Новогодняя карусель

      О чём думает человек, когда вокруг одна смерть? Что чувствует, что видит, что слышит, какие картины перед глазами? Толис не смог бы ответить ни на один из этих вопросов. Он не чувствовал ничего, кроме подтупленной тяжести в ногах и гула в голове, не слышал больше, кроме визга аварийной сирены, не видел ничего — только маленькую полоску света, спадающего на него красным лучом.       Не ощущался никакой страх, всё казалось ему до ужаса ненастоящим. Постановка в театре. Наташа давно хотела сходить на «Лебединое озеро» или на «Ночь перед Рождеством». А тут у него у самого целый театр, настоящий цирк уродов.       Спустя время приходит лёгкое покалывание в сознании — кто-то ожесточённо долбил по броне, пытаясь выкурить его из танка.       Сбоку корчился Феликс, пуская кровавые пузыри. Поляк бился и метался, оскалившись и схватившись руками за голову. Возможно, что он кричал, но слова сквозь контузию и стойкий звон не доносились до Толиса. Он пытается ухватиться хоть за что-то, но руки не слушались, повисали в воздухе, как плети, и дергались от судорог. Он оказался будто заперт сам в себе — сознание Лауринайтиса работало, осознавало, что ещё живо, но ни руки, ни ноги, ни язык его не слушался. Мысли с невероятной скоростью крутились в голове, в отличие от замедленной и размытой картинки мира перед глазами.       Вздохи давались ему тяжело. Грудная клетка скрипела, натягивалась и трещала до боли, что треск её костей, и скрип кожи доносился до ушей отчетливо и ясно. Толис помнил. В детстве, таком глубоком и далеком, он тонул в море, помнил так хорошо, как пенные гривы волн накрывали его с головой, прибивали к каменистому дну, били его о глыбы, покрытые колючими водорослями. И особенно точно помнил то страшное, первородное чувство смерти, приближающейся к нему тошнотворным бульканьем в глотке и ярким вкусом соли на языке. Теперь всё было ровно так же. Только вместо просторного моря — жгучий раскалённый и сгустки свернувшейся крови у него во рту. — Боже, — хрипло вздыхает он и выталкивает языком изо рта влажные комки. По подбородку крупными каплями скатилась тёмная кровь, смешанная со слюной.       Феликс рыдал. Бился о края бортиков, держась за голову. Толису плакать не хотелось, было немного странно, неприятно, но боль отсутствовала. Как и отсутствовали его ноги. Вместо них кровавая каша. Отупленное сознание на эту картину отреагировало спокойно и непринуждённо, будто так и должно было быть.       Наташа стояла, высокая, очень красивая и цветущая. Была весна, вроде как май. Тёплый, спокойный май, который вкусно пах сладкой сиренью. У Толиса на бок сдвинута фуражка и расстёгнут китель. Он не помнил точно, что шелестел ей тогда на ухо, но помнил её прекрасные руки. Мягкие, белые, сильные руки, цепляющиеся за его шею и рукава грубого кителя. Ещё Толис влюблен сильнее, чем до этого. До сжатых слёз, до дрожи и крапинок пота. Лауринайтис берёт её на руки и закидывает голову к ясному небу, щурясь от яркого солнца. Но вместо радостных криков до слуха доносится чужой гавкающий язык и громкий гаркающий хохот. Ещё остаётся солнце, но не остаётся Наташи в руках, а за руки, за жилет и форму его тянут вверх. К палящему холодному зимнему солнцу. Наружу из его последнего убежища.       Его тащат по броне, оставляют алые разводы и лужи. Толису не больно совсем. Разве что жжёт чуть-чуть в районе колен, где заканчивалась голая разодранная плоть. Тёмные бородатые лица смотрели на него, кривили губы в смехе, говорили что-то, но Толис только улыбался им. Наконец-то, вот оно спасение, уход от Ада и долгожданное облегчение! Наконец он увидит Наташу ещё раз, пусть ненадолго, пусть на пару секунд, но увидит её, как посетит мимолётно то место, где родился. Правду ведь говорят, думал Толис, пока его тело волокли в здание под пулемётные очереди, что в момент смерти проясняется сознание и только человек желает умереть там, где он появился на свет.       Когда он, наконец, понял, что происходит, Лауринайтис этому даже немного обрадовался. Всё-таки сознание прояснилось, пусть на мгновение, но окунуло его с головой в реальность, серую и безнадежную действительность. Боль тут же пронзила всё тело яркой вспышкой. Будто фейерверк. Болела голова, болели руки, болели ноги и грудь, невыносимо заболело сердце, будто пронзили длинным копьём грудь. Ему растянули безвольные обессиленные руки. Распинали на перекладине, как Христа. Грубые строительные скрепки впивались в плоть. Реальность вновь покинула его, и настигло приятное терпкое облегчение. В ушах затихал звон прикладов оружия, которыми его прибивали.       Толис постучался в дверь. А затем ещё и ещё раз. Он слышал гремящую посуду в квартире и ощущал дрожь её лёгкой походки. Затем чуть скрипнув открылась дверь. Наташа сначала его не признала, но потом улыбнулась и негромко крикнула. — Оля, Толис вернулся. Представляешь, он вернулся! — она заулыбалась и схватилась руками за тяжёлый вещевой мешок на его плече. — Заходи, заходи! Не стой на пороге, Толис, ты чего?       Наташа цепко обнимает его, берёт в руки лицо, смотрит в глаза и целует щёки, нос, губы, подбородок. Всё, до чего она в состоянии дотянуться, и шепчет: — Толя. Толя, ты дома.       Толис бы и рад перешагнуть через порог, но нечто очень сильное, сильнее всякой воли, его останавливает и не даёт сунуться дальше. — Дома, — произносит он. — Но мне пора. Я ненадолго. — Куда? — Туда, — он махнул в сторону подъезда, но замялся. — Не знаю.       Вместо теплоты квартиры он снова ощущает холод. Зимний обычный холод. Бывает такое, когда выскакиваешь на улицу зачем-то без тёплой одежды. Он оборачивается. Вместо всего: подъезда, квартиры, Наташи — перед ним его двор, туман и снег. Много снега и тумана, сквозь который проступают очертания множества чужих фигур. Толис всем существом чувствует, что они ждут его. Просто ждут, когда он к ним присоединится. Наташа ёжится от холода, но не уходит. Что-то её удерживает на входе в подъезд и не пускает за ним. — Мне пора. Меня уже все заждались.       Тёмные фигуры недвижимо стояли перед ними, как очертания, каменные изваяния, но в глубине он просто знал, что это они его и ждут. Уже очень долго. Ждать больше нельзя, иначе они уйдут, и оставят в одиночестве. — Ты же только пришёл, — говорит она. — Но мне правда пора. Я люблю тебя, и прости. Но я вернулся, когда ещё снег не растаял.       Заскрипел под ногами снег. Толис уходит в туман прямиком к тёмным фигурам и больше никакая сила его не сдерживала. Значит, он двигался в верном направлении. — Я буду наблюдать, - сказал он, но наверняка знал, что кроме него больше его слов никто не слышал.       Когда Толиса поднимали, кровь хлынула ото всюду, из всех мелких ранок и оторванных ног. Его подняли чётко в проёме окна прямо напротив солнца. Оно было ярким и приятным. Толис шёл по скрипучему снегу навстречу его лучам, пока не ощутил лёгкости в теле, пока ноги не утонули в мягкой траве. Луга тянулись далеко, и не видно было их конца. Лауринайтис зарывается босыми ступнями в неё, ложится. Слышит непринуждённое пение птиц и шелест колосков под своим весом. Для него всё закончилось, он очутился там где, должен был быть изначально с первой секунды своей недолгой жизни. — Мамочка, — прошептал Толис. — Наконец-то.       Он провёл рукой по лицу и улыбнулся обездвиженному солнцу. Больше ничего было не нужно. Он прикрыл глаза, проваливаясь куда-то глубоко, уплывая по течению, которое несло солнце. — Господи, прости. Господи, спасибо. Его карусель остановилась. Толис спокойно сошёл с неё. И слава Богу.