Новогодняя карусель

      Иван поклялся. Сидя у разведённого костра, он клялся, что до последнего дня не забудет ничего. Будет знать всё поминутно, проговаривать про себя дословно фразы, цепляться за каждый момент этого дня. Цепляться, даже если у него обрубит память на корню, даже если эти воспоминания будут вытесняться чем-то более светлым и менее тяжёлым. Он смотрит на свои руки — обожжённые, потемневшие от копоти и запёкшейся крови. Крови было много, на его руках и на нём самом, на его оружии и на оружии его товарищей. Он знал, что если не забудет всё, то будет корчиться в агонии, будет мучиться до последнего дня, будет просыпаться не от солнечных лучей или запаха поджаренных на сковороде яиц, но забывать он права не имел. В первую очередь морального.       Впереди у него ещё долгая дорога, ничего не закончилось и заканчиваться не собиралось. Всполохи огня освещали пустые коридоры и просторные палаты когда-то работающего хирургического отделения. Отбрасывали тени чужие мёртвые тела, смердящие приторным запахом. И совсем не пахли живые, разве что кожа чесалась от кристалликов пота.       Иван глянул на часы. Стрелка бежала быстро, отсчитывая минуты и часы. Этот день должен был скоро кончиться. Одного дня хватило, чтобы умереть. Толиса уже не было. Его снимали с перекладины не слишком аккуратно, но Брагинскому в тот момент показалось, что он всё ещё жив и дышит. Иван крепко прижал его к себе и долго не отпускал. Вдруг бы отогрелся, зашевелился, показал бы как-то иначе, что жив, но он только закрыл ему веки. Иван надолго запомнит последние тёплые касания. Его даже уносили тепло, прикрывали руками глаза, завернув в белое покрывало, пропитавшееся моментально кровью.       Странно было видеть человека уже мёртвым, когда помнил столь хорошо и отчётливо его живым. В последний момент из нагрудного кармашка его жилета выпал голубой фантик «Мишек». Больше Иван никогда к этим конфетам не притронется.       Рядом привалились знакомые солдатские фигурки. Гилберт молча вытащил флягу и отпил, затем передал Ивану, а от него она уже попала в руки Николая. Они хлебали воду осторожно, чтобы ни одна капля не попала мимо рта. Так сильно хотелось пить, что даже безвкусная вода была сладкой. Хорошо, что не приторной, подумал Иван. — И что теперь? — спросил Гилберт. — Опять воевать, — ответил Брагинский. — Ещё всё только началось. — Один день, как чёртов месяц в этом году. Я думаю, что если мы выжили сейчас, то потом уже ничего с нами не случится.       Один день. Четвёртое января, как целый месяц. Было и вправду похоже, что один бесконечный день растянулся и превратился во множество однотипных. — Ну, а вообще, что потом? — вновь спросил Гилберт.       А что вообще потом, подумал Брагинский. Он даже не мог представить себя где-то вне войны, вне этого дня. — Пить буду, — ответил Иван.       Кроме этого, ему не оставалось ничего, и Гилберт сочувствующе похлопал его по плечу. Тут неожиданно для него привалился дрожащей шаткой походкой щуплый и растрёпанный светловолосы парень с перебинтованной наспех головой. Вот-вот он мог бы расплакаться, глядя на то, как трясутся у него посиневшие губы, и блестят глаза. — Чего тебе? Пить? — поинтересовался Бальшмидт и протянул ему почти пустую флягу.       Тот в ответ мотнул головой и вновь задрожал. — То-товарищ Б-б… — начал было он, но Иван его перебил. — Брагинский. Я это, ты чего хотел?       Тот криво приставил к замотанной голове руку, и Иван усмехнулся. — Я Лукаш-ш-шевич, типа, — замялся он, — наводчик я. Та-тан-кист.       Он заикался, дрожал и жевал слова. У Ивана что-то щёлкнуло, перемкнуло, будто обдало ледяной водой. На улице стоял подбитый танк с кровавыми разводами. А перед ним стоял единственный оставшийся в живых — побитый, до смерти напуганный мальчишка. — Чудо, — проговорил Гилберт и похлопал по месту рядышком с собой. — Садись, грейся. — У меня для в-в-вас, тов-в-варищь к-к-капитан, по-по-послание.       Лукашевич порылся по карманам и вынул плотный свернутый комочек в целлофане. — Вот, — сказал он и протянул открытую ладонь. — Дол-доллары. На достойные по-по-похороны. Деньги Иван всё же принял. Отказаться от них он не рискнул, какими бы грязными они не были. — В рубашке родился, — прохрипел Гилберт. — Да что в рубашке? В бронежилете.       Наводчик замотал головой и сильнее завыл. — О-о-он всё мне отдал, типа. Это он в р-рубашке родился! Н-н-не я! Это он м-м-мне отдал рубашку. Всё отдал.       Ивана посещает чувство, что с Феликсом он увидится ещё не раз. Может, при других обстоятельствах, в другое время, в другом месте, но он его не оставит. Толис будет преследовать его везде, где бы он не находился, как сотни других солдат, сгинувших в этом Аду. Впереди было ещё много. Отчаянный долг вёл Брагинского за собой до истощения, до полного бессилия, пока ему, наконец, не сказали «Домой», сунув в руки жестяные медальки. Они отливали серебром и золотом, но они не стоили ни копейки, ни единой жизни. Ни одна из них не стоила жизни Толиса и множества других загубленных и искалеченных. Гилберт тогда даже обрадовался — привезёт домой небольшой сувенирчик, который оставит пылиться на полке. Николай посильнее сжал кулаки, норовил выбросить, но что-то останавливало этого молчаливого и замкнутого парня. Какое-то чувство должного. Иван же видел в этих медалях отражение Толиса.       Для многих было покончено с войной. Карусель для Ивана остановилась. Осталось лишь сойти и больше никогда не посещать её. Брагинский совсем не хотел домой. Февраль был удивительно холодным, ледяной ветер задувал под бушлат, рассекал кожу на руках и лице. Белый снег ему казался серым, безжизненным. Он пытался вглядываться в наименования улиц и номера домов. По занесенным дорогам проезжали машины, снег налипал тяжёлыми комьями к ботинкам и штанам. Идущие навстречу люди то понуро смотрели под ноги, то сосредоточенно смотрели в пустоту перед собой. Одна мимо проходящая девушка ему улыбнулась. Брагинский в ответ только сильнее нахмурил брови и втянул шею. Ничего его не беспокоило, как когда-то не беспокоило Толиса — нарядного, в шинели с золотыми курсантскими погонами, радостного и счастливого. Ничего этого больше не было.       Заворачивая в знакомый двор, Ивану прилетает в грудь крупным снежком. Снежная баталия, которую устроила ребятня, прекращается, мальчишки извиняются, глядя на рослого Брагинского с неподдельным страхом, и тупят взгляд в носки сапог. Затем был долгий и нервный путь по лестнице наверх к квартире. Не пахло ужином, не пахло стряпнёй Ольги. Он даже не успевает постучать, Наташа сама открывает ему. — Увидела тебя в окно, — сухо бормочет она. — Снег стряхни.       Она была другой. Замученной, уставшей, выгоревшей полностью. А каким ещё может быть человек, потерявший в одночасье всё, чем жил до этого? Как карточный домик — убери одно и рухнет всё. Наташа потеряла, можно сказать, своё основание.       Она ведёт его в гостиную. Было так тихо, что слышно монотонное тиканье настенных часов. Наташа буравит невидящим взглядом поверхность стола и теребит в руках платок. Иван убеждён, что она не плакала, не билась в истерике, а без сна слонялась по квартире и переваривала случившееся. Похоронка лежала на столе нераскрытой, но и без этого было ясно, чьё имя выведено на белом листе. — Олега Ольге вернул, — тишину полутёмной квартиры разрезает её ледяной тихий голос. Иван вздрогнул, как от разрыва гранаты поблизости. Всё замерло. Вина, лежащая на нём, всё темнела, скручивалась, сгущалась и давила прямо в середине груди. Она обвиняла его. Заслуженно впрочем. Убитый, растерзанный болью и горем человек может винить кого угодно. Наташа всего лишь искала того, кто смог бы разделить с ней её страдания. — А Толиса не вернул.       Его пробирает от головы до пяток дрожь. Он встречается взглядом с сестрой и для себя отмечает, что в жизни не видел настолько пустых глаз. Всматриваясь в лица солдат Иван видел хотя бы что-то: страх, боль, отчаяние, безумие — но в Наташиных голубых глазах не было ни единого чувства, она смотрела на него мертвецки пустыми, сухими голубыми стекляшками. — У него и шанса не было. Руки, ноги… Наталья его перебивает: — Хоть какой-то, — её чёткий резкий голос сбивает его с начатых оправданий, тихо и низко она продолжает. — Вон, Олег приехал контуженный, заикается, почти не слышит ничего. Оля его с ложечки кормит. И всё равно он ей нужен. Понимаешь?       Иван понимает всё: её отчаяние, боль, страдания. Не понимал разве что, почему она не слышит его? Возможно, слишком громко тикают в квартире часы, перебивая дыхание. Наталья шумно вздыхает и ломается — Брагинский хорошо замечает это — она отводит взгляд, и глаза становятся теплее и темнее, голос тише и ниже. — Да и что уже? — её бессмысленный вопрос растворяется в воздухе.       Между пальцев она вертит орден, сереющий в тусклом полумраке, рассматривает его острые края и грани. Орден Толиса. Посмертный.       Иван чувствует застывшую в глубине его души вину, но повернуть время вспять, чтобы предотвратить последствия, он не в силах. Ему подвластно только серое и безнадёжное настоящее. В этом настоящем нет ничего хорошего — разрушение их внутренних городов ударами. Брагинский присаживается рядом и обнимает её, чтобы сломить окончательно, разомкнуть круг страданий и возвращения к неизбежному, чтобы дать волю, разорвать мешок с эмоциями и просто дать человеку побыть слабым хоть на мгновение. — Поплачь, — шепчет Иван и только сильнее прижимает Наташу к себе. — Поплачь.       Никакая любовь, никакая забота, никакая нежность, никакие награды и ордена не смогут затмить боль от потери любимого человека. За окном густели тучи. Их карусель остановила ход.