Новогодняя карусель

      Иван разучился считать дни. Они тянулись длинной колонной техники по пустым дорогам среди мертвых, припорошенных снегом степей, и нависающих над головой гор. Горы, вопреки устоявшемуся мнению, совсем не манили, но отталкивали, внушали реальный ужас и угнетали черными ледяными вершинами. Чем дальше двигалась укрытая туманом и каменными крепостями колонна, тем яснее Иван ощущал пронизывающий до костей холод — не грел толстый и тяжелый бушлат, холодным казалось пламя костра, когда небо нависало над ним свинцовым куполом.       Иван напрягается, пытается вспомнить хоть что-то — отвлечься от военно-бытовой суеты, от разъедающего запаха солярки и сигаретного дыма, поднимающегося над колонной к небу, но важнее было отвлечься от мыслей о холоде и голоде. На Новый Год обычно Ольга готовила так, что пахло даже на соседней улице. Он помнил, как первокурсником военного училища в свой первый зимний отпуск возвращался домой. Ноги в начищенных ранее сапогах тонули в снегу, на красивую шинель лип густыми хлопьями снег, тяжелый ранец тянул его назад, но Иван в радостном предвкушении бежал по лестнице на пятый этаж, вдыхая тот самый запах пирогов и запеченной картошки. Вместо звезд в высокогорных дорогах Иван вспоминает свет включенной гирлянды ночью в окнах соседних домов, и вместо мечущейся по ущелью техники — путь через занесенные предновогодней метелью дворы к площади, где начинала кружить карусель.       Так они встали близ Грозного — слишком заметно, слишком безрассудно. Готовился штурм пусть и планомерно, но чересчур опрометчиво. Ивана начинало нервировать всё: то сляжет взвод с поносом, то заправщики застряли по пути к пункту, то будут докучать лозунгами командиры повыше. Никакой готовности и конкретики. Близился день, когда необходимо было выступать в районы действий. По плану всё прозаично просто — занять, подавить, захватить, удержать. Но, как будет на самом деле, ни один бригадный командир и понятия не имел. Единственное, что Ивана могло хоть немного обнадежить, это только скорая поддержка техникой, отставшей по пути из Моздока. Техника для него, значит, броня в пятьдесят тонн, значит, дополнительное вооружение в многоэтажных крепостях и закоулках города. Иван почти уверен, что там их уже ждут — каждый из людей, вооруженные до трусов и злые до покраснения. Иван был злым не меньше.       Где-то после обеда — Брагинский считал время от одного приема пищи до другого — вызвали в штаб ротных, комбатов и иных вышестоящих командиров. Иван задался для себя логичным вопросом: хоть кто-то вообще знает, что делать? Из неясных, расплывчатых формулировок энного приказа было понятно только то, что Грозный нужно захватить, взять президентский дворец, ликвидировать боевиков. Кому-то описано пересечь Сунжу, другим занять аэропорт «Северный», третьим выступать к дворцу, а четвертым — чёрт знает что.       Ивану врезались в память предновогодние дни на хребтах близ Грозного, когда уже и техника стояла с разогретым мотором, и опустели всякие слова и взгляды. Где-то уже под ночь, как казалось Брагинскому, подоспела техника — колонна БТРов, лысых танков и заправщиков. Позже оказалось, что шли они почти пустые, без нормальной дозаправки, а танки вовсе оказались без брони.       По знакомым цифрам на бледно-зеленом борту Иван узнает Лауринайтиса. Тот высовывается из люка, и вид у него слегка потрепанный — из жилета и шлема торчат провода, висит из кармашка на груди тангента, беспорядочно болтается от каждого движения. Узнать по лицу было сложнее, потому что таким зачуханным, грязным и осунувшимся за недолгие недели с начала марша Брагинский литовца ещё не видел — узнал по манере речи, голосу и торчащим из-под шлема и наушников темным волосам. Иван похлопывает по тяжелому металлу вместо приветствия. — О, — хрипло произносит Толис. — Вот так встреча.       Иван лихо запрыгивает на броню и тянет руку. Замечает, как дрожит от многодневного тремора ладонь Толиса, покрытая грязью, маслом и пороховой пылью. Брагинский впервые проникается какой-то щадящей нежностью к солдатам — Толис был таким первым, может, потому что был знакомым и просто близким душевно. Они здесь только с одной целью, по одному приказу и распорядку живут. Разница лишь в том, что Иван видит небо и стаптывает в кровь ноги, а Толис видит мир сквозь линзы стереоскопа и вместо чистого воздуха гор вдыхает духан пороха и горящего топлива.       Толис что-то ему говорит, но Иван слышит сквозь гул многочисленных турбин и двигателей лишь отрывки букв и фраз. — Что сверху вещают, говорю? — прикрикивает Лауринайтис.       Брагинский даже не знает, что ответить ему, но слова вылетают сами по себе без связной мысли. — Да, говорят, город брать, — сплевывает. — Дома не разрушать и не занимать! А у нас в полку одни школьники-на, автомат половина видит впервые, у других то понос, то золотуха-на.       Губы литовца растягиваются в отчаянной усмешке, глаза прищуриваются не то от едкого дыма, не то от напирающего истеричного смеха. Он и сам помнит, что на его логичный вопрос о том, когда же снарядят их танки навесной защитой, получил самый нелогичный ответ. Комполка в тот раз постучал с деловым видом в серо-зеленой пластине и произнес напыщенно торжественно: зачем тебе ещё, и так брони полтийник тонн!       Но ему довесили все-таки. Это была его первая боевая победа. — А я спрашиваю, что, говорю, нам пленных брать с пристегнутым магазином или без? Ну, он сказал, потом доведет.       Приступ истерики на фоне полного отчаяния накрывает Брагинского внезапно свистящим утробным смехом, но прекращается вместе с рвущимися из глаз слезами. Толис и сам хотел бы рассмеяться да только другие не поймут — ни веселый Феликс, ставший внезапно слишком серьезным, ни молчаливо задумчивый Эдуард. Он уже и сам себя перестал понимать.       Толиса внезапно осеняет — по карманам до сих пор распиханы конфеты. Судорожно он шарится по ним и достает небольшую горстку. В ладони поместилось всего несколько, но протягивая руку Ивану, он видит загоревшиеся детским счастьем глаза. В их взглядах — дом. В этих маленьких сладостях — части их мира, тепло батарей и чья-то любовь. — О! — вскрикивает радостно Иван и потирает руки. — Наташкины. Я «мишку» возьму, я их всегда любил.       Голубой фантик шелестел в почерневших руках. Никто не произносит слов на будущее, но оба с уверенностью думают, что, когда вернутся, Наталья их обоих откормит этими самыми конфетами. Она обязательно достанет этих «мишек» в симпатичной голубой обертке и откормит до отвращения.       Много позже, когда накануне штурма придется идти за таблицей позывных и уточнять задачу, Толис впервые за много дней ступил на землю. Он надолго запомнил те ощущения — тяжесть собственного тела, мягкость грязи и твердость подошвы под дрожащими ногами. И ещё запомнилось небо — оно нависало тяжестью свинцовых туч, сквозь которые было видно лишь другие тучи. Не было ни солнца, ни неба — только накрывающие город и подступы грязные тучи над головой. Ещё немного, как ему казалось, и его раздавит, сплющит этим покрывалом. Лауриайтис был бы рад больше никогда не вспоминать его.       Как рад был бы не вспоминать свою неуместную, нелогичную и глупую речь перед строем роты Брагинский. Иван смотрел с минуту на кривые ряды солдат с перекошенными лицами. А лица у них и впрямь были детскими — мужчина не был даже уверен порой, что всем им уже по восемнадцать и все окончили школу. Оружие держали неумело, на щуплых фигурках бушлаты висели, как бочки. И был бы рад ничего не говорить и не обещать, но говорил и обещал словами « тех, кто повыше», только сам уже ни во что не верил.       Им бы всем на каток, пить чай с лимоном, играть в снежки и нестись с купленными в ларьке у дома леденцами на карусель.       Их всех ждала совсем другая карусель.