Белый лотос на чёрном мотоцикле

Тьма. Сплошная тьма, окутывающая словно плотный кокон. Та, которая заползает в душу, заполняет изнутри, крушит её, дробит на осколки, а осколки размалывает в пыль, а пыль развеивает по миру, так, чтобы было без остатка... Тьма, которая включилась, когда Цюнлинь разбил лампу на тумбочке возле кровати, когда его пытались угомонить, успокоить. Хамелеону не нужен свет, чтобы увидеть любимого, сжавшегося в комочек на кровати. Их кровати. Кровати, вобравшей в себя все запахи их возбуждённой кожи, нетерпеливое томление постепенно распаляемых тел, дрожь знакомого предвкушения и соль пота, орошающего совокупляющиеся тела, кровь из прокушенной губы и несдержанные слёзы удовольствия, судорожную пульсацию крови в жилах и биение тел в одном ритме, и горение, горение, сгорание в одном общем горниле страсти, переплавляющем их обоих каждый раз в новую форму, словно рождая заново... Неужели всего этого не было? Да нет, оно как раз всё было, и поэтому было впятеро, нет, всемеро обиднее, что то, что было между ними, это всего лишь... спектакль. Тем более, что Чжулю первый признался ему и в любви, и в том, что не сможет выполнить задание. И он прекрасно понимал, что Цюнлинь допустил его к своему телу всего лишь для того, чтобы приручить, а потом с его помощью расправиться со своими врагами. С теми, кто причинил ему зло много лет назад, с теми, кто заставил бояться света. С теми, кто извратил, исказил, омертвил душу настолько, что он теперь считает себя недостойным того, чтобы его любили, оставив внутри только лишь овеществлённую месть, да ещё эту тайную страсть к доктору Вэю. Чжулю догадывался, да что там, прекрасно знал, С КЕМ на самом деле представлял себя его прекрасный мальчик с оленьими глазами, ложась с ним в одну постель. Знал он и то, что тому, кто встанет на пути Цюнлиня к этому человеку, будет худо. Но будь он проклят, если его это пугало. И будь он трижды проклят, если хотел хоть раз причинить вред своему Оленёнку. А то несостоявшееся покушение как раз и было жалкой отчаянной попыткой нанести себе вред. Именно себе, и никому другому. Ведь не дурак же Линь-Линь, в самом деле, если предположить, что он мог недооценить Чжулю. Чжулю, который раскрылся перед ним, сражённый его трепетной красотой. Цюнлинь прекрасно знал, с кем делит постель, и вряд ли всерьёз надеялся, что Чжулю позволит ему убить Ванцзи. Ведь этим он точно не завоевал бы сердце доктора Вэя. Проверял, насколько Чжулю его любит? Или решил, что ему надоело играть в семейные отношения и порвать всё одним махом? Или просто его взбесило то, что Ванцзи стало лучше? И что его связывает с доктором Вэем, если тому на него явно плевать в плане секса? И кто и когда оставил на груди у его Оленёнка то давнее клеймо в виде цветка? Клеймо было смазанным, видимо тавруемый раскалённым металлом юноша вырывался, и потому не получилось чёткого рисунка. Нельзя было понять, какой был цветок, но было видно очертания венчика с лепестками. Он увидел его сегодня во время борьбы, когда пытался усмирить Вэнь Цюнлиня, нечаянно разорвав на нём футболку. И когда парень понял, что его тайна раскрыта, он сначала попытался выцарапать Чжулю глаза, а потом разбил настольную лампу. И вот теперь они сидели в этой тьме, как в клетке, и неизвестно где её было больше — вокруг них, или внутри них. И как же хотелось разгладить, стереть с любимого тела проклятую метку, но Оленёнок, словно дикий зверь, не давал к себе прикоснуться. Даже заговорить об этом не давал. Чжулю понимал, что это клеймо — только слабое отражение того тавра, которое выжгло душу его мальчика, и сердце его обливалось кровью от невозможности помочь. Цюнлинь и раньше-то в себе это носил, а сейчас не давал даже подойти к себе, и Чжулю сидел где-то метрах в трёх от него, и старался даже не дышать, наблюдая зеленоватое колышущееся свечение комка нервов на их общей кровати. Небо свидетель, как бы он хотел, чтобы из просто постели эта кровать однажды стала бы брачным ложем! И как бы не хотел Чжулю, чтобы его любимый носил в себе это тавро и дальше, но... Даже если свести его с кожи, как гласит пословица — гвозди вытянешь, а следы останутся. Почему он так тянется к этому Вэю? Неужели у них что-то было? Даже если и так, то сейчас точно ничего нет, и Чжулю не допустит, чтобы было в дальнейшем. И не только с Вэем. Он его теперь никому не отдаст. И ничему. Ни одному человеку, ни позору, ни смерти. Он не отпустит его в бесконечность. И плевать, что тот и сам не понимает, насколько нужен ему. Он поймёт. Словно стремительный сгусток тьмы, бесшумно метнулся бывший десантник к своему возлюбленному, сидящему в позе эмбриона, прильнул к нему, обнимая сзади, облепив его всеми конечностями, и уткнулся носом в макушку, вдыхая родной запах. Выдохнуть не смог. Вместе со вдохом пришла резкая горячая боль слева, которая тут же потекла горячей струёй по боку, и Чжулю ощутил, как намокает рубашка. Он стиснул зубы, дотронулся рукой, почувствовав мокрое, а другая рука уже рефлекторно сжимала запястье Цюнлиня, вывернув его, и слушая как тот зашипел от боли и выпустил из ладони то, чем ранил Чжулю, роняя прямо на лодыжку. Что-то не очень большое, скорее всего, ножик. Чжулю всё же выдохнул, полез под рубашку, и определив, что рана неглубокая, зажал её ладонью, и прижался губами к виску любимого, ослабляя хватку на запястье. Тот вздрогнул всем телом и как-то сразу обмяк, даже не пытаясь больше вырваться из ослабевших объятий, и прошептал: — Давай я п-посмотрю... Чжулю помотал головой: — Нет. Сиди. Она скоро сама перестанет течь. Сиди. — Н-но ты же н-не знаешь... — Потом узнаю. Сиди. Тот шмыгнул носом. Через пару мгновений на руку Чжулю упала мокрая капля. Откуда? Он что, и себя успел порезать? Да что ж ты... Он потянулся, внезапно сообразив, к лицу своего Оленёнка, а тот сидел весь обмякший в его объятиях, и щёки у него были мокрые. Губы Чжулю спустились с виска на щёку, он повернул голову своего парня, сцеловывая слёзы с мокрых щёк, обнимая одной рукой, и чувствуя внезапно нахлынувшее возбуждение. Тот вздрогнул и попытался отстраниться, но его лишь крепче прижали к себе, продолжая целовать, но уже в губы. Цюнлинь всё же прервал поцелуй, выдохнул в губы Чжулю: — П-прости, я... — Знаю, — кивнул тот, хотя и знал, что этого не увидят, — если ты про доктора Вэя, то я давно уже всё понял. Послышался звук нервного глотания, а затем последовал вопрос: — Т-тог-гда з-зачем т-ты... Чжулю не дал ему договорить: — Затем, что всех не перебьёшь, с кем подружится доктор Вэй. Если бы он от тебя хотел чего-то большего, то это давно бы уже у вас было. Или что-то у вас было? Он тебя бросил? Тот помотал головой, и его движения породили волну боли в раненом боку, опять щекотно потекла уже было замершая струйка, распространяя в воздухе железистый запах. Стояк в собственных штанах стал каменным, и Чжулю опять потянулся целоваться, одновременно начиная оглаживать торс Цюнлиня, освобождая его от остатков драной футболки, и когда тот что-то мыкнул, оторвался от губ и пробормотал: — Не сопротивляйся, я так хочу! И тот больше не дёргался, не вырывался, покорно сняв с себя остальную одежду, и позволяя ласкать себя, и растягивать, а затем затащить на себя, насаживая на член, и вбиваться, не обращая внимания на вытекающую из раны кровь. Боль не мешала. Она подстёгивала, возбуждала, заставляя чувствовать дополнительное изощрённое удовольствие, и когда Чжулю почувствовал себя на грани, и хотел ссадить парня с себя, чтобы как всегда, не кончать внутрь, тот упрямо не дал ему этого сделать. И едва тот, не в состоянии сдержаться, излился в него, Цюнлинь в пару движений излился себе в руку. Видимо, боялся, чтобы не попало на рану, и тут же слез с него, и с кровати, зашипел, видимо попав на осколок лампы ногой, и поковылял в ванную. Чжулю лежал совершенно обессиленный, весь в крови, и немножко в сперме, и слушал как Цюнлинь возится там, шелестя струями воды. Затем он, уже в другой футболке, пришлёпал в спальню, зажёг верхний свет, и достав из притащенной с собой аптечки всё необходимое, сначала обтёр на нём кровь, сменил рубашку, а потом обработал и правда неглубокую рану, и налепил на неё пластырь. Он хотел вытереть Чжулю и область паха, но тот не дал, потянул за руку, и уложил справа от себя, по целую, нераненную сторону. Они поймали взгляды друг друга, и Вэнь Нин спохватился: — А од-деяло! Х-холодно ведь, тебе н-надо в тепло. И укрыв их обоих, подоткнув одеяло около раненого, улёгся рядом, и взяв руку любовника в свою, поцеловал её и прошептал: — Сп-пасибо... И за то т-тоже сп-пасибо! Чжулю улыбнулся. Он не спрашивал, за что, ему и так было понятно, что его благодарят за то, что случилось в больнице. Вернее, за то, чего не случилось. Ведь вряд ли после убийства невиновного человека Цюнлинь жил бы спокойно. Потом, позже, когда наступило бы осознание, пришли бы разочарование, горечь и сожаление, и от этого надо было оградить своего милого Оленёнка. Он погладил парня по щеке, и спросил: — Какой цветок там был? На пару мгновений тот напрягся, закрыл глаза, и с его губ слетело: — Пион...