Стиляги навсегда

— Не уйдёшь! Мэлс бежит изо всех сил, преследуя мелькающий среди тёмных деревьев ночного парка ярко-голубой пиджак. Ноги занемели, дыхание давно сбилось, сердце колотится как бешеное, но почему-то кажется, что не одна только физическая нагрузка тому причиной. Откуда-то слева выныривает Катя, кричит на ходу: — Где они?! — К выходу за сценой! — не думая ни секунды отвечает комсомолец, а сам сворачивает в противоположную сторону, на узкую тропинку. Ещё пара поворотов, взобраться на пригорок, пересечь полянку, перескочить через ограду — как только этот стиляга умудряется даже в своих широких брюках его обгонять?! — пролезть сквозь кусты и, наконец, выбежать к спуску к пруду. Мэлс не успевает затормозить и, не совладав с импульсом, хватается за чужие плечи, чуть не уронив обоих в воду. Фред успевает галантно подхватить его за талию и поставить на ноги, Мэлс с недовольством дергается и выкручивается, не замечая, что собственные руки всё ещё вцепляются в его рукав. В воздухе висят какие-то странные невысказанные эмоции. Преследователь пытается отдышаться, пока Фред, шало улыбаясь, смотрит на него сверху вниз в наступившей тишине. — Ну что ж, вы вновь меня поймали, и я весь в вашем распоряжении! — отвешивает он шутовской поклон. Мэлс нервно усмехается от такой двусмысленности, а Фред, словно не заметив ничего, продолжает: — Что теперь, порвёшь мне рубашку, или отрежешь волосы? Мэлс наконец успокаивается и мельком бросает взгляд на залаченную причёску стиляги. О нет. Он никому не позволит и пальцем тронуть это великолепие. Прикрыв глаза, Мэлс перебивает: — Перестань! — Просишь меня заткнуться? — притворно удивляется Фред, — А в прошлый раз ты говорил обратное… По внезапно вспыхнувшему жару Мэлс понимает, что отчаянно краснеющие щёки не скроет даже тень тёплых летних сумерек. Он клянёт себя за стеснение, но не находит сил поднять глаз, и Фред, нагло воспользовавшись заминкой, с ловкостью меняет тему. — А ты всё со своим отрядом бегаешь? — Эй! Ты же знаешь, как это важно для меня. — Ага, и облавы на нас устраивать — тоже дело первой необходимости. — Я, вообще-то, увёл их метров на пятьсот от ваших! — Ладно, ладно, признаю. Храбрый комсомолец Мэлс снова всех спас, — хитро смотрит на него Фред, за что и получает заслуженный толчок в плечо. — Нет, всё-таки я не понимаю: ну зачем ты со своими жлобами носишься? — Они не просто жлобы, Фред. Наши ребята честные и добросовестные, а я должен быть лучшим среди них. Дело партии — это принцип. — Однако это не мешает тебе хранить пластинки Чарли Паркера под подушкой. — А откуда ты знаешь про подушку? — после короткой паузы парирует Мэлс, и оба наконец с облегчением смеются. Фред всегда ценил умение понимать с полуслова, а с Мэлсом с первой же встречи у них установился настолько тесный контакт, что они, не сговариваясь, во время каждой стычки кооперировались так, что ни одна юбка не оставалась порвана, ни одна вихрастая прядь не страдала от ножниц, а оба они, стиляга и комсомолец, неизменно оказывались вдвоём в каком-нибудь укромном уголке. «Еле вырвался!» — объяснял друзьям Фред царапины на предплечьях и шее. «Руки в кровь разбил!» — оправдывал перед товарищами Мэлс красные следы от помады на костяшках пальцев. «Совсем молодёжь распоясалась!» — думали серьёзные и взрослые советские граждане, прислушиваясь к тихому шороху и мокрым звукам поцелуев в скрытой плющом беседке или в деревьях у воды. — Говоришь, галстук тебе откромсать?.. — перебирая между пальцами цветастую шёлковую полоску, задумчиво проговаривает Мэлс. Он уже занёс ножницы, но Фред смотрит прямо, едва сдерживая смех: оба ведь знают, что он не решится. Мэлс прикрывает глаза, медленно закусывает губу и стоит так, растягивая время, дразня. А потом крепко хватается за галстук и тянет на себя. Воздух вышибает из лёгких. Фред словно ждал этого: поддаётся, наклоняется вперёд, вплетается в поцелуй. Язык мягко очерчивает знакомый контур губ, скользит внутрь — он готов вечно нежить в своём горячем дыхании этого невероятного комсомольца, который так стесняется сначала, а потом сам перехватывает инициативу, словно чувствуя свою силу и более уязвимое положение стиляги. Мэлс если что-то делает, то делает без сомнений и проволочек. Он совсем не умеет целоваться, но это дело поправимое, а вот тот напор и самоуверенность, сквозящие в каждом движении, та безапелляционная смелость, с которой он каждый раз переходит от слов к делу, не заменит ничто. Для Фреда эти губы всё равно будут самыми любимыми, и он многое отдал бы, чтобы иметь возможность видеть их каждый день, а не только во время их странных игр в догонялки. Он многому мог бы его научить. Тому, что можно осторожно прикусить чувствительное место за ухом, тому, что можно доводить до истомы, гладя бархатистую кожу запястий; он мог бы научить его горячему шёпоту на ухо и тому, как улетать от взаимности, которую ощущаешь всем телом по разливающемуся волной теплу, и как сгорать от желания стать ещё ближе, раствориться в честных и влюблённых голубых глазах. Фред знает, что не он один подсел на эти трепетные ночные встречи, такие запретные, такие причудливые, тающие с рассветом так, что даже не уверен, сон это был или явь. Он верит, что жизнь неминуемо приведёт их к раскрытию всех масок и к настоящему признанию. Но пока — пусть они просто будут стоять вот так в освещённой огоньками аллее парка, поражая контрастом комсомольского значка на серой куртке и ярко-голубого пиджака, пусть будут наслаждаться каждой секундой, проведённой вместе, пусть будут спорить и подкалывать друг друга; пусть Фред будет без страха ожидать нового нападения, а Мэлс принесёт Кате в доказательство удачной «миссии» яркий лоскуток (разумеется, он никогда никому не расскажет, что этот клочок ткани валяется у него в кармане уже пару недель, потому что сумасшедшему стиляге однажды взбрело в голову взять его на слабо). И тогда, возможно, одним солнечным утром Мэлс, собираясь в спешке, перепутает их брошенную на пол одежду и придёт на собрание партии с чужим ярко-малиновым галстуком.