***
...Автомобиль с мёртвыми телами внутри вспыхивает и горит, выбрасывая языки огня, ярко-оранжевые, похожие цветом на манговый джем, только пахнет совсем не манго. Прибывшие пожарные обливают это ярко-оранжевое белыми пузырьками пены, и эта смесь непобеждённых огненных языков на белопенном фоне становится похожа на ванильное мороженое с потёками этого самого мангового джема, его любимое, и мальчик невольно залипает на эту картину, не сопоставляя, ещё не связывая её с запахом горящего пластика, и горелой плоти. Он в тот момент может думать только о мороженом. И когда он из любопытства решил подойти к самой ленте ограждения, из белопенного облака, вытекающего из открытой дверцы машины, вдруг показалась, словно вытаивая из снежного сугроба, угольно-чёрная, вся скрюченная и в каких-то чёрных торчащих хлопьях, человеческая рука, полусжатая в кулак, в которой он даже не сразу узнал человеческую конечность. Уже много позже, учась в медицинском, он узнал, из-за чего такое может случаться с обгоревшими телами, но тогда мальчику просто показалось, что эта чёрная, воняющая гарью рука, хочет схватить его, и уволочь в до рвоты вонючее нутро автомобиля, с которого начала сползать пена, лишая его сходства с мороженым. Его стошнило прямо тут же, на асфальт, когда он ощутил во рту привкус палёной плоти, и суровый дяденька милиционер, которому его передал дядя пожарный, стал допытываться строгим голосом, где его родители, и почему разрешили ребёнку находиться в неположенном месте. Ему часто снился этот кошмар в различных вариациях. И трескучая ругань матери, отвесившей подзатыльник за то, что оторвался от семьи ради этой автокатастрофы, и едва не потерявшегося, и от этого его ещё раз стошнило. А от того, что милиционер отчитал мать за то, что бьёт ребёнка, вместо того, чтобы отвести его к врачу, она ещё больше разозлилась. Ведь он её не послушался. Сейчас в его сне она была одета в какие-то странные фиолетовые одежды, которые лет, эдак, с тысячу уже не носили, на голове была высокая причёска под стать, а пальцы правой руки колюче трещали хищной фиолетовой молнией. Лицо было искажено злобной гримасой, а из перекошенного от ярости рта вылетали обидные, колючие слова — ещё хуже молний. — Ты! Мой сын, который должен был стать моей отрадой и гордостью! Ты! Чьими детьми я всегда хотела бы любоваться и гордиться ими, как ты мог вместо этого спутаться с мужиком?! С этим Ланем?! Ты такой же нечестивый, как твой гулящий папаша, которому хватило наглости притащить в наш дом своего ублюдка! От осины не родятся апельсины! Хоть бы что-то взял от меня! Рука с электроплетью пошла в замах, плётка удлиннилась, превращаясь в длинный, словно пастуший, кнут, и затрещала разрядами, потянувшись к его горлу. Цзян Чэн вздрогнул, и закричав: «Нет!», вскинулся на постели, сев с выпученными глазами, и даже сразу не осознав, что задержал дыхание, наконец выдохнул, вдыхая воздух судорожно, с присвистом, как висельник, сорвавшийся с петли. Грудь его ходила тяжело, словно кузнечные мехи, голова вся взмокла, по спине бегали холодные мурашки, а на сердце словно водрузили мавзолей Великого Кормчего, да так и оставили там стоять. Да, ничего не было хорошего в тех воспоминаниях, которые сидели занозой в голове, и время от времени вылезали из укрытия во снах, как вот теперь, под утро, когда ещё на улице только начинает сереть. Кто сказал, что в мире нет одной общей правды? Кто сказал, что нет добра и зла, там где Вечный Покой? Светлая память покою Цзян Ваниня наступила давно и безвозвратно. Он наивно полагал, что наличие рядом одного важного Ланьчатого гуся навсегда избавит его от этих бесконечных кошмаров, к которым с недавних пор примешались воспоминания о том разговоре с матерью, когда он, в ответ на её очередное сватовство, разозлился, и рассказал ей правду о том, с кем и где он теперь живёт. И о своих жалких попытках объяснить свою ориентацию не сдвигом в мозгах, и не дурным влиянием «этого приёмыша», и даже не плохим примером со стороны Цзян Фэнмяня. Хреновая была идея, но поздно сожалеть, когда дело сделано. Она ничего не захотела слушать, и у него во время разговора возникло впечатление, что будь у неё реально тот самый электрокнут из его сна, она бы его избила не задумываясь, до полной остановки сердца от электротравм. И вот, когда ему опять приснились эти обгорелые трупы, а потом разъярённая мать в виде какой-то древней фиолетовой мегеры, едва не задушившей его своим батогом, он опять проснулся в поту и очень бы не хотел разбудить Хуаня. Но, как оказалось, будить или не будить, вопросом не было. Рядом зашевелились, тёплая изящная ладонь легко прошлась вдоль по позвоночнику, затем её сменило ощущение тёплых, мягких сухих волос, и шелковистой голой кожи у себя между лопаток. Чужая рука обвила талию Цзян Ваньиня, чужие губы запечатали крыло его лопатки сухим, но продолжительным поцелуем. Чужое дыхание коснулось голой кожи спины, осушая на ней пот, и до боли родной голос, который он готов был слушать вечно, очень тихо, на грани шёпота, произнёс: — Бедный мой... Опять тебе приснилось? — спина Цзян Ваньиня замерла, мышцы на ней напряглись от этого вопроса, и голос пояснил: — Ты снова кричал, а потом резко сел. Ты дрожишь, Чэн-Чэн, и так тяжело дышишь. Давай, пойдём на кухню, и я сварю кофе, а потом ты расскажешь свой сон... — пауза. — Если захочешь. —Давай, — с облегчением выдохнул Ваньинь, потянувшись за футболкой, — только можно я на кухню не пойду? Лань Хуань усмехнулся, и легонько чмокнул его в висок: — Можно, тебе всё можно. Тогда я принесу тебе его сюда, когда сварю. Ты же хочешь этого? М, Инь-ди? Острый подбородок аккуратно ложится на правое плечо, золотисто-ореховые глаза заглядывают в лицо Ваньиня, пытаясь поймать его взгляд, а грозовая хмурь глаз Цзян Чэна сама ищет глаза Хуаня, и тянется к нему, словно под гипнозом. Оба находят губы друг друга, и недолгий, но очень проникновенный поцелуй закрепляет доверие с одной стороны, и обещание защитить с другой. Потом этот поцелуй разрывается, и глаза Хуаня шепчут прямо в губы Цзян Чэна: — Я принесу тебе кофе в постель, и ты будешь пить его, и помнить, что всё будет хорошо... Он что-то ещё хочет сказать, но его слова прерываются скулежом и весьма активным царапаньем в дверь хозяйской спальни, которая с некоторых пор стала закрываться на защёлку, дабы избежать внезапного вторжения в комнату в самые пикантные моменты. Лань Хуань перевёл взгляд в сторону двери, потом на Цзян Чэна, пожал плечами, и философски вздохнув, легко поднялся, и в одних трусах босиком пошёл открывать дверь, во избежание сильных повреждений её собачьими когтями, и пробормотав: — И это она ещё не выросла! — отпер дверь, в которую в нетерпении влетела Фея, заждавшаявся, пока её впустят к любимому хозяину, горячую любовь к которому она бросилась выражать в тот же момент, вскочив на кровать, и облизав ему всё лицо. Лань Хуань, усмехнувшись, покачал головой, и вышел, убедившись, что его уход некому заметить, так как оба любящих существа на их общей постели были слишком заняты выражением радости от встречи друг с другом. Когда он вернулся с фарфоровым стаканом с кофе на маленьком кофейном блюдце, то застал совершенно счастливого Цзян Чэна, жамкающего мягкую лохматую серую шерсть на спине и боках своей любимицы, и улыбнулся. Даже и у него, пожалуй, не получилось бы так успокоить человека после приснившегося кошмара, как у этой не вполне взрослой собаки. И он бы ревновал его к ней, если бы не понимал, насколько бессмысленна ревность к животному. Ваньинь поднял на него глаза, улыбнулся, и приняв из рук Хуаня кофе, отхлебнул, и довольно причмокнул от вкуса напитка. Фея, положившая голову на кровать, только покосилась лукавым глазом, и замотала радостной метёлкой хвоста. За окном потихоньку рассветало, утра конца августа были уже холодными, несмотря на жаркие дни, потому что ночами часто шли дожди. В эту ночь не было дождя, стоял туман, сырой и противный. Даже мысли о том, чтобы выходить наружу, в такую сырую муть, и то были противны, да ещё и после такого сна. Побайдить, что ли, в соннике значение? Да ну, на фиг! Лучше он кофе допьёт, а то остынет, а так, по классике — как в рекламе, за окном хреновая погода, а он в тёплой постельке, с горячим кофейком, рядом любимая собака... Вот только любимым человеком в рекламном ролике сделали бы женщину, а не Лань Хуаня, хоть будь он и трижды прекрасен. Ну, и ладно. А у него будет вот такое кофепитие. Эксклюзивное. И только для него. Главное, чтобы Фея не вздумала подбить стакан, а то собака она, конечно, хорошая, но бельё стирать не умеет.***
За окном только-только начинало светать, когда Жоханя разбудил запах кофе, и он открыв глаза, увидел Цижэня с бумажным стаканчиком из кофемата в руках. Он только собирался отхлебнуть из него, как Жохань попросил: — Дай! Хочу. Запах вкусный. Цижэнь едва не поперхнулся, но слегка откашлявшись, осторожно напомнил: — Тебе же не положено. Вредно даже. — Дай! Я немного. Отвык. И Цижэнь, про себя удивившись тем рублёным фразам, вылетавшим изо рта Жоханя, решил не подавать виду, и поднёс к губам Жоханя соломинку, торчащую из крышки напитка. Тот кивнул, и вцепился в неё губами так, словно от этого напитка зависела его жизнь. Почти забытый вкус кофе, дешёвого пойла из кофемата, напомнил ему о... — Ты варишь лучше, — выдохнул он, выпустив соломинку, — но здесь и этот сойдёт. Я уже дождаться не могу, пока твоего не выпью. Цижэнь смущённо покашлял: — Видишь ли, но тебе нельзя даже этого. Это опасно, А-Хань. Твоё сердце... Оно пострадало при этом... м-м-м... происшествии с тобой. Ему нельзя, и... — Моему сердцу много чего нельзя, —карие глаза смотрели влажно, жадно, словно вбирая. — У него ещё есть одно заболевание, ты не в курсе? Лань Цижэнь изменился в лице, и встревоженно посмотрел на него: — Я чего-то не знаю? У тебя обнаружили новое заболевание? Почему Сичэнь не сказал мне? Как он мог?! Я... — Не ори. Оно не новое, ты давно о нём знаешь. Это давнее хроническое заболевание, так что не устраивай сцен. — Но как оно называется? Жохань ухмыльнулся: — А ты не догадываешься? Цижэнит. Хронический и неизлечимый.