Кратосархат

Первое, что бросается в глаза: брызги красной, темно-зеленой и золотистой крови на промерзшей земле. В свете луны они похожи на бусины, из которых агафэсы делают себе родовые четки. Красная кровь принадлежит модрэсу, что распласталась рядом с границей Синего леса. Нагрудник ее погнут. Он явно принял на себя далеко не один мощный удар булавой. Меч переломлен надвое. Вместо правой руки окровавленный ошметок, под которым растеклась и успела замерзнуть алая лужа. Красивые рыжие косы разметало по земле. А взгляд широко распахнутых карих глаз потух навсегда. Я не вижу ее духа. Он оставил бездыханное тело еще до нашего прихода. Напарница модрэса сидит на земле, опершись спиной о каменную стену. На ее маске из черепа зверопарда — здоровенная трещина, сквозь которую струится золотистая кровь из разбитой головы. Еще больше крови хлещет из раны в животе. На изможденном лице молодой девушки, несмотря на низкую температуру воздуха, выступили капельки пота. Она тяжело, прерывисто дышит, одной рукой закрывая рану, а во второй все ещё сжимая эфес сабли. Лезвие испачкано темно-зеленым, значит, врага она все же зацепила. Джаэр, оглядевшись по сторонам и убедившись, что вражеских солдат поблизости больше нет, подходит к девушке и встает перед ней на одно колено. Он осторожно высвобождает саблю из ослабшей хватки, кладет оружие на колени раненого кратоса, а сам берет руку воительницы в свои и касается губами тыльной стороны ее ладони. Не знаю, означает ли это, что они были близки, или такова часть ритуала прощания с уходящими воинами. Но выглядит это пронзительно печально. И у меня в голове неожиданно возникает мысль о том, что кратосы не так хладнокровны и жестоки, как принято считать. Возможно, они, как и я, лишь жертвы стереотипов и не более. Джаэр не плачет, не кричит, не выказывает ни единой яркой эмоции. Только безотрывно смотрит на умирающую девушку. И эта тихая скорбь почему-то впечатляет меня куда сильнее, чем не раз ранее наблюдаемые слезы или мольбы богам о том, чтобы они не забирали умирающего раньше отведенного ему срока. — Их было… шестеро, — выдыхает смертельно раненая кратос с явным усилием. Разговор причиняет ей невыносимую боль. Она морщится, но продолжает: — Они застали… застали нас врасплох, — выдавливает она из себя еле-еле. С каждым произнесенным словом ее голос становится все тише. — Двое — убиты, один… ранен, — говорит она, то и дело спотыкаясь. Джаэр кивает. Даже на пороге смерти кратос продолжает оставаться воительницей. Окажись на её месте агафэс, и он бы не говорил о противниках, лишь просил найти его семью и передать им на память свое перо. Будь на месте этой девушки модрэс или пратус, они бы диктовали завещание для своих гаремов. Кратос делится наблюдениями, которые могут помочь собратьям победить противника. Это для нее первостепенно. — Они зачем-то… — кратос кашляет и из уголка ее рта начинает струиться золотистая кровь. — Зачем-то забрали тела мертвых, — шепчет она. Голос ее всё слабее. — Зачем-то… забрали… — Как твое имя? — вопрошает Джаэр, отпуская руку девушки и вытаскивая из-за пояса, закреплённого на левом бедре, стилетообразный кинжал. Он отличается от остальных кинжалов кратоса. Рукоять оружия из чистого золота исполнена в виде змеи с раззявленной пастью. Уроборос, только лишь собирающийся вонзить острые клыки в собственный хвост. Это оружие кратосы никогда не используют против врагов, даже если оно окажется единственным, чем можно обороняться. Оно предназначено только для своих. Кинжал милосердия — так они его называют. — Сэнна, — отвечает девушка из последних сил. — Сэнна, — повторяет за ней Джаэр. Голос его становится ниже и мягче. — Ты хороший воин, Сэнна. Была, есть и обязательно станешь вновь, — говорит он. — Я горд тем, что воевал с тобой рука об руку. Уверен, мы встретимся вновь после твоего перерождения. — Спасибо, — благодарит она и слабо улыбается, прекрасно зная, что последует дальше. С такой раной ее уже не спасти. Девушка это знает. Знает это и Джаэр, потому сжимает золотую рукоять кинжала покрепче, размахивается и вонзает острое лезвие прямо в сердце умирающего кратоса. Последний предсмертный хрип, и я замечаю, как золотистая полупрозрачная фигура поднимается на ноги, покидая тело. На мгновение она задерживает взгляд на мне, затем переводит его на свою бездыханную оболочку. — Браслет, — произносит она тихо, смотря на Джаэра. Голос духа неестественно вибрирует. В нем больше нет жизни, потому звучит он необычайно красиво. — Не забудь передать его. И кратос, будто услышав последнюю просьбу духа, тянется к правой руке воительницы, снимает браслет с ее запястья и прячет в нагрудный карман. Я так и не узнал, что же он означает, но, полагаю, для Сэнны своеобразное украшение имеет большое значение. Дух девушки, удовлетворенный действием Джаэра, поднимает призрачные глаза к небесам, явно узрев нечто, что мне постичь не дано. На лице Сэнны появляется выражение полного умиротворения. Ещё миг, и она растворяется в воздухе. Лишь пара золотистых искр, еще какое-то время вьющихся над мертвым телом, напоминает о том, что она была здесь. — Сэнна-Сэнна-Сэнна, — тихо повторяет Джаэр, чтобы не забыть имя девушки. Кратосы верят в перерождение. Считают, что ребенок, родившийся в тот же час, в какой умер воин, является реинкарнацией погибшего. Сегодня они отправят соколов в каждое из своих поселений с положением луны на момент смерти кратоса и с ее именем. И все родившиеся в этот период дети будут названы не иначе как Сэнна. Предполагаю, их не заботит, какого ребенок будет пола. Все их имена одинаково подходят и мужчинам, и женщинам. Если же такого ребенка не найдется, то именем воительницы назовут первого, кто родится после ее гибели. Мертвые ведь тоже могут опаздывать. Джаэр взирает на луну. Рассчитывает ее положение. Я невольно уподобляюсь ему и всматриваюсь в серебристый диск, излучающий холодный свет. Судя по книгам, сила нэкрэса достигает пика в полнолуние. Но мне в такие ночи становится лишь паршивее обычного. Что-то все же со мной не так. Знать бы еще что. Потратив пару секунд на лицезрение луны, перевожу взгляд обратно на модрэса, а затем на темно-зеленые пятна крови чужаков. Сэнну удивило то, что они забрали трупы. И мне это тоже кажется подозрительным. Зачем? Эгриоты никогда не церемонились с собственными погибшими солдатами. Почему же в этот раз все иначе? Чем это нападение отличается от остальных? Невольно поворачиваюсь к месту, на котором произошла наша стычка с вражескими солдатами. До нее больше версты. Луна хорошо освещает местность вокруг, но я все равно не могу разглядеть желаемого. — Джаэр, — зову я кратоса, не осознавая, что посмел назвать его по имени. Сейчас меня это не волнует. Воин поднимает на меня золотистые глаза. — Ты видишь трупы эгриотов, которые остались после боя с нами? — указываю я в полумрак, из которого мы пришли. Кратос без лишних вопросов устремляет взгляд в указанном мной направлении. Слегка щурится. — Трупов нет, — отвечает он после недолгой заминки. Трупов нет. Почему их нет? И почему меня это так беспокоит? **** На востоке горизонт окрашивается в оранжево-алый, когда в отдалении от крепости два сложенных из бревен холма превращаются в огненные факелы. На вершину каждого из холмов водружено по телу. Первые жертвы надвигающейся войны. Модрэс заботливо накрыта красным покрывалом с гербом своей расы — огненным фениксом. Модрэсы, в отличие от кратосов, не верят в перерождение, им куда ближе загробный мир. Согласно их вере, богиня войны Лотта принимает воительниц после их смерти в свои чертоги, где им предстоит вечность пировать и развлекаться. Красивая сказка, нацеленная на то, чтобы умирать было не так страшно. Но страшно умирать все равно. Всем, кроме нэкрэсов. Нам страшно не умирать. На втором холме — кратос. Ее покрывает чёрное одеяло с вытканным поверх золотым уроборосом. Языки пламени облизывают заготовленное «угощение». Несколько модрэсов сдавленно плачут, не в силах сдержать эмоции. Кратосы продолжают походить на мраморные скульптуры. Агафэсы, наличие которых вполне понятно, ибо люди они душевные, беззастенчиво рыдают, вытирая слезы бородами или платками. Пратусы, наличие которых удивительно, стоят в сторонке мрачные и задумчивые. Сомневаюсь, что их беспокоят жертвы среди других рас. Но они не могут отделаться от мысли, что следующими могут стать они сами. Удивительно, но ничто так не объединяет людей, как смерть. Я взираю на пламя, которое забирает мертвую плоть сантиметр за сантиметром, и борюсь с невыносимым желанием прикоснуться к нему и ощутить рукой болезненный жар. А ещё лучше — нырнуть в него с головой и обгореть до состояния головешки. Сжигание на костре — восемь из десяти. От огня нега смерти самая длинная. Я бы поставил десятку, если бы не невыносимая боль в процессе сгорания и медленное восстановление после. Но восьмерка — это тоже высокая оценка, так что я не против пожариться на костре перед завтраком. Однако сомневаюсь, что мой прыжок в похоронный костер оценят по достоинству. Это кратосы сжигают почивших в день их смерти. Модрэсы обычно хоронят тела в земле через пять дней после кончины человека, уверенные, что дух ещё какое-то время остаётся в теле. Это, конечно же, чушь. Но сжигают они воительницу вовсе не потому, что внезапно это осознали. В лоб мне никто ничего не скажет, но, полагаю, модрэсам приходится отказаться от традиционных похорон, так как неподалеку от них проживает потенциальный труположец. Возможно, это подозрение надуманное, но очень уж странные взгляды на меня то и дело кидают рыжие воительницы. Будто ждут, что я вот-вот кинусь в пламя, но не для того, зачем я хочу этого сам, а чтобы вытащить из огня останки их сородича, утащить их в темную берлогу в Синем лесу и всласть над ними понадругаться. Заманчивое предложение, девы, но я, пожалуй, откажусь. От одной только мысли о подобном у меня начинает болеть голова. Стараясь скрыться от неприятных взглядов модрэсов, я перемещаюсь подальше от холма с их павшей воительницей поближе к кратосам. Никто из них ожидаемо не обращает на меня внимание. Кроме разве что Джаэра, который, заметив движение, поворачивается ко мне и буравит взглядом. Это не подозрительный и не напуганный взгляд, как у модрэсов. Тут кроется что-то иное, но я не могу понять, что именно. С уверенностью могу утверждать только одно: таким взглядом на меня еще никто никогда не смотрел. Не к добру это. Мне не по себе. Аж мурашки бегут по спине, что с нэкрэсами случается крайне редко. Лучше бы он взирал на меня, как на чудовище. Как на врага. Как на существо, к которому невозможно испытывать ничего, кроме презрения. Это мне привычно и понятно. Подобное бы меня не тревожило. Пытаясь отвлечься и не думать о неуместном внимании не сводящего с меня глаз кратоса, я вновь вглядываюсь во все разгорающееся пламя. Облюбовавшие меня красные мотыльки, почуяв запах смерти, предпочитают огонь мне. Они вьются над кострами, обжигая крылья и погибая. Этакое жертвоприношение. Когда костры становятся слабее, модрэсы окружают холм из бревен, на которых возлежит их воительница. На шее каждой из них висит небольшой тряпичный мешочек с песком из медной пустыни. Они выуживают оттуда по щепотке и одновременно кидают в огонь, нашептывая послание Лотте. Оранжевое пламя вспыхивает с новой силой и становится малиновым. Обычно песок кидают в вырытую в земле могилу. Делается это для того, чтобы душа никогда не забывала свои корни и даже пируя в чертогах Лотты иногда заглядывала к живым сородичам и покровительствовала им. Кратосы тоже окружают холм со своей воительницей. Но в костер ничего не кидают. На руке каждого из них сидит по черно-золотистому соколу. К лапам птиц привязано послание. «Сэнна» и положение луны — все, что там написано. Лишь на руке Джаэра сидит золотисто-рыжий орёл. К его когтистой лапе привязано не послание, а тот самый золотой браслет, заляпанный кровью хозяйки. Прожжённые поленья трещат и обваливаются, погребая под собой останки. И когда это происходит, кратосы воздевают руки с сидящими на них птицами вверх. Первым в небеса взмывает орёл, и лишь затем следуют соколы. Они разлетаются каждый в своем направлении. Все кратосы провожают птиц взглядами. Все, кроме Джаэра. Он, распрощавшись с орлом, вновь неотрывно следит за мной. Я, раздраженный сим фактом, отвечаю ему тем же. Рассчитываю, что Джаэр отведет глаза, не в силах терпеть вид моей жутковатой двойной радужки. Но мои действия нужного эффекта не дают. Он продолжает пялиться. Не мигая. Надо уходить. Немедленно. Мое наличие на похоронах и так нервирует окружающих. А меня всё больше нервирует Джаэр. Еще больше раздражает физическая боль, вернувшаяся ко мне после ухода Пшёнки из моего тела. Мне и до вселения было не то чтобы хорошо, а теперь совсем не радужно. Это потому что я коснулся духа копья кратоса и влил в него свою энергию. Подобные манипуляции всегда бьют по мне чуть ли не сильнее, чем по врагу. Применение любых моих способностей — сущая пытка. Говорю же, не нэкрэс я, а сплошное разочарование. Кроме презрительных взглядов модрэсов, необъяснимого внимания Джаэра и невыносимой физической боли есть еще один раздражитель, который меня прямо-таки добивает. И этот раздражитель — мой красный шакал. С каких-то чертей он облюбовал кратоса в маске золотой гарпии. Не успел освободить мое тело, а уже побежал к нему со всех лап и теперь валяется в его ногах и пытается призрачным носом обнюхать ботинки воина. Что за внезапный интерес? Меня это раздражает. Я ревную и даже не стану этого скрывать. Пшёнка — мой шакал! Только мой! Я настолько расстроен, что всего на мгновение в моей голове мелькает мысль привязать к себе шакала силой, но я испуганно отгоняю от себя столь тщедушную идею. А затем расстраиваюсь еще больше из-за мысли о том, что как бы я ни сопротивлялся и ни старался быть нормальным человеком, нэкрэсовская сущность все равно вылезает из всех щелей. Сущность, которую я презираю. В общем, утро не задалось. Надо бы, как вернусь в свою комнату, порезать вены. Пять из десяти, так как далеко не всегда удается умереть. И пол от засохшей крови отмывать не то чтобы феерическое удовольствие. Конечно, можно испытать что-нибудь менее тривиальное. Например, наесться гвоздей. Проделывал такое несколько раз. Шесть из десяти: умрешь стопроцентно, но очень уж больно. И когда начинает рвать гвоздями, горло саднит. Бывает, что рвота поднимается выше, тогда гвозди приходится выковыривать из ноздрей. Это вообще не здорово. И все равно поставлю шестерку, потому как, если кто-то сторонний пронаблюдает, как тебя выворачивает гвоздями, лицо у него будет десять из десяти! Для видимости потоптавшись перед остатками погребальных холмов ещё пару минут, я, как мне кажется незаметно, двигаюсь в сторону крепости. Но когда прохожу мимо костра Сэнны, ощущаю рукой еле заметное касание. Вздрогнув, я оглядываюсь на кратосов. Джаэр стоит ко мне спиной. Но я уверен, это касание — его рук дело. И как, позволь спросить, мне интерпретировать сей жест? Уходи, Ксэт. Что бы ни взбрело в голову этому малому, уходи без оглядки! Ещё в день моего прихода в крепость агафэсы заботливо обставили мне комнату в подвальном помещении. Изначально его использовали как карцер. Наверное, пернатым спокойнее спится с мыслью, что в крайнем случае они могут запереть меня в моей же комнате и оставить гнить до самой старости. Справедливости ради замечу, что они этого так ни разу и не сделали. Окон в моей комнате нет, а по соседству — лишь пустые камеры для пленных. Но за пять лет я неплохо здесь обжился. Кровать, стол и две батареи книг, позаимствованных в библиотеке: одну батарею я уже прочитал и в ближайшие десять лет верну на законное место, а вторую — прочитать только планирую. Безусловный плюс бывшего карцера — всепоглощающая тишина. В этом, правда, кроется и минус. Если кто-то проберется в мою комнату с целью напасть, никто не услышит ни звуков борьбы, ни криков о помощи. Хотя я бы помощи просить и не стал. Я бы встретил врага с хлебом и солью и с интересом понаблюдал, как он пытается меня убить. Любопытно, через сколько часов ему бы вся эта вакханалия опостылела. Спускаюсь по пыльной каменной лестнице в подвал и ловлю себя на мысли, что что-то не так. Сюда обычно никто, кроме меня, не заходит, но сейчас у меня складывается впечатление, будто недавно здесь кто-то все же побывал. К счастью ли, к сожалению ли, но мои подозрения почти сразу подтверждаются. В деревянной двери, ведущей в мою комнату, торчит кинжал. Золотистое, изогнутое лезвие. Черная матовая рукоять. Кинжал пришпиливает к деревянной глади двери послание. «После захода солнца на заброшенной тренировочной площадке». Подписи нет. Но я знаю, кто автор этого письма. Джаэр. Больше некому. Так вот как кратосы благодарят за спасение своей жизни? Интересный подход. Своеобразный, но имеющий право на существование. Мне нравится. Давно меня никто не убивал. Все сам да сам. Наскучило заниматься смертельным самоудовлетворением, хоть волком вой. А тут такая невероятная возможность. Надо бы подготовиться. Принять ванну. Выгладить плащ, полы которого давно превратились в рваные ошметки. И заштопать штаны. Хочу умереть красивым. Минут на десять. А если повезет, то и на все двадцать! Мелькает у меня предательская надежда на то, что кратос сможет убить меня безвозвратно. С золотой гарпией он ведь как-то справился, так может получится умертвить и меня? Но я стараюсь отогнать от себя эту мысль. А то за надеждой обычно следует разочарование, которого во мне и без того в достатке. И все же чувствую невероятное приободрение. Плохое настроение как ветром сдувает! Что может быть лучше угрозы твоей жизни?! Ничего! Не без усилий вытягиваю кинжал из двери. Аккуратно складываю вдвое послание, приговаривающее меня к желанной смерти, и прячу его в карман. Повешу над кроватью. Буду любоваться. Кинжал необычный. Таких я на ремнях кратосов не замечал. Золотистая сталь поблескивает в свете факелов, а на черной рукояти выточен пион. Раз этот кинжал оставили в моей двери, выходит, я могу забрать его себе? Даже если не могу — заберу. Не каждый день мне попадает в руки настолько искусно сделанное оружие. Надо бы подобрать для него ножны, но уже после того, как кратос меня убьет. Возможно, одним разом он не ограничится. Я на это даже рассчитываю! Воодушевленный предстоящим путешествием в небытие, решаю, что вены резать не стану. Потерплю до вечера, чтобы прочувствовать кончину от чужой руки во всей красе! Захожу в комнату, падаю на кровать лицом вниз и засыпаю, надеясь на лучшее. На скорую смерть.