Новогодняя карусель

— По башке себе постучи, мудак, бля, — раздается чей-то голос посреди тишины, проследовавшей за разрывом мины прямо над корпусом.       Иван поежился, он тут, в республиканской больнице, переходящей из рук в руки, научился отсчитывать время до минометного обстрела своих же по кривой наводке, и окончательно разучился считать время. То самое время, которое исчисляется секундами, минутами и часами. Возможно, он просто потерялся внутри одного бесконечно продолжающегося боя, прерывающимся только лишь на редкие минуты пополнения боекомплектов. Кто-то снаряжал магазины патронами даже во сне.       Ивану на мгновение могло показаться, что он во сне — дерьмовом, страшном и очень детальном кошмаре. Но, как только затвором автомата ему закусывало палец, Брагинский резко вскакивал и точно понимал, что не спит. Особенно, когда за спиной разрывалась мина, и сыпалась на голову штукатурка, особенно под яростные обстрелы духов, особенно под вой солдатика с оторванными ногами. Иван просто разучился считать дни. Может, потому что задание дня не было выполнено в первый день, а на следующий после регулярных докладов нового задания не поступило.       Вновь глухой свист. Иван считает про себя, загибая пальцы. — Раз, два… — тихо бормочет он и громко гаркает. — Три. Укрыться!       Разрывается под фасадом, совсем рядом. Взрывом выбивает бойницы, дробит окна и хлипкие стены. — Да ты зае… — отчаянно ругается кто-то среди солдат.       Иван краем глаза замечает всех своих — какие-то остатки роты, присоединившиеся другие солдаты из соседних подразделений, потерявшие полностью своих. Не чудом выжили и вошли в Ад. Брагинский не мог сделать ничего для них, кроме как раздобыть медикаменты и приказать держаться.       Между рядов полу-спящих, измученных и раненных иногда проходил мужик. Его Иван привык узнавать по поседевшей макушке, звонкому голосу и бесстрашию, граничащему со слабоумием. У того напрочь отсутствовал всякий военный интеллект, и Иван не сомневался, что разума у него не было вовсе. Порой он вставал во весь рост и бродил без страха схлопотать точный выстрел снайпера. Или, припоминал Иван, высовывался из окна, чтобы оценить масштабы минометного обстрела; на подступах к больничному корпусу стоял и даже не дергался, когда прямо под ногами поднималась земля от выстрелов. Тот только развернулся, сунул сигарету в зубы и пошел прочь. Иван пытался вспомнить, своим он был или чужим. Чужим, конечно, такого цвета волосы, белые как снег, он бы запомнил. Тот слонялся, клянчил у солдат прикурить, потому что шмалил безбожно много и долго. — Командир, — обращается белобрысый мужик к Ивану и жестом спрашивает сигарету. Брагинский только качает головой. — Не будет. Бросил. Не курю.       Досадно вздыхает и осматривается, выискивая в толпе, кто бы дал ему задымить, хотя дыма и без этого было достаточно. Он разочарованно развел руками и присел рядом с Брагинским, подогнув колени к груди. — Ни поспать, ни поесть, ни покурить, вот, не дают, — произносит он перед тем, как за стеной вдруг вновь разорвался снаряд. Мужик всхлипнул и по-детски обиженно вновь пробормотал. — Сволочи!       Ивану довелось украдкой его рассмотреть. Теперь вблизи его волосы не казались седыми, они были действительно естественно очень светлыми под цвет бледной кожи, смотрел перед собой достаточно спокойным и осмысленным взглядом светлых глаз, кажущиеся во вспышках сигнальных огней почти что алыми, был худым, сухим, среднего роста. Что-то было в нем абсолютно незаурядным. Он вдруг приподнимается и высовывается в окно. Ожидаемо, что со свистом пуля меткого чеченского снайпера пролетает прямо над его головой и рикошетит где-то в коридоре. Иван подрывается с места, резко цепляется за его обвисшую разгрузку и дергает вниз, чтобы его неприкрытая даже каской голова не торчала, как прыщ, в темном окне. И тут он улавливает тихий скрипучий смех. — Жить надоело что ли?! — ревет Брагинский, хватая того за грудки и встряхивая. — Обмудок бестолковый, и так мало народу воевать, так и ещё убьют! Хоронить вас потом… танками!       А он продолжал смеяться. — А я и не знаю, командир. Сейчас прям жизнь за жопу ухватил, понимаешь, — смех стихает и он немного успокаивается. — В детстве меня сбивала машина, рвала стая дворовых собак, тонул три раза, с третьего этажа выпадал. И все без царапинки. — А кукухой видимо двинул, да? — Есть такое, — он легко усмехается и тянет Ивану руку. — Меня Гилберт, кстати, зовут. Гил, если быть проще. — Иван. Ваня Брагинский, — руки с хлопком смыкаются. — Товарищ капитан, если быть проще. Тебя в моей роте не было. — Я из ОДШБ к вам прибежал. Номер не помню. И откуда тоже. Головой приложился что ли? Знаю только, что наших всех перевалили чехи из гранатометов. А я вот живой.       За окном вновь лупили почти по фасаду, и разрывался эфир от переговоров соседних подразделений и чеченского смеха. Хотелось бы Ивану услышать что-то членораздельное, понятное для восприятия человеку, который не спал уже которые сутки. В какой-то момент он даже ухватился за мысль, что временем он давно умер и остался ещё в таком далеком девяносто четвертом. Но на самом деле на запыленном циферблате часов какого-то убитого солдата он ещё совсем недавно, между десятым и двенадцатым залпом он видел горящее число «четыре». — Вот лупят они, лупят, а что толку-то? — начинает говорить Гилберт. На его гладкое лицо вдруг ложится тяжелая тень. Он скрещивает руки на коленях и сжимается. — Говорят в эфирах что-то, проповедуют своё, закидывают нас этими «посланиями», будь они прокляты. А мы тут с тобой, командир, сидим, и пацаны восемнадцатилетние здесь кишки наматывают. Мамкины пирожки у них в желудках ещё не переварились, а их уже в цинки пихать и на крышках рисовать фломастером крупные цифры эти. Двести. Да и что там? Роскошь для наших-то в земле хоронить! Вот представь тех, кого гусеницами танков в землю зарывают. Там же фарш настоящий, только на еду бывает тянет от такой картины. Селедка под шубой по-чеченски какая-то. И как этих пацанов искать потом? По пирожкам что ли? Курить охота…       Гилберт говорил бесконечно. Как бы старался Иван не слушать его скрипучий голос, но всё равно представлял, как траки танков наматывают кишки и растирают белые кости. И каша потом — бордовое поле посреди развалин, над которым ещё пять минут клубится пар. И смердело в ледяном воздухе долго.       Слева валил от души снайпер. Иван вспоминает его имя пару секунд и негромко выдает: — Коля, хватит.       Парень качает белобрысой головой и глядит сумасшедшими глазами в прицел. Вновь стреляет и прячется, подползает к Брагинскому и молчаливо глядит большими голубыми глазами. С момента штурма Коля ни проронил ни слова. — Побереги патроны. Ещё прорываться будем. Когда? Когда танк нам дадут. Один хотя бы.       Коля удивительно напоминал ему сестру. Светлые, беспристрастные, молчаливые, но взгляд их говорил куда больше. Коля спокойно присел рядом и потупил взгляд в окно. Брагинский поклялся, что обязательно запомнит его — Колю Арловского — даже если его закопают в чеченской земле гусеницами танков.       Николай протянул руку в дырявой перчатке к просвету окна. Тут же на ладонь упали крупные хлопья снега.       Брагинский знал наверняка, что их карусель только начала свой сумасшедший ход.