В Академии не было пресловутых сакур и даже нежных яблонь, чтобы по весне юные ученицы лишний раз не предавались романтическим фантазиям на фоне этих самых лиственных. Но в какой-то степени Гриммджо понимал, что парочку вишен всё-таки можно было поставить – рыжий затылок Куросаки отлично бы выделялся на их фоне.
Но, по правде сказать, Ичиго не нужно было что-то особенное, чтобы выделяться. Сейчас, принимая диплом из рук Ямамото Генрюсая, он так широко и радостно улыбался, что затмевал даже солнце. Их разношёрстная компания разразилась бурными аплодисментами и животными визгами, что вызвало явное неудовольствие на сморщенной морде директора.
«Несказанно рад, что это последний раз, когда я вижу этих обормотов», – проворчал Ямамото и назвал следующего выпускника Академии Готэя.
Куросаки мигом упал в объятия своих друзей, и этот чёрный беспорядочный клубок из мантий и дурацких шапочек с кисточками докатился до Гриммджо.
– Куросаки, – протянул Джаггерджак, особенно выделяя рычащую «р» и наблюдая сверху вниз, как Ренджи, Ичиго, Рукия, Ашидо и Юмичика с Иккаку пытаются определить, кто какой частью церемониальной одежды запутался у него под ногами, – мне начинать ревновать?
– Ой, кошак, не начинай! Ты ещё утром получил свою порцию чистой и нетленной, сколько можно-то, а? – в тон ему сказал Ичиго, устав от дружеской возни и просто запрокинув голову.
– Фу, блять, гомики проклятые, хоть раз бы без своих флиртов обошлись, – в сердцах плюнул Иккаку, мигом вырываясь из хохочущей кучи.
Гриммджо добродушно хмыкнул и рывком поднял суррогата на ноги. «Спасибо», – сказал тот, ослепительно ему улыбаясь. Гриммджо никогда не сможет к этому привыкнуть. Для подростков, к которым его причисляли всякие идиоты (потому что Джаггерджак выше этого ярлыка, конечно же), время течёт слишком медленно, но по прошествии двух лет Гриммджо все ещё было его мало.
Хотелось впитать каждую чёрточку этого чёртового лица. Даже неизменно хмурую складочку меж бровей, которая так часто появлялась, что Гриммджо неосознанно сканировал местность острым взглядом на предмет того, в чём же причина на этот раз. Но всё чаще ловил себя на мысли, что причина кроется внутри суррогата.
Однако сейчас Ичиго непомерно счастлив, и его руки обвивают его шею, сбивая шапочку, и отросшие волосы начинают щекотать щёки. Он целует жадно, прижимается тесно, и зверь Гриммджо внутри урчит от удовольствия. Они игнорируют занывших что-то о приличиях друзей, потому что вот этот момент, момент свободы, он только их. Дальше только открытый мир и океан ещё нерешённых проблем, так что хотя бы сегодня можно позволить себе расслабиться и наслаждаться теплом друг друга.
В конце концов весеннее солнце приятно согревало.
– Все эти бессонные ночи перед экзаменами стоили того, – дыхание Ичиго чуть сбилось, когда он наконец оторвался от него, и Гриммджо невольно проследил за влажными от его слюны губами. Его хватило только на то, чтобы что-то невнятно промычать.
– А вот тебе, Джаггерджак, стоило стараться лучше! – раздался звонкий голос из-за плеча, и на голубую макушку Гриммджо, недавно обновившую цвет, опустился туго свёрнутый диплом Рукии. – Молись теперь, чтобы с твоими оценками тебя взяли в медицинский.
– Возьмут, куда денутся, – обернулся к ней Гриммджо, и Рукия усмехнулась. – Там таких красавчиков как я с руками отрывают.
– Сплошной отвлекающий фактор, – тут же материализовался Ренджи. – Как же Ичиго сможет учиться спасать людей, если постоянно будет думать о смерти твоих фанаток?
– Я не ревнивая жёнушка, если ты об этом, – проворчал Куросаки, потирая лицо руками.
– А, то есть это не ты чуть не довёл до истерики Чируччи взглядом серийного маньяка, когда она болтала с Джаггерджаком в столовке, и не ты вырвал дверь кабинета с мясом, когда какой-то несчастный предложил ему провести гон вместе? – хитро сверкая глазами, сказал Ренджи. Куросаки смотрел куда-то в сторону с самым невинным выражением лица.
– Ты что-то путаешь. Чируччи просто сама по себе нервная, а та дверь и так на ладан дышала. Это никак не связано.
Ренджи ожидаемо его словам не поверил и правильно сделал. Гриммджо с удовлетворением вспоминал, как Куросаки после того случая в столовке скакал на нём, как одержимый, горячечно шептал в ухо и сжимал его запястья до синяков, а из-за того парня, стоило перейти экватор, втрахивал зооморфа в матрас с такой силой и страстью, что на мгновение Джаггерджак потерял сознание. Ревнующий Куросаки – это песня стали, ревущей крови и силы. И всё это принадлежало только Гриммджо.
– Гримм, сделай рожу попроще. Я вижу всё, что на ней написано, извращенец хренов, – Ичиго нахмурился.
– Как вам будет угодно, мой король, – мурлыкнул Гриммджо, показывая, что его взгляд на нём не работает. С Гриммджо в принципе вряд ли что-то может сработать.
Их кто-то окликнул, и друзья увидели, как по направлению к ним идёт всё семейство Куросаки.
– О! А вот и моя принцесса!
Милая Юзу уже махала ему рукой, заливисто смеясь, и Гриммджо уже рванул в её сторону, чтобы припасть на колено, как пришлось сделать перекат от священной батиной любви.
– Даже не вздумай, это моя маленькая принцесса! – взревел Ишшин, переходя тут же в нападение.
– Поборемся, батя! – в тон ему зарычал Гриммджо, принимая вызов.
Ичиго лишь смиренно оставалось уныло смотреть за этим цирком.
– Если тебе некуда будет девать его энергию, предлагаю запирать их в одной комнате, – с ухмылкой сказала Карин, совершенно не обращая внимания на сцепившихся мужчин.
– Отличная идея, но чем старше будет становиться Юзу, тем больше будет шансов лишиться и родителя, и моего бойфренда.
– Не могу определиться, что звучит хуже «родитель» или «бойфренд», – сморщилась Карин под возмущённый писк Юзу и смех выпускников.
У них появилось время выдохнуть. Церемония продолжалась, но они уже могли паковать вещи и ехать домой к своим родным. Ичиго посмотрел на залитую солнечным светом Академию. Несколько лет, проведённых здесь, нельзя было назвать прям великолепными, но Готэй подарил ему многое, не взирая на нелюбящего его отпрыска.
– Я буду скучать по этому месту, – задумчиво произнёс Ашидо, обнимая Рукию со спины и кладя подбородок на её макушку. Девушка согласно сжала его руки.
Совет Эспады и Великих домов прошёл успешно. Переговоры длились долго и не без эксцессов, но веские доводы Кватро Эспады произвели эффект. Большая часть разногласий оказалась решена, и Гинрей скрепя сердце на какое-то время оставил влюблённых в покое. Его грела мысль, что Бьякуя, закончивший обучение и вернувшийся в родовое поместье, переболеет свою «порочную связь» вдали от Академии.
Но оказалось, что расстояние только усилили его чувства, и редкое утро не сопровождалось яркими матами в шестом корпусе от очередного куста роз, который Кучики скромно называл букетом.
Оказалось, Бьякуя добрался до очередной дорамы, в которой часто фигурировали цветы.
Это заставило Ренджи: а) слёзно попросить Рукию повлиять на брата, чтобы он перестал разбазаривать деньги на разведение в его комнате дендрария; б) провести консилиум с лояльными к нему девушками, чтобы выбрать НОРМАЛЬНУЮ дораму, где героиню не будут засыпать подарками.
Усилия Абараи не прошли даром, и на следующий Семейный день он не вылезал из постели от слова вообще.
«Эти курицы подсунули мне корейскую эротику», – сказал он на следующий день с синими кругами под глазами и подушкой под задницей. Впрочем, он всегда был отходчивым парнем, поэтому несильно расстроился и продолжил почти каждый вечер связываться с Бьякуей по фейстайму, притворяясь перед другими, будто не скучает по нему.
Он подал заявление на поступление в Полицейскую академию. «Я не политик, и во мне нет ничего от джентльмена или великосветского сноба, поэтому нет смысла лезть туда же, куда и Бьякуя. Но помогать беспризорникам – таким же, каким был я – и наказывать ублюдков, да, это по мне», – сказал он тем вечером, когда стали известны результаты экзаменов. Ичиго был за него очень рад.
Ашидо и Рукия решили вместе пойти в юриспруденцию. Замысел был предельно прост – помогать поддерживать порядок между фракциями и решать их юридические запросы. Никогда не знаешь, какая мелочь может снова посеять раздор между двумя враждующими сторонами. Они оба обещали стать блестящими специалистами, смотрели в одном направлении, так что, прослышав, что их считают самой комфортик-парочкой Готэя, Бьякуя расщедрился на ещё один букет. Ашидо так и не понял, это был комплимент или предупреждение, но на всякий случай возобновил тренировки у Зараки. Мало ли.
Орихиме, на всеобщее удивление, решила пойти не в медицинский с Гриммджо и Куросаки, как рассчитывал последний, а в кулинарный. «Лечить я и так умею, а вот когда у тебя пирожки превращаются в орудие убийства, это уже звоночек», – только и сказала Иноуэ с милой улыбкой, и Шиффер, сидевший позади неё с лицом бледнее обычного, согласно и как-то слишком активно закивал.
Сам Улькиорра, не мудрствуя лукаво, пошёл по пути наименьшего сопротивления, приняв наследство семьи на своих условиях. О каких условиях шла речь – он не говорил, но памятуя о хитрых улыбках четы Шиффер, сомневаться в том, что они были им выгодны, не приходилось.
Уже позже, после выпускного, Ичиго узнает, что Улькиорра сделал своей избраннице предложение руки и сердца, и она согласилась, пообещав, что не притронется к приготовлению свадебных угощений. Гриммджо вызвался на почётную миссию устроить драку «за невесту», предполагая снобский тухляк. Ичиго написал невесте, что Джаггерджака на свадьбу звать не стоит.
Ильфорте выиграл грант на поступление в вуз за границей, чем первым делом поделился с Куросаки, встретив его после экзаменов. Он повеселел, набрал в весе, смог наладить отношения в стае и отбрить каждого, кто всё ещё считал его способным за ласковое слово отсосать в туалете. Ичиго всё же посоветовал обратиться к психологу, и Грантц пообещал об этом подумать. Напоследок он крепко обнял Ичиго и разрыдался. Крепко сжав его в ответ, Ичиго думал: как много раз Ильфорте мечтал, чтобы его обнял кто-то, как старший брат, и просто сказал: «Ты молодец, я горжусь тобой»? Видимо, очень много.
Спустя пару лет Ичиго пришлют посылку с картиной «Похищение Европы» и открытку с коротким «Спасибо» на фотографии, где счастливо улыбающийся Ильфорте обнимает стройную темноволосую девушку с добрым взглядом.
Сейчас же Ичиго думал о будущем. О своём, об
их будущем. И понимал, что не все точки над i поставлены.
Возня за его спиной завершилась победоносным кличем Джаггерджака и тот с сияющим лицом поклонился своей маленькой богине. Юзу лишь укоризненно покачала головой, скрывая тёплую улыбку, которую обычно дарит лишь своей семье.
– Много же чести победить старика, – поддел его Ичиго. «Я не старик!» – прокряхтел из-за травы Ишшин.
– Относись к проигравшим с достоинством, Куросаки. Он дрался за прекрасное создание, – патетически произнёс Джаггерджак, и Ичиго только и мог, что закатить глаза.
– Пойдём уже, Ахиллес недоделанный, разговор есть, – Ичиго потянул его за руку за собой.
– По-моему, ты всё-таки заразился его вредной привычкой называть всех выдуманными персонажами, – хитро прищурила глаза Карин.
– Ахиллес не выдуманный, Карин, лучше учи историю, – нравоучительно поднял палец Ичиго и отдал головные уборы задумчивому Ренджи. Возможно, он действительно сделал мудрый выбор в пользу Полицейской академии – Абараи стал замечать многое, и сейчас он забеспокоился, увидев то, что Ичиго так старательно скрывал от друзей.
Куросаки шёл мимо толпы и корпусов, и Гриммджо шёл за ним послушным телёнком, не задавая вопросов. Может, так безоговорочно доверял Ичиго, а может, ему, как и всем кошачьим, было просто-напросто любопытно, для чего Куросаки уводит его подальше от чужих глаз.
Остановились они у того самого футбольного поля за корпусами, на котором Гриммджо когда-то учился оборачиваться. Его руку отпустили.
– Сегодня это последний день в Академии.
Голос Куросаки почти потонул в шуме зелени, буйным цветом разросшейся по краям поляны.
– Я не буду по ней скучать, если ты об этом, – сказал Гриммджо, и Ичиго хмыкнул на это.
Да, они пережили здесь не самые приятные моменты своей жизни, но и до этого было от чего загрустить.
– Я когда-то пообещал тебе рассказать о том, что было до того, как я сюда попал, – Ичиго обернулся. – И я намерен сдержать обещание.
– Если это заставит тебя упасть в безвылазную депрессию, то подумай дважды, Куросаки, – Гриммджо ощутил зарождающуюся изжогу раздражения, которая появлялась всякий раз, когда Ичиго решал положить себя на алтарь самоуничижения и вины. Иногда его альтруизм бесил до усрачки. – Я из этого говна тебя вытаскивать не буду.
– Будешь, – улыбнулся Ичиго, и они оба знали, что он прав. Гриммджо выдохнул, борясь с тем, чтобы не наброситься на суррогата и закрыть его рот известным ему способом.
Только бы не видеть отражение тех эмоций, которые сам похоронил в себе.
– Ну давай, выкладывай.
Ичиго зашагал на середину и без зазрения совести упал на траву, не боясь запачкать чёрную мантию. Гриммджо свою решил скинуть и пинком отправить куда-то под кусты. Под рубашку тут же забрался прохладный ветер, и он с удовольствием потянулся.
Когда он сел рядом с разнежившимся на солнце Ичиго, тот заговорил:
– Она была ангелом для меня. Но ангелы бессмертны, а она была вполне даже…
Дождь барабанил по дождевику, и Ичиго нравилась его неровная дробь. Рука мамы тёплая и нежная, её изящные часы на запястье слегка царапали детскую кожу.
Шли неторопливо, растягивали удовольствие тишины. Дома ждали маленькие сестрёнки: шумная Карин и хохотушка Юзу, а ещё гиперактивный отец, который так любил поднимать Ичиго в воздух под потолок и жужжать, словно мальчик грозный вертолёт. И пусть Ичиго уже считал себя достаточно взрослым для подобных игр, он всё равно с удовольствием растопыривал руки в сторону и представлял себя железной птицей.
Кап-кап-кап – звенел дождь. Капли врезались в лужи, создавали пузыри, и мама, смеясь, называла это «грибным дождём». Фонари ещё не зажглись, и набережная, вдоль которой они шагали, превратилась в мистический берег с песчаным пляжем, по которому были раскиданы звёзды-ракушки. Редкие стебли осоки поднимались из воды, а капли пригибали их к кромке воды, и они раскачивали вверх-вниз, будто кланялись маленькому Ичиго; волны ласкали гладкие камушки, облизанные и огранённые непреодолимой силой стихии.
Одно выбивалось из общей картины: фигура девочки в белом у самой воды. Пушистая пена еле касалась её голых ступней, но с каждой минутой она грозила их достать.
Ичиго не мог оторвать от неё взгляда. Что-то не давало ему отвернуться или посмотреть на что-нибудь другое. Девочка словно заставляла смотреть на себя и с магнетической силой призывала обратить на себя внимание. Она повернула голову в его сторону, и в этот момент Ичиго почувствовал со всей ясностью, что ему нужно быть с ней, быть рядом.
Девочка шагнула в сторону воды, а маленькая ручка Ичиго выскользнула из ладони матери, и мальчик побежал. В ушах стоял гул, задорные капли дождя превратились в разъярённый вой и грохот, стуча молоточками по его капюшону. Песок, так завороживший его своими блестящими песчинками, превратился в вязкую размытую грязь, и Ичиго чуть не споткнулся, когда ему под ногами попался гладкий булыжник. Стук его сердца заглушил и крик матери, и визг затормозившей машины. Перед глазами стояла девочка с бледным лицом и тёмными провалами глаз.
Как же Ичиго сразу не понял, что не так? Её платье не развевалось, не было следов позади, и изо рта не шёл пар. Неживая кукла распахнула рот в жутком оскале, оголяя острые, как бритва, зубы. Ичиго не успел ни затормозить, ни вскрикнуть, над ним зависла тьма чудовища, горой выплывающего из-под воды.
Потом Ичиго узнает, что это был обезумевший зооморф глубоководной рыбы, приманивающий своих жертв обманкой и утаскивающий на дно. Это потом, а сейчас его окутывает молочно-белый свет, и клыки звоном отдаются в ушах, дезориентируя. Он упал, чувствуя в ногах неестественную слабость. Даже когда Тацки особенно сильно перекидывала его через бедро, он не чувствовал подобного.
Кап-кап-кап…
Это не дождь. Капли тяжёлые, падают на дождевик чёрным цветом и скатываются вниз не витиеватыми ручейками-догонялками, а тягучими ровными полосами.
Кап-кап-кап…
Это тоже не дождь, но и не густые капли, падающие с длинного когтя, торчащего из маминой груди. Эти капли катятся из родных глаз, вниз по щеке и шее, прячась в воротнике её куртки.
– Живи, Ичиго… живи.
Она говорит, но Ичиго слов не слышит, и холодные пальцы касаются его лба. В тот же миг голова раскалывается от боли, ослепляющая вспышка вспарывает сгустившуюся темноту, воду, гору из когтей и клыков, душу и сердце Ичиго. Маленькое тельце бьётся в агонии, трясётся в конвульсиях, пытаясь принять в себя прощальный подарок. Он захлёбывается воздухом, пытаясь протолкнуть в лёгкие ещё немного кислорода, и это понемногу удаётся, потому что, когда тишину пронзают полицейские сирены, Ичиго открывает глаза.
Первое, что он видит это мама. Мама не дышит. И ничего не говорит. У неё закрыты глаза. Куртка и подол платья в бордовых пятнах. А за ней чернильное пятно чудовища.
Кап-кап-кап… это снова не дождь. Дождь давно закончился, и вместо него пришёл холод. Это слёзы Ичиго, и они издают самый мерзкий звук на свете.
Молчать с Гриммджо было хорошо. Ветер трепал его волосы, они почти сливались по цвету с небом, по которому поплыли белые пушистые облака.
– Она…
– Да, она передала мне свою силу. Она могла бы полностью защитить себя, покрыв всё тело бронёй, но вместо этого она покрыла ею меня, а на себя – силы уже не хватило, – слова вырывались с лёгкостью, их уносило к солнцу, облакам. Узел внутри Ичиго распускался, и тяжесть, тяготившая его, постепенно исчезала.
– Это невозможно Ичиго, – Гриммджо сжал кулаки. – Суррогаты не могут передавать свою силу, ни по крови, ни как-то ещё. Это всегда случайность, стечение обстоятельств…
– Но вот он я, – Куросаки улыбнулся. Он нашёл пальцами сжатый до побелевших костяшек кулак, и он раскрылся, словно бутон. – Живой, здоровый и с силой, способной защищать, но которую нужно развивать. Это мне рассказал отец. Дескать я уникальный.
Взгляд Гриммджо говорил о многом: негодование, возмущение, раздражение и какая-то болезненность. Последнее было самым непривычным.
– Ты хотел знать о моей боли – вот она.
– Главная проблема не в ней, – сильное тело нависло над Ичиго, суррогат проследил взглядом по вздувшимся мышцам, проступающим под рубашкой, сильной шее и остановился на голубых глазах, от которых ему уже давно трудно что-либо утаить. – А в том, какие последствия она тебе принесла.
– Что ты имеешь в виду? – в горле резко пересохло, и Ичиго не мог не заметить, как метнулся взгляд Гриммджо к его языку, скользнувшим по губам.
– Ты винишь себя. В который раз.
Ичиго отвернулся. Они уже как-то затрагивали эту тему, но проходились вскользь, и тогда ему удалось отвлечь Джаггерджака отменным минетом. Сейчас же он сам подставился, чтобы его пришпилили к земле, как бабочку.
– Это неудивительно. Она погибла из-за меня. Тут нет загадки. Если бы я не побежал к воде, ей бы не пришлось перекладывать на меня броню.
– Мы действительно будем сейчас это обсуждать? – прорычал разъярённый Гриммджо, и Ичиго удивлённо на него уставился. – Долго и дерьмово раскладывать по полочкам почему, зачем и как? В пизду это, Куросаки! Не прикидывайся слепоглухонемым, когда из каждого утюга нам вещают о насилии, убийствах и грабежах, и, о, боги, каждая залупка говорит о том, что виновата не жертва, а агрессор. Сечёшь? Пусть я и на хую вертел всех этих экспертов, коучей и психо-врачей, но суть они говорят верно, но ты почему-то этого слышать не желаешь.
– Это не то…
– Это
то, Куросаки! – послышался треск травы, которую, видимо, вырывали с корнем. От наплыва эмоции клыки Гриммджо то удлинялись, то прятались, уши прижимались к голове, а хвост дёргался из стороны в сторону. К гадалке не ходи – он в ярости. – Ты – жертва, и вину за смерть твоей матери несёшь не ты, а тот уёбок, у которого в сознании осталась только жажда вспороть чьё-то брюхо!
Зубы клацнули у самого носа, и, видимо, заметив что-то в глазах Куросаки, Гриммджо отпрянул, прижав руку ко рту. Пара вдохов помогла ему успокоиться.
– Прости, я… – начал он, но Ичиго поднял руку в успокаивающем жесте.
– Нет-нет, это я тебя довёл. Мне и извиняться, – Куросаки схватил его запястье и отвёл в сторону, наслаждаясь смесью раздражения и смущения, волнами исходившие от Джаггерджака.
– Я тебя понял, – наконец, сказал он, и Гриммджо недоверчиво посмотрел на него. – Но это не так легко принять, и не так быстро.
– Тогда я буду систематически напоминать тебе об этом, – угрюмо сказал Гриммджо. – Каждый раз, когда ты будешь в себе сомневаться, я буду выбивать из тебя всё дерьмо. И длиться это будет до тех пор, пока ты не признаешь, что я был абсолютно прав.
Не смотря на угрозы, которого любого довели бы до ручки, Ичиго счастливо улыбнулся. Ну надо же, они оба наглухо отбитые. Конченные – добавил бы Гриммджо. Но это именно то, чего они оба искали – контроля, поддержки, принятия.
Гриммджо прижимает его к себе, вдыхает полной грудью запах, смешанный с зеленью и одуванчиками, прикусывает мочку уха, вырывая из Куросаки сдавленный вдох, и укладывает обратно на взрытую его гневом землю.
– Мы не будем трахаться на футбольном поле, – грозно насупив брови, сказал Ичиго. Гриммджо состроил моську. – Нет.
– Ну хоть программу минимум, то можно? – как Джаггерджак умудрялся из умилительного засранца в мгновение ока превращаться в соблазнительного демона, было загадкой до сих пор, но сопротивляться этому было решительно невозможно.
Хватка на колене стала жёстче, и ноги раздвинули, попутно обматерив всех и вся, кто придумал традицию наряжаться в мантии.
– Тебе идёт чёрный, но если я увижу что-то подобное в твоём гардеробе, оно сгорит адским пламенем, – рычал Гриммджо в шею, оставляя на ней укусы и засосы. Ичиго мог только полубезумно рассмеяться, а потом и вовсе только стонать, когда их члены встретились и влажные от пота заскользили в большой ладони Джаггерджака.
Гриммджо обожал, когда Ичиго стонал в поцелуй. Он вцеплялся ему в волосы, выгибался, шумно дышал, отдаваясь полностью процессу, и Гриммджо приходилось его удерживать, с удовлетворением думая о том, что это всё последствия того, что Куросаки постоянно сдерживался на людях. Пружина сжималась и разжималась в руках зооморфа. Он лепил из него всё, что хотел, и Куросаки плавился в его руках и желал большего.
– Точно не трахнуть на футбольном поле? – с диким блеском в глазах спросил Гриммджо, замечая, как зрачки напротив расширяются, и в них на мгновение загорается то же безумие.
– Нет, – через силу выдавил из себя Ичиго и зашипел, когда по его уретре грубо прошлись пальцем.
– Тогда как тебе идея для следующего захода, – Гриммджо склонился к самому уху, продолжая двигать ладонью и прижимать Ичиго к земле так, что тому было трудно вдохнуть. – Я уже наловчился частично оборачиваться, но трудно держать тебя когтями и не бояться пробить лёгкое. Я хочу трахнуть тебя с бронёй, сильно, жёстко…
Ичиго жалобно заскулил, сильно сжимая его бока бёдрами.
– … и ты выдержишь. Примешь клыки, когти, пока я не сделаю тебя своим в любой форме. Сможешь, И-чи-го?
Куросаки вздрогнул всем телом, запрокинул голову, и Гриммджо излился вслед за ним, ловя поцелуем сладкий крик удовольствия и пачкая напрочь выпускную мантию и их животы.
– Ты грёбанное животное… – тяжело дыша, сказал Ичиго.
– Весь в тебя, Куросаки, – довольно проговорил Гриммджо, сгребая суррогата в охапку и пачкая его ещё больше. Он ещё раз коснулся его губ, нежно слизывая остатки удовлетворения.
Ему это никогда не надоест. Это его добыча, и он её никогда не отпустит.
* * *
Эпилог
*Пять лет спустя*
Металлически запах, въедающийся под кожу, охранники с собаками и автоматами и стойкое ощущение запустения – самое то для этого места, подходящего для Него.
Гравий под подошвами хрустел, словно крошки, но походка лёгкая. Его обнюхали сторожевые псы, проверили документы и через несколько минут пригласили в переговорную. Гриммджо поправил кожаную куртку и уверенно зашёл внутрь.
Здесь было ещё прохладнее, чем на улице. Тусклый свет, еле пробивающийся через зарешечённые окна, мало добавлял уюта в комнату, выкрашенную синей краской. Заключённые в своих кабинках часто дышали на руки, пытаясь согреться, но всё тщетно – это место высасывало всякое тепло изнутри.
Молодой мужчина сел на неудобный металлический стул. Похоже, местная администрация решила не раскошеливаться на комфорт для посетителей. Всё-таки даже родственники сидельцев порицались самыми душными блюстителями закона.
Почему не обратились в полицию сразу, как заметили, что что-то не так?
Почему попускали агрессивное поведение?
Что могло спровоцировать его? Может быть, это вы?
И остальной ненужный трёп тупорылых людишек, сытно и мирно проживающих свою жизнь на диванах после работы. Но Гриммджо было далеко фиолетово на мнение окружающих, которые не забывали пялиться на его кричащий внешний вид. Была бы воля Джаггерджака, он бы носил кофту с факом 24/7, но хозяева его пациентов это вряд ли оценят.
Справа от него сидела измождённого вида женщина. Она прижимала руку к губам, горячечно шептала что-то в телефонную трубку. От её собеседника фонило раздражением и отвращением – не надо быть детективом, чтобы понять, что это его мать, с самого детства оберегающая своего ангелочка. Ведь по сути преступником может стать каждый, и не обязательно рождаться в гетто.
Слева с глазами, расширенными от ужаса, на юношу таращилась девушка. Её взгляд, наполненный слезами, скользил по цепочкам синяков и ссадин, видневшимся из-за ворота тюремной футболки. Короткие рукава не скрывали следов и там. Парень тоже молчал, представая перед ещё одним – молчаливым – судом, не в силах сказать что-либо в своё оправдание. По его заплывшему лицу и пустоте в глазах можно было сказать, что он и не стремился. Как мог предположить Гриммджо, мальчишка – не убийца, но сам факт его нахождения здесь – явный провал в карьере его адвоката. Зооморф не имел представления, чем отличается физическое насилие от сексуального, но факт налицо – к парню эта барышня больше не придёт.
От наблюдения за соседями его отвлёк резкий визг несмазанного доводчика, и в помещение ввели ещё одного арестанта. На Гриммджо уставились пронзительные выцветшие глаза.
– У вас двадцать минут, – бросил тюремщик Джаггерджаку и вышел, оставив их наедине.
Если это можно так назвать…
Несколько минут они сверлили друг друга взглядами. Рассматривали, подмечали изменения. Джаггерджак помнил, что на лице Гуалтиеро не было шрама, пересекавшего бровь, глаз и верхнюю губу, как и татуировок, теперь же они усыпали его руки неприглядными пятнами. Но особенно выделялись две под левым глазом. Закрашенная слеза и одна пунктирная.
– Ни за что не поверю, что ты удостоил меня чести считаться следующим, – с весельем оскалился зооморф, притянув трубку к уху. Отец презрительно усмехнулся.
– Noli credere nulli – хоть это ты запомнил, щенок, – морщины на его лице натянулись, будто он вспоминал, как говорить.
Гриммджо удовлетворённо прищёлкнул языком.
– Что же ты так, папаша? Я рассчитывал как минимум на котёнка.
Гуалтиеро откинулся на спинку стула, но трубку от лица не убрал. Когда-то он считался красивым человеком. Статным, гордым, твёрдо знающим, чего хочет. Он предстал перед матерью Гриммджо якорем, тихой гаванью, в которой её роль не уйдёт дальше флористических экспериментов в саду и домашних хлопот. Но, к сожалению, за маской показного спокойствия скрывался неуравновешенный и импульсивный засранец с непомерными амбициями. Чем дольше Джаггерджак смотрел на него, тем больше видел внешнее сходство, и это порождало глухую злость где-то на периферии сознания
– Чего надо? – грубо спросил отец, когда игры в гляделки ему надоели.
– Ты удивишься, но ничего. Пришёл поглядеть на гниющего ушлёпка в терапевтических целях, – Гриммджо пожал плечами.
– Странный способ провести досуг, путь от ближайшего города до сюда не близкий, не думаю, что ты живёшь в той дыре, – хмыкнул мужчина, не отреагировав на очевидную провокацию.
– Угадал, не здесь, но вряд ли тебе интересна моя личная жизнь.
– Твоя личная жизнь мне нахуй не сдалась, но я бы не сказал, что Секста Эспада насрать на тебя, – рычащие ноты прорезались через трубку.
– Ты не имеешь права называть себя Секстой, – каждое слово Гриммджо звучало словно удар. Он с силой сжал трубку, грозясь разломать её напополам. – Ты лишился этого права ещё в ту ночь шестнадцать лет назад, когда убил её. Ты помнишь это, отец? Помнишь, как оставил мне этот шрам?
Взгляд Гуалтиеро прикипел к месту, куда прижалась рука сына. Нижняя губа задрожала, но он быстро справился с собой. Веки закрылись, будто ему было действительно больно вспоминать всё это.
– Я не видел тебя все эти шестнадцать лет. Мне было плевать на тебя все эти годы и с удовольствием не видел бы столько же, но в этой истории всё же нужно поставить точку.
Его голос сочился ядом, а взгляд искал в лице отца хоть какой-то проблеск понимания.
– Я не ты.
Не чудовище. Не животное. И тебе не место в моей жизни, ни вне, ни внутри.
Что-то заставило Гуалтиеро вздрогнуть и тут же обмякнуть. Его рука, испещрённая шрамами, ослабила хватку на трубке. Освещение делало его кожу зеленоватой, почти мертвенно бледной, и его слова звучали сухо и безжизненно, будто его действительно откопали совсем недавно:
– Справедливо. Ты не заслуживал подобной участи. И Она не заслуживала.
Скрип отодвигаемого стула соседки справа прогремел, словно пушечный выстрел, но Гриммджо не пошевелился. Всё его внимание было приковано к человеку напротив. Он даже задержал дыхание в бессильной ярости.
– Она так любила пионы. И выпечку. Собак. Море. Она говорила, у тебя мои глаза, как у моря. Я помню это, но только здесь понял, как не ценил всего этого.
Глаза мёртвые, блёклые, но внутри горело нечто, что, наверное, и было той силой, которая позволяла ему выживать в тесной камере, строгом распорядке дня и общении с другими арестантами. Отец говорил долго, хотя по факту не прошло и пяти минут, Гриммджо молча слушал его, не перебивал и внешне оставался убийственно спокоен.
– Продай дом, – сказал он после непродолжительной паузы.
– Уже продал.
– Хорошо.
Из него будто выкачали весь воздух, и Гуалтиеро посмотрел на сына с чем-то, похожим на то, что называют «отцовской любовью». Но конечно же это не она. Гриммджо отказывался признавать, что это может быть она.
– Судя по тому, что ты жив, они не добрались до тебя.
– Одна добрая женщина постаралась.
– Эспада не прощает и всегда мстит за своих.
– Это не твоя заслуга.
– Это не мешает мне гордиться тобой.
Гриммджо с громким стуком шмякнул трубку об ограждение, со злобой посмотрев на отца. Чёртова ухмылка не уходила с его лица.
– Ты мой сын, но ты действительно не я. Меня не будет в твоей жизни, и я рад, что в тебе больше от твоей матери.
Привлечённые шумом тюремщики вошли в камеру, чтобы объявить об окончании аудиенции. Гриммджо успел увидеть, как девушка слева в слезах соскочила со своего места и скрылась в дверях.
– Сделай ещё одно одолжение, – сказал напоследок Гриммджо, замечая, как недоумённо изогнулась бровь Гуалтиеро, – присмотри за пареньком, иначе через неделю от него живого места не останется.
Как уводили отца, Гриммджо уже не видел. Он с силой сжимал переносицу и не особо смотрел, куда идёт, пока не наткнулся на холодные прутья решётки, ведущей на выход. У ворот охранник окликнул его, спросив о самочувствии. Гриммджо лишь махнул ему рукой.
Гравий хрустел, как крошки, и пыль осела на его ботинках. Джаггерджак остановился и почувствовал соль на языке, не желая её сглатывать, запоминать вкус, чтобы ассоциировать его с этим местом, но эта предательская влага из глаз всё не унималась.
Хруст послышался снова, и возле его запачканной обуви появились чистенькие сверкающие носки кроссовок.
– Всё закончилось?
Теплота родного голоса бальзамом пронеслась по его нервам, и пульсирующий спазм, охвативший горло отступил. Руки нежно охватили лицо, и большие пальцы ласково очертили кожу под глазами, стирая с них непрошенные слёзы.
– Да, всё закончилось, – хрипло выдавил из себя Гриммджо, набираясь смелости открыть глаза.
Ему улыбнулись и крепко прижали к себе.
– Он любил вас.
– Да. Но более в его любви никто не нуждается.
Ичиго пальцами зарылся в его волосы, горячая ладонь опустила на заднюю сторону шеи, заземляя, возвращая зооморфа в действительность, в которой им дорожат и любят.
– Я люблю тебя, – говорит Гриммджо.
И Ичиго вторит ему, запечатывая нужные и такие ценные слова поцелуем.
The end
