жгучий взгляд на своем лице, на волосах… он задерживается именно на волосах. – Потому что людям свойственно помогать ближнему, а я очень отзывчивый человек. Ни одна из половинок этого высказывания не кажется логичной. На доброту человеческого рода лучше не рассчитывать, и ангел-хранитель это прекрасно знает, однако возражать не имеет смысла, потому что Вилланель, коротко кивнув, уже исчезла. *** К моменту возвращения Вилланель новое тело ангела трясет от холода, и становится ясно, что ареста наверняка не избежать, если в улочку зайдет кто-то другой. Проблема в том, что Бог не будет вносить залог. – Я принесла тебе одежду, странная женщина, – сообщает Вилланель, остановившись по другую сторону контейнера. – Положу вот сюда. Обещаю не подглядывать. Все вещи, сложенные на крышке, теплые, приятные на ощупь и подходят по размеру – даже бюстгальтер, что перечеркивает все благородство обещания «не подглядывать». По ценникам видно, во сколько обошлись покупки: одни только брюки со складкой стоят несколько сотен фунтов, но ангел решает на этот счет не высказываться: дареному коню в зубы не смотрят. Снова юркнув за контейнер, она надевает вещи одну за другой. Приталенная блузка и пиджак очень удобны, они идеально сидят на фигуре… будто ей нужно еще одно напоминание о том, что она потеряла. – А имя у тебя есть? – как бы невзначай интересуется Вилланель. Имя? Ох… На это ее воображения никогда не хватало. Но у людей, конечно, есть имена, чтобы обращаться друг к другу, а она теперь тоже человек (по большей части). Имя, какое же имя… Вот это Вилланель. А она… она… – Меня зовут Ева, – сообщает она, сделав выбор. Это же идеально – назвать себя из чувства горечи, не забыв об иронии. – Ева? Прямо как в Библии. – Да… – она, Ева, соглашается, одергивая брюки. Одежда такая странная, неестественная. («Кто сказал тебе, что ты наг?») Но не может же она расхаживать по Лондону голышом. – У меня очень религиозный отец. – Красивое имя, – бархатным голосом произносит Вилланель. Ева удивляется, когда слышит ее родной русский акцент: обычно Вилланель подстраивается под собеседника. А у самой Евы, как она замечает, какой-то неопределенно-американский выговор. Наверное, это тоже часть ее наказания. – Значит, Ева, ты не помнишь, как здесь очутилась, – продолжает Вилланель. – А откуда ты? Приехала в отпуск? Встав на ноги, Ева потягивается, стараясь не зашататься под действием непривычной силы тяжести, и, проведя рукой по волосам, огибает угол контейнера. Святой Георгий вышел навстречу целому дракону, хотя был, по сути, обыкновенным болваном. Ей это наверняка тоже под силу. – А ты что здесь делаешь? – отвечает она вопросом на вопрос. Вилланель пожимает плечами, не вынимая руки из карманов брюк: – Из нас двоих не я голая и появившаяся не пойми откуда. Ева смотрит на нее тяжелым взглядом (как приятно быть Евой, думает она; выбранное имя для нее просто идеально) и отказывается хоть что-то объяснять: это не она тут наемная убийца, не она погрязла в грехе. (Ну ладно, ладно… один раз не считается.) – Мне нужно было кое-что выбросить, если ты и правда хочешь знать, – наконец произносит Вилланель, покосившись на мусорный контейнер. Ева догадывается, от вещи какого рода ей надо было избавиться, если Вилланель в Лондоне по работе. – Так что я не шатаюсь по грязным улочкам в поисках прекрасных обнаженных женщин. Это просто бонус. – Ясно. Э-э, спасибо. – Пожалуйста. Тебе есть где переночевать? – Ну… – Конечно же нет. У Евы при себе ни денег, ни документов. Ее не существует. В лучшем случае она слезно выпросит место в монастыре, где будет молиться и пресмыкаться, пока кто-нибудь наверху не решит ее наконец-то простить. – Нет? Пойдем тогда ко мне. Хочешь что-нибудь выпить? В этот момент Ева понимает, что Вилланель – ее подопечная, по совместительству наемная убийца – флиртует с ней. Не приведи Господь! Она никак не может подобрать с асфальта челюсть: – Что? – Я спрашиваю, – Вилланель делает пару шагов в ее сторону, – не хочешь ли ты зайти ко мне на чашечку чая. Заодно рассказала бы, как очутилась тут голышом, если вспомнишь. Ну или не рассказывай. Я не настаиваю. Боже, это ведь тот же самый подкат, который ангел-хранитель видела в исполнении Вилланель бессчетное количество раз. Ева категорически отказывается принимать в этом участие. – Нет, не хочу, – отвечает она. И добавляет, потому что слова кажутся ей слишком резкими: – Извини. – Ну ладно, – пожимает плечами Вилланель. – Тогда не до свидания. Всего хорошего тебе, Ева, странная женщина. Она поворачивается, чтобы уйти, и Ева чувствует внутри внезапную… боль? Как удар ножом, только страшнее... будто мрачная дымка, которую не проглотить, ведь она липнет к нёбу и расползается от горла по свежеиспеченным внутренностям. Ева никак не справится с этим ощущением, потому что она вся целиком и полностью такая новая. Вилланель замирает, прежде чем зайти за угол, и, обернувшись к Еве, прищуривается: – Почему я не могу нормально на тебя смотреть? – Что? – глупо переспрашивает Ева, сжимая кулаки, потому что не знает, что еще делать с руками. Ее голос подрагивает от волнения. – Что ты имеешь в виду? Вилланель пересекает расстояние между ними в несколько стремительных шагов – а Ева, наблюдавшая за ней достаточное количество времени, знает: в том, чтобы оказаться объектом хоть каких-либо стремлений этого человека, нет ничего хорошего. Она вздрагивает и, отпрянув, чуть не падает без своих крыльев. Порыв развернуться и убежать настолько силен, что она игнорирует его всему назло. Вилланель останавливается в полуметре от нее. – Понимаешь, смотреть на тебя в упор, – раздумывает она вслух, наклонив голову, –как-то больно. Вот тут. – Ева моргает, когда Вилланель, протянув к ней руку, почти касается брови кончиком пальца. Это переломный момент, но кого он сломает, чью шею? Вот в чем вопрос. «О Боже, – позволяет себе взмолиться Ева, – за что ты меня так ненавидишь, почему заставляешь страдать?» Бог не отвечает. Одной мысли о прикосновении Вилланель – о том, что Вилланель вот-вот коснется ее, а это последний шаг перед тем, чтобы Вилланель ее увидела, – хватает для того, чтобы подстегнуть Еву. Она торопливо прощается (или благодарит? ее мозг все еще только привыкает к человеческому языку) и, прошмыгнув мимо Вилланель, бежит прочь – бежит, как от огня, чтобы не сойти с ума. Она оставляет позади с десяток кварталов, прежде чем, осмелившись сбавить скорость, замечает, что за ней никто не гонится. Ее ступни раскраснелись и саднят: она забыла надеть купленные Вилланель дорогие туфли. *** Несколько позорных, гибельных минут Ева размышляет о том, не украсть ли ей какую-нибудь обувь. Она ведь уже пала, и какой прок ей был от соблюдения седьмой заповеди? Крылья решили бы все ее проблемы, но крыльев больше нет, и в этом, думает Ева, заключается весь смысл наказания. Ей так и не терпится взмыть в воздух. Мышцы в районе лопаток все еще болят от падения; было бы чудесно снова их размять. Конечно, на самом деле у нее никогда не было крыльев, не было их физической манифестации, а был только призрачный образ – чего вполне хватает, если ты и сам не далеко ушел от призрака. Уже легчайшее дуновение ветра придавало ангелу скорость, как и подрагивание статического электричества или же сила мысли. Раньше было достаточно одной идеи обладания крыльями, а теперь не осталось и ее. Даже надежды на возвращение к ней не осталось. А людям для того, чтобы сдвинуться с места, нужно что-то намного более существенное; если б хватало простых идей, Ева давно бы потеряла работу. Так что ей остается лишь смириться с неизбежным: она больше никогда не полетит. Принятие этого факта вызывает такую сильную боль, с которой она совершенно не считалась. И Ева начинает думать: ведь ангелы – создания мысли, это знает каждый. Огонь побеждает огонь, а мысль побеждает мысль, в этом основа ее работы. А значит, она может сама себе помочь. Да, копаться в собственной голове – занятие малоприятное: слишком многие вещи она предпочла бы никогда больше не увидеть. Однако она подбадривает себя тем, что скоро и эти темные углы сознания будут сверкать, чистые как стеклышко. А пока что ей нужно как можно скорее покинуть Лондон. Она продает пиджак Вилланель за жалкие двести фунтов и не чувствует при сделке никаких угрызений совести, хотя пиджак стоил значительно больше. На эти деньги она приобретает пару дешевых сандалий, билет на автобус и еду в киоске, когда наконец догадывается, что означает урчание в животе. Каждая из этих покупок – отдельное приключение, потому что смотреть на то, как люди что-то делают, и делать это самой – совершенно разные вещи. Но она справляется и теперь, лишенная божественных даров, стоит на вокзале перед расписанием международных рейсов, думая: «Куда угодно. Куда угодно… только не в Париж». *** Абсолютно все на Земле – отстой. Это первый солидный вывод Евы за целый день, и приходит она к нему после двух автобусов и одного поезда, которые все вместе унесли ее так далеко от Лондона, да и Парижа, как только было возможно до наступления темноты. В добавление к этому она решила, что ненавидит общественный транспорт: разве механические конструкции в состоянии заменить ее шесть крыльев! Прижавшись лбом к стеклу, она всю дорогу отчаянно пыталась не думать об этом, так что неудивительно, что ей было очень себя жаль. А теперь ей даже эти конструкции не помогут, так что она просто идет, и это намного лучше, чем ехать на поезде: так она зависит только от силы собственных ног, хоть всем своим существом и стремится парить в небесах. По вечерам так спокойно – без всех этих людей, постоянно снующих туда-сюда. Вечера немного напоминают ей Рай – своей тишиной, когда лишь деревья вдыхают ветер да гравий похрустывает под подошвами ее сандалий. Время от времени мимо проезжает машина, чтобы иллюзия не казалась слишком полной. Ева не знает, куда идет. Просто как можно дальше от Вилланель, так далеко, чтобы никогда больше ее не увидеть. Вилланель разрушила ее жизнь, разве можно тут хотеть снова повидаться с ней? Вот именно. Она и не хочет. Ева никогда больше ее не увидит и ничуть не жалеет об этом. Она проходит мимо пары голубей, дерущихся за крошки рядом с бумажной оберткой из Макдональдса, которую, наверное, выкинули из окна машины. Ева рада, что голубем она теперь точно не является. Может, она ворона: вороны невероятно крутые. Или же она просто вольная птица. Только теперь она понимает, что подзабыла какие-то факты, весьма существенные… Но то было ее решением, с последствиями которого ей теперь жить: человеческой памятью слишком легко управлять (да, она помнит это, хоть и забыла многое другое). Она припоминает брифинг на работе – что-то о нейронах, кратковременной и долговременной памяти и куче других фактов, которые она пропустила мимо ушей, но главным тогда был вывод, что люди помнят не само событие, а свое последнее воспоминание о нем; таким образом даже у самых ценных воспоминаний со временем сглаживаются углы и только центральная сущность остается. А Ева? Ева в бегах. Не дожидаясь медленной эрозии, она забывает по собственному желанию. Несущественное преимущество, но оно – единственное в ее власти. Становится прохладно. Чего бы она только ни отдала за возможность укутаться в собственные крылья! А затем, наверное, полностью расправить их, взмыть в воздух и полететь… На самом деле она просто хочет их увидеть, но вдруг в ней говорит неблагодарность? Может, она хочет, чтобы другие люди тоже видели их. Тогда бы ее зауважали. Она могла бы, расправив крылья, получить еду, деньги, да что пожелает, только попросив. Или она хочет, чтобы один конкретный человек их увидел. Просто для прикола. Ну а вообще, конечно, ее крылья не были ничем особенным – лишь идеей, паром от дыхания, а не такими, какими их описывают в историях или изображают на полотнах и витражах. В эфемерности нет никакого драматизма, она не вселяет в человека страх перед Господом. Так что Ева с радостью забудет о своих крыльях и, следовательно, об их отсутствии. Надо лишь проявить терпение. И вообще, может, Ева все-таки простой голубь, дерущийся за метафорические крошки со стола метафорического бога голубей. Ведь голуби умеют летать. *** Рано утром она просыпается и только позже понимает, что спала впервые в жизни. Как по-человечески с ее стороны! В желудке пусто, горло пересохло – и это тоже новые ощущения. Она продолжит бегство и постарается найти, где удовлетворить эти базовые потребности. Может, монастырь. Она старается не задумываться о тумане, застилающем ее сознание, не беспокоиться о нем. Она ведь просто устала и все еще подстраивается под силу тяжести и надоедливые человеческие нужды. Сомнение холодит ее затылок, но Ева, тряхнув головой, продолжает свой путь. Красивое это местечко – где она останавливается на отдых после того, как ноги перестают слушаться от усталости. Не Рай, конечно, но для Земли не так уж и плохо: нежный утренний свет пробивается через кроны деревьев, а под ногами лежит мягкий ковер из подгнившей листвы. Время от времени Ева пересекает поляны с высокой травой или видит в хвойном лесу группки деревьев с ярко-золотистыми листьями. Когда она забывает, откуда пришла, солнце достигло зенита, а мышцы начали гудеть от восхождения на один холм за другим. То есть в самом элементарном смысле она, конечно, понимает, что пустилась в путь на востоке и идет за светом на запад, но что было раньше? Она будто летела? Плечи болели, а нос замерз… Она помнит Лондон – Лондон и женщину, но до этого… Внутри все сжимается: она что-то потеряла, и ей нужно эту вещь срочно найти! Она отчаянно пытается ухватиться за воспоминания, однако они просачиваются сквозь пальцы, как песок. Прислонившись к дереву, она пытается отдышаться и упорядочить блуждающие мысли. Птица подлетает к ее ногам, роется клювом в опавших листьях и снова взмывает в небо. Ева следит за ней взглядом, восторгаясь размаху ее крыльев и их экономным движениям. Ей чего-то не хватает… но чего именно? К тому времени, как она вновь отправляется в путь, боль в спине ее удивляет: чем таким она могла заниматься, что мышцы вокруг лопаток горят и ноют? Откуда и как долго она уже идет, раз подошвы износились до дыр? Когда разваливающиеся сандалии начинают натирать, Ева выбрасывает их и продолжает путь босиком. Она ищет взглядом птиц, но не видит ни одной. *** Солнце низко висит над горизонтом. Ева давно оставила леса позади, променяв их на заросшую тропу, бегущую вдоль сельской дороги. Ее ноги теперь по-настоящему пылают, а желудок сводит от голода, когда она натыкается на людей, здания, цивилизацию! Но даже задевая большими пальцами ног об асфальт, она продолжает двигаться, подгоняемая… чем? Каким-то стремлением продвинуться дальше, отыскать и поймать. Это все, что у нее осталось после того, как причина, породившая это стремление, утерялась – если она вообще когда-либо существовала. Остановившись перед кафе, Ева смотрит на приклеенное к окну меню, на названия салатов, сэндвичей, комби-завтраков и напитков. Может, украсть маффин с блюда около кассы? Что-то внутри возмущается от одной только этой мысли, ей препятствует какой-то глубоко сидящий инстинкт, но… Она ведь действительно может умереть от голода! Разве не об этом ей сейчас нужно беспокоиться в первую очередь? Ева не хочет умирать. Она прожила долгую жизнь – или нет? Она не совсем уверена, чем все это время занималась, но чувствует, что жизнь была долгой. И наверняка есть что-то, ради чего стоит жить дальше. Париж, в Париже есть что-то особенное… Может, там ее дом? От звука гудка она, вздрогнув, оборачивается. Машина притормаживает, и крупный мужчина окликает Еву с водительского сиденья: – Где ваша обувь, мадам? Ева делает пару шагов в сторону остановившейся машины, затем в смущении один шаг назад и пожимает плечами: – Не знаю. – Ха-ха, – слышится в ответ. Это вроде бы смех, но не совсем. Будто мужчина просто сказал «ха-ха», притворяясь, что ему весело. – Вам нужна помощь? – Где я? – спрашивает Ева. Ее голландский неплох. Может, она местная? – Опглаббеек. – Э-э, а в какой стране? – Ха-ха, – повторяет мужчина. – В Бельгии. – О… – Вы попали в какую-то передрягу? Может, вас подбросить? – С какой стати вы мне помогаете? – Потому что это хорошее деяние, – улыбается он в ответ, на этот раз без смеха. – «Странников привечать не забывайте. Сами того не зная, люди оказывали гостеприимство ангелам». Цитата как-то странно отзывается в голове Евы – что это, стихотворение? Как бы то ни было, эти слова в ней словно что-то переключили. Она видит перед собой два пути: либо умереть от голода в бельгийской подворотне, либо каким-то образом добраться до Парижа – единственного места, которое для нее что-то значит. – Куда вам нужно? – спрашивает мужчина, когда она устраивается на пассажирском сиденье. В машине тесновато – тучный водитель занимает больше половины места, – но достаточно удобно. На зеркале заднего вида висят кварцевые четки. – В Париж, – отвечает Ева. – Нет, в Париж вы точно не хотите, – произносит мужчина, моргнув. – Почему это? – хмурится она, готовая спорить. – Ха-ха, – раздается снова. Ева кажется, что это все-таки не притворство, а лишь странная версия настоящего смеха, напоминающая карканье умалишенного ворона и характеризующая этого человека в дополнение к его склонности без разбора подбирать на дороге попутчиц. – Потому что в Париже отвратительно. Он опять смеется, а Ева – нет. Откуда ей знать, как в Париже, если она там не была, не видела город – по крайней мере, не помнит его. У нее нет ни малейшего понятия, почему ей кажется, что это ее цель; она просто рвется туда всем своим существом. *** Добрый самаритянин не может довезти ее до самого Парижа, потому что ненавидит этот город и вообще едет только в Брюссель. Ничто не нарушает тишину в пути, кроме гудения мотора и хруста огромной, зажатой под ручным тормозом упаковки соленых крендельков, в которую водитель регулярно запускает лапищу. Ева, поддавшись на уговоры урчащего живота, тоже берет себе горсть, и мужчина никак это не комментирует. Разве что минут через десять, когда они выехали на автостраду, а радио перестало плеваться новостями и перешло на какую-то немелодичную песню, он сообщает: – Меня зовут Берт. Ева не сразу догадывается, что Берт поглядывает на нее, потому что хочет узнать ее имя. Что ж, это справедливый обмен. – Я Ева. – Почему вы ходите без обуви, Ева? Да и вся одежда разодрана. Такое впечатление, что вы проделали долгий путь пешком. – Я не знаю. Хмыкнув, он пару раз неритмично постукивает пальцами по рулю. – Моя мать – она тоже забывает вещи. Бродит по улицам. Иногда без одежды, ха-ха. – Нет-нет, я не такая, у меня это не часто. – Ева нахмуривает брови. – Кажется. – Да? Значит, вы в беде. Скрываетесь от кого-то. Ничего, не обязательно мне говорить. Я рад помочь, просто любопытный очень, но вы не обращайте на это внимание, ладно? Еве хотелось бы ни о чем не думать, глядя на пробегающие за окном болота, однако ее взгляд постоянно цепляется за четки с крестиком, который покачивается на каждом повороте. – Вы верите в Бога? – вдруг спрашивает она. – Ха-ха. – Его улыбка на этот раз кажется искренней. – Я священник. Так что верю, наверное. – О… – Что-то вздрагивает внутри Евы и наполняет ее желанием убраться подальше от этого человека. Ни его дружелюбие, ни великодушие, с которым он делится своей машиной и крендельками, не притупляют ее беспокойство. Она чувствует себя, как этот крестик, болтающийся беспомощно на нитке, и сама не понимает почему. *** После этого они практически не разговаривают. Ева решила не выпрыгивать из машины, потому что впереди только автострада, а на такой скорости можно и умереть. Позже, когда движение в пригороде наконец замедляется, Брюссель уже так близко, что она не видит смысла бежать. Какую бы реакцию этот мужчина и его религия в ней ни вызывали, эмоциональный дискомфорт можно перетерпеть на благо ноющих, покрытых мозолями ног. Ева старательно глядит из окна, но пару раз замечает на себе взгляд Берта. Берт прищуривается, будто смотрит на солнце (а это вообще не лучшая затея), но ничего не говорит. Когда они подъезжают к железнодорожному вокзалу, Еве не терпится выбраться из машины, лишь бы перестать пялиться на этот покачивающийся крестик, но легкое прикосновение к плечу заставляет ее замереть на месте в необъяснимом ужасе. – Постойте, – говорит Берт. – Вот. – Он протягивает ей купюру в пятьдесят евро. – О… – Она не отказывается, ведь это же добрый самаритянин, привечающий странника… Было бы невежливо отказать, против воли Божьей… В голове всплывает какое-то воспоминание о Боге, но сразу же улетучивается. И вообще, ей и правда очень нужны деньги. – Спасибо. Огромное спасибо. И если она на секунду задумывается о том, сколько у него в бумажнике денег и успеет ли она выхватить его и убежать, что ж… Она не поддается этому порыву, и это самое главное. Вместо этого Ева берет протянутую ей купюру. – Может, обратитесь в больницу, а? Чтобы проверить, все ли у вас в порядке с головой. – Да-да, конечно. Спасибо. – А вообще, наверное, мне тоже нужно проверить голову… Или глаза, – говорит Берт и щурится, глядя на нее. – Я мог бы поклясться, что видел… Ева выскакивает из машины и захлопывает за собой дверь, прежде чем он успевает договорить, прежде чем успевает посмотреть еще раз. *** Денег едва хватает на еще одну пару дешевых сандалий и билет до Шарль-де-Голля, после чего у Евы остается восемьдесят центов на шоколадку, которая исчезает, ничуть не утолив усиливающийся голод. Эти все человеческие нужды, не говоря уже об усталости, – непривычные для нее препятствия. Ева засыпает до того, как поезд трогается. Ей снится, что она летает. *** Париж кажется… смутно узнаваемым. Это ощущение покалывает мозг, мучает и изводит ее. Она практически чувствует город, он ей чуть ли не до боли знаком. Ева бродит без цели, то останавливаясь, то снова принимаясь идти. Она задерживается у газетного киоска, чтобы посмотреть, какой сегодня день, прочитать заголовки – вдруг они помогут ей что-нибудь вспомнить, хоть что-то… Продавщица не смотрит ей в глаза, когда спрашивает, нужно ли Еве что-нибудь подать. Только когда Ева отвечает «нет, спасибо», она понимает, что говорит по-французски. До этого Берт говорил с ней по-голландски, а она ему отвечала. А в Брюсселе, кажется, сказала пару слов на немецком. Ни один из этих языков не льется изо рта, как родной, и все же она свободно владеет ими. Странно. Все вокруг странно, таинственно и кажется поэтому просто чудесным, совсем чуть-чуть. Но в результате ее собственная голова – это главная тайна. Где-то в шестом округе (Ева обзавелась картой, чтобы выглядеть потерявшейся туристкой, а не бесцельно бродящей умалишенной) один угол дома, кажется, вызывает в памяти отклик… Она следует за этой ниточкой воспоминания во двор, окруженный квартирами, и ниточка завязывается в красивый бантик. Вот, вот где Еве нужно быть. Но ей тут ничто не знакомо, хотя… кто знает. По крайней мере, в физическом смысле она здесь еще никогда не была, хотя это чувство внутри… Устроившись на ступенях, ведущих в одно из зданий, Ева вытягивает ноги, чтобы было удобней сидеть, и ждет.