Если жизнь не комедия, то я посмеюсь над собой сам

Когда вопрос однажды встает ребром, Торфинн не выбирает одну из граней нежелательного, но сжимает зубы и делает самый неверный выбор из двух правильных ответов: «молчать и абстрагироваться» и «говорить». Кажется, он ничего не делает, но это не так. Он берет свой нож и ведет по коже с больным азартом и застывшим взглядом, вырисовывая узор своей жизни: пара косых штрихов на старых рубцах – и проблемы ограничатся поиском плотных рукавов и проебами бассейна. Это не понравится его лечащему врачу, это не понравится Аскеладду, но он промолчит и притворится, что не заметил. Это понравится эстетам с форчана и ублюдком с форумов, обменивающимся порнушкой-ampute с допуском более мягких вариантов через джимейл. Но жизнь – она больше, чем слитые через фейк фоточки с обрезанным личиком и голым торсом, она живется не для них и, как говорят эксперты, единожды, но оно и к лучшему, потому что, ну. Ну, правда. Ну разве не было б глупо, если б пришлось пройти это снова? Не было бы? Однажды Торфинн слышит на кухне щебетание птиц, и он думает, что все ок, но, побежав на свет, не видит ничего, кроме тусклой лампы и открытого окна. Тогда доктор говорит принять меры. Он слушает, и на вкус таблетки звучат как «бесцветный», но с горечью и одиночеством на прикусь. Жрать их по указке психиатора на завтрак и перед полдником – значит видеть мир сквозь пальцы. Но это именно то состояние, которого хотелось добиться (мир простой, логичный, незамкнутый и существует для него в вакууме). Сперва ничего не казалось хорошей идеей, потому что-то ей стать было обязано – Торфинн пропускал, а потом завертелось: серый январь и грязный сентябрь, потом новый год (и пустые дни до и после), Тикток и, наверное, гормоны – приелось, в мозгах осело и просто излишне среда подкосила, ослабила, – он подумал, что не так-то это плохо. Об этом думалось раньше, а сейчас в голове всплыло: поцелуй меня в воспаленный нерв, куколка, и задай себе пару вопросов – я заебался, и если не сейчас, то никогда, а никогда – это слишком поздно даже для смерти, особенно для смерти, а челленджи – это весело, пусть ты в будущем и печально известный долбаеб – какое дело? И правда, какое? Дела нет особенно в поздней юности, да и, в прочем, наверное, в ранней зрелости и абсолютной старости тоже. Поэтому март – дело близкое, дело приятное, нетерпеливо притягательное, пока в статусе ставится «плакса» добровольно и исключительно честно. Почему-то и раньше казалось, что все может кончиться кровавыми каплями на грязном кафеле. И в воде Торфинн лежит густо-красной, горячей. А ему все равно холодно. Когда Аскеладд почему-то врывается, Торфинн думает, глядя на него в измененном состоянии сознания, и понимает, что его глаза знают гораздо больше, чем губы, но говорят обычно гораздо меньше, если, предсказывая все, он молчит до последнего. В них читаются стихотворные строки и, кажется, легкая разочарованность. «Не надо», – читается в них. «Надо», – хочется ответить на зло. На то же вычитываемое раздраженное «ага, малыш, да» хочется ответить «пизда», но это слишком заезженно, и Торфинн пытается найти новое выражение для эксплуатации, чтобы потом снова иронично рыдать над упущенным смыслом спустя перевод устного в восемнадцать страниц чистой воды, но находит только то, что Аскеладд им, все-таки, и правда немного по-садистски дорожит, пусть всегда делает немного больно, и проникается в полной мере надуманным себе же «не надо» как новым витком треш-комедии в спасении утопающего. На этот раз до смешного неожиданно рабочим.