***
Синчэнь, оказавшийся худощавым молодым человеком чуть пониже него, одетым в белую рубашку, тёмные брюки, светло-серый пиджак, и в очках, ждал его на скамейке возле названного заведения. Он поднялся, когда Усянь подошёл, и подав для приветствия руку на западный манер, смерил его из-под очков цепким взглядом, словно сфотографировал. В другой руке он держал чёрный кейс для бумаг, и у Вэй Усяня промелькнула надежда, что возможно там и есть ответ на давно мучающие его вопросы. — Простите, господин Вэй, — проговорил Синчэнь, — но я сам ужасно проголодался. Может мы сперва что-нибудь съедим? И Усянь, и сам голодный, как пёс, вполне с этим согласился, добавив вслух, что и сам тоже хотел такое предложить. Они прошли внутрь, где Усянь взял себе черносливовый сок и пиццу «Маргарита», а Синчэнь — грибную пиццу и кофе, и когда заплатив, они взяли еду и уселись с ней за свободный столик, Усянь, составляя еду с подноса на стол, спросил Синчэня: — Скажите, господин Сяо, а Вы вообще какую должность в прокуратуре занимаете? Синчэнь остро взглянул на Усяня, словно лезвиями пронзил, помолчал, потом ответил: — Помощник прокурора, — затем опять опустил глаза, и принялся за свою пиццу. Ел он без суеты, но довольно быстро, и так сосредоточенно, что казалось, упади рядом бомба, он бы даже от тарелки не оторвался. Усянь, как бы ни зудело ему собственное нетерпение, понял, что раньше чем опустеет его тарелка, разговора у них не получится, и тоже уткнулся в свою «Маргариту», молча глотая куски, и изредка запивая их черносливовым соком. Синчэню принесли его кофе, когда он как раз закончил есть, из чего Усянь сделал вывод, что помпрокурора здесь знают, и он видимо часто трапезничает в этом месте. Ведь именно определение «трапеза» напрашивалось на язык при виде процесса поглощения Синчэнем еды, а не банальное слово «перекус». Никогда Вэй Ин не видел, чтобы так торжественно и изящно ели. К моменту перехода Синчэнем к кофе, Усянь уже доел свою порцию, и сидел, сложив руки на коленях, и в волнении сжимая пальцы. Синчэнь взял кофе, ещё раз извинился, что заставил ждать, и отпив крохотный глоточек, снял и протёр очки, едва не уронив их в чашку, надел их обратно, смущённо прокашлялся, и заговорил: — Я понимаю Ваше нетерпение, господин Вэй, но я не мог сказать вот так сразу то, что я сейчас скажу. Это довольно тяжело говорить, а я сколько работаю, такие вещи говорить спокойно так и не научился. Вэй Усянь подался вперёд, горя нетерпением в глазах. В мозгу не было ни единой связной мысли. Он судорожно проглотил комок в горле, и продолжил молча смотреть на помпрокурора, ожидая когда тот сам что-либо скажет, хотя кое о чём уже догадывался. — Всё дело в том, — Синчэнь поставил чашку на блюдце и снял очки, — что родители Ваши погибли, да не просто так, а по приказу одного очень влиятельного человека... — он сделал паузу, — теперь он Ваш родственник, свёкор Вашей названной сестры. В лице Вэй Усяня не было ни кровинки. — Цзинь Гуаншань? Но за что?! — наконец выдавил из себя он. — За то, что видели не то, что следовало, и попытались вмешаться.***
Стелясь по стенам, словно щупальца тёмного тумана, и стараясь слиться с окружающей обстановкой, Чжао Чжулю бесшумно передвигался следом за Вэнь Цюнлинем, который совершенно не скрываясь, шёл по коридорам ночной больницы. Да и что ему было скрываться — он здесь работал, и мог соврать, что подменился с кем-то, если что. Да, Чжулю сейчас был Хамелеоном, чёрной тенью идущим по следу, но у этой тени было сердце. И это сердце сейчас так яростно колотилось о рёбра, словно хотело их проломить и сбежать наружу, в Адские тартарары. Хотелось остановиться, хотелось сдавить грудную клетку и унять эту гуеву колотушку, которая, казалось так тарахтит, что слышно на всю больницу. Хотелось остановить. Схватить, сказать чтоб не ходил. Да только разве это поможет? За пару часов до этого они занимались любовью. Цюнлинь так жарко ласкал и яростно отдавался, словно делал это в последний раз, и Чжулю, нащупавший в темноте не до конца стёртые Цюнлинем слёзы, сделал вид, что не понял, отчего у его любимого были мокрыми глаза. Он слышал и слушал. Цижэнь рассказал при нём Жоханю, что младший племянник пошёл на поправку. Значит, его маленький А-Линь опять спрячет свой бархат, и обнажит голую сталь. Он наверняка тоже в курсе улучшения самочувствия у Ванцзи, и идёт сейчас доделывать то, что на гонках не получилось. Вэнь Цюнлинь подошёл к ВИП-палате незамеченным. Он знал, как это сделать, и сделал. Где не видно каплю? Правильно, в море. А медбрат в больнице, совершающий ночной обход — это вполне нормальное явление. Ну, бессонница у него. Тёмная тень кралась за человеком в форме медбрата и медицинской маске, и с болью в сердце наблюдала, как рука в резиновой перчатке неслышно отворяет даже не скрипнувшую дверь, а другая рука из кармана достала шприц с янтарного цвета жидкостью в пластиковой колбе. В палате горел ночник, и в его свете было хорошо видно лицо спящего на кровати человека. Блеснула сталью игла, когда был сорван колпачок. Взгляд карих глаз над маской был холоднее этой стали. Он был готов на это, и рука его не дрогнет. Он двинулся к постели и протянул руку со шприцом, готовясь сделать смертельную инъекцию, как вдруг на него набросились сзади, в мгновение ока выбив из руки шприц, и скрутив так, что он не мог и пискнуть. И всё это за считанные мгновения, и до такой степени тихо, что если бы в больнице завелась моль, был бы слышен звук как она грызёт ткань. Но Ванцзи от шума всё же проснулся, и открыл глаза. И они у него расширились от увиденного — двое мужчин целовались посреди его палаты; водитель министра Вэня, которого Ванцзи хорошо знал и медбрат, который за ним присматривал, и который уже должен быть дома, ведь он вот только-только днём отдежурил. Парочка самозабвенно лобызалась какое-то время на глазах изумлённого Лань Ванцзи, от этой картины потерявшего дар речи, а потом министерский водитель оторвался от медбрата, посмотрел на обалдевшего Ванцзи нечитаемым взглядом, и нахально глядя произнёс: — Простите, господин Лань, не сдержался! Линь-Линю очень идёт эта форма! И подхватив медбрата под локоток, он быстренько вымелся из палаты с ним вместе. Ванцзи недоумённо проводил их взглядом, а потом вздохнул. Вот бы они с Вэй Ином так... Прямо здесь, в этой палате. Но... Вэй Ин красавец и бабник, и никогда его не полюбит. И что с того, что он его вспомнил, если спустя столько лет, он никак иначе не воспринимает отношения между мужчинами, кроме дружбы. Он ещё раз вздохнул, и закрыл глаза. В паху стало немилосердно тянуть, но Ванцзи лежал, сцепив зубы и не хотел помогать себе убрать это неприятное ощущение. Постепенно ему удалось с горем пополам заснуть, и ночник всё так же продолжал освещать палату слабым светом, блестевшим бликами на шприце, сиротливо лежавшем за тумбочкой, которая скрыла его от глаз разбуженного пациента, поразмышлявшего перед сном о том, что за странную сцену он видел. А шприц со смертоносным содержимым, которому не суждено было оборвать Лань Чжаню жизнь, так и остался куковать до утра на полу, где его при уборке найдёт санитарка, и выбросит без лишних слов в мусорную урну, поворчав напоследок о невнимательности своих разболтанных коллег.***
Открывать глаза и хотелось, и не хотелось. Было ощущение нереального комфорта и тепла, но Ваньинь никак не мог понять, от чего оно исходило. Было такое впечатление, что сзади находится большая грелка. Большая, просто огромная — больше него самого. И очень тёплая. И даже не хотелось включать мозг, или разлепить веки, что в принципе, было равноценно сейчас. Потому что знал, что во-первых, мозг и сам включится, без разрешения; а во-вторых, когда он это сделает, то придётся задуматься, что же это там такое сзади, в качестве грелки... Или кто. И ответ найдётся тут же. Поскольку придётся также вспомнить, в чьём доме он уснул вчера вечером, после зелёного чая с мятой. Кофе ему не дали, сказали — на ночь вредно. Ну, вот и пришлось пить импровизированное снотворное. Нечего сказать, сморило его это пойло знатно, ещё за столом начал носом клевать, и до утра проспал сном младенца. А просыпаться всё же прийдётся хотя бы по той причине, что физиологические процессы никто не отменял, и в тубзик хочется — пиздец! Скоро из ушей польётся. Целую ночь ведь не ходил, хоть и пива вчера не пил. Это из-за мяты так. Так что надо вставать, ничего не попишешь. Только тёплую держалку от себя отгрести, а для этого надо всё же открыть глаза, и напомнить этой держалке, что она обещала ему лечь отдельно, в гостиной на диване, и к нему не приставать. Едва он зашевелился, как сзади послышалось сонное: — Ты куда? И от этого голоса, и от того, что хотелось в то местечко, куда даже король ходит пешком, такая волна внизу живота прокатилась, что... Мгх! — Куда-куда! Пусти, а то описаюсь! — Ваньинь открыл глаза, нетерпеливо отпихнул руку, с явным сожалением убравшуюся с него. — И не провожай, дорогу знаю. И уже по пути из уборной, вспоминая сожалеющее движение той большой тёплой руки с тонкими пальцами, подумалось: а по какому поводу оно было, это сожаление? По поводу того, что он — не Яо? И по какому поводу был стояк, который Цзян Чэн чувствовал поясницей? Приснился этот карлик с ямочками на щеках? Ну и хер с ним. Пускай снится. А у них в эту ночь тоже ни фига не было. И прекрасно! Всё как хотел Ваньинь. Ничего не обломилось этому пидору, любителю лапы распускать. Он не Яо! И никогда не будет таким, так что пусть этот Мистер Совершенство в штопаных носках засунет себе в... анус свои хотелки, и шурует в сельскую местность ловить чешуекрылых. Бля! Какого его на такие выражансы потянуло? Он с подросткового возраста как стал из чистого протеста выражаться словно уличный гопник, так и не смог теперь бросить это. Но только теперь это предлагалось считать его неповторимым стилем общения. Не слушайте, кому не нравится! Ну, да и гуй с ним. Он сейчас оденется и сделает ручкой этому любителю драгоценностей*, вот только кофе выпьет. Хоть сейчас-то ему его дадут?! Вообще-то, утро уже! Не успел Цзян Ваньинь зайти обратно в спальню, и сказать, что вообще-то обещания полагается выполнять, и выпинать Сичэня на кухню, для исполнения дружеского (они же друзья, да? Хоть Ваньинь так и не решился назвать его Хуанем, максимум Чэнь-гэ) долга, как зазвонил телефон Сичэня. Тот спросонья схватил трубку, сразу не разобрав кто это, и выставив на громкую связь, полусонно бормотнул: — Алло... — Доброе утро, эргэ, — донеслось из динамика на всю комнату и коридор, заставив Сичэня резко сесть, и распахнуть вовсю глаза. У Ваньиня от звуков этого голоса внутри всё перевернулось, потом замерло и вновь ощетинилось колючками. Слишком уж хорошо он был ему знаком, этот голос. Голос, который он хотел бы не слышать никогда. Который... Хозяина этого голоса он бы лично дефибриллятором жахнул! Причём, выставив его на самую большую мощность!***
Лань Сичэнь сидел один в своей спальне, уронив голову на руки. Внутри него всё разрывалось на части. Ну почему всё так? Чем он провинился перед Небесами, за что они его? У него только забрезжила перспектива налаживания личной жизни с любимым человеком, как вдруг резко понадобилось позвонить этому призраку из прошлого. Позвонить и произнести: — Доброе утро, эргэ! Мы с дагэ снова здесь, остановились у А-Сана и ждём тебя в гости. Ты ведь помнишь наш договор? И любимый, который вроде уже был готов сдаться, только услышав и поняв чей это голос, внезапно потемнел лицом, и стал поспешно одеваться, словно куда-то опаздывал. В воскресенье. Сичэнь и глазом не успел моргнуть, как никакого Цзян Чэна в доме не было. Только запах парфюма остался на подушке. Беспомощно наблюдая как из его дома уходит его самое желанное в мире счастье, и слушая как Мэн Яо в трубке соловьём разливается по поводу того где и во сколько они его ждут, Сичэнь сжимал трубку в руке, больше всего жалея, что не может раскрошить её о стену вместе с этим голосом, и ничего так не желая, только чтобы Яо заткнулся. Ну какого он опять появился в его жизни? Сидел бы и дальше в своей Корее вместе с генералом Не, и не возникал, так нет же — надо высунуться! Да, Сичэнь понимал, что договор есть договор, и политические амбиции имеют немалую важность, но какого хрена! Ведь ни карьера, ни деньги не заменят ему Чэн-ди, А-Чэна, его Инь-гэгэ... БЛЯДЬ! Кто именно блядь? Да он сам, Лань Сичэнь, в первую очередь. Блядь продажная. Разве всё то, что наобещали ему эти два проходимца, опальный генерал и его любовник, стоит хоть одного ногтя твоего, Цзян Чэн?! Ты думаешь, Сичэнь до сих пор любит Яо? Нет, это был только секс. Качественный, хороший, очень профессиональный, шикарный, но — всего лишь голый потрах в голом виде. Во всех смыслах. Просто было надо, чтобы все тоже думали, что они с Яо пара, но это была лишь игра. А в какие игры Сичэнь должен был играть, когда он думал, что ты сам охотник за девушками? Когда думал, что никогда ты на него даже не посмотришь, а ты... А у тебя были стояки, когда ты смотрел на Сичэня, и думал, что он не видит. И ты, скорее всего, ненавидишь за это сам себя, и Сичэнь это понимает... Ты думаешь, Сичэнь не понял, что нарочно несколько раз поведя себя перед ним отвратительно, ты хотел испытать, насколько опротивеешь ему? Хотел его оттолкнуть, но не хотел отталкиваться. Сичэнь понял всё, и он прекрасно знает, что ты, недолюбленный, недопонятый, недохваленный, ты стóишь и самой горячей любви, и самой искренней похвалы, и самого большого понимания. И он был готов тебе это дать, если бы ты принял. А ты уже был на грани, только руку протяни, если б не этот треклятый звонок! И этот треклятый Цзиньский сынок. И этот тройственный союз, этот гуев договор, будь оно всё неладно! Будь ты проклят, Цзинь Гуаншань! Сколько же ты всего натворил, и творить продолжаешь! Но теперь к общему счёту по твоим делишкам, у Сичэня прибавится ещё и счёт личный. И Небо свидетель — он костьми ляжет, но за все свои дела ты ответишь, и это будет по полной!