И вновь возвращаясь к тебе

«I feel so bad, I got a worried mind I'm so lonesome all the time Since I left my baby behind On Blue Bayou» «Мне так плохо, у меня тревожные мысли С того самого времени Как я оставил свою любовь На голубом заливе». Гайра периодически слышал этот мотив, тихо разносимый по пустым коридорам Идофронта. Иногда сами слова, напеваемые под нос, иногда мычание, как это бывает у людей, глубоко погруженных в свои мысли. Он никогда не замечал у ученого подобного поведения, но, возможно, бывают моменты, когда отголоски старого Бондрюда снова попадаются в сознании, выдавая давно позабытые воспоминания или привычки. Учёный мог постукивать пальцами по столу во время письма или когда о чем то думал. Это делал Оригинал, и с момента нахождения зоаголика эта мелочь терялась в реинкарнациях, а потом снова находилась. На самом деле Гайра даже представить не мог, что переживает разум Бондрюда, даже будучи частью его личности. Ужасающая раздробленность, слепленная либо в самом теле ученого, либо в безжизненных телах вокруг. Молящийся и сам замечал спутанность в мыслях, хотя ни разу не менял тела в отличии от настоящего лорда; это было что-то вроде опьянения, когда мысли не поспевают друг за другом, сменяются, смешиваются, теряются, и остаётся только какой-то общий мотив в течении жизни. Примерно так он чувствовал мысли лорда, когда решался их коснуться. Клубок спутанных червей извращенного больного сознания, где в самом центре покоились последние крупицы человечности. Бондрюд действительно далеко ушел от того, кто был его началом, и Гайра не знал, хорошо это или плохо. В сути ему было все равно, поскольку он просто делал свою работу, монотонно проживая день за днём на пятом слое Бездны. Единственное, что его здесь беспокоило, как и любую Молящуюся Руку — безопасность лорда Рассвета. И хотя они берегли Зоаголик, в котором заточена душа ученого, Гайра переживал за разум и тело того, кто был с ним рядом. Если в нем самом и осталось что-то человеческое, то это любовь и сострадание. Имея только эти качества уже можно звать себя человеком. — Что это за песня? — Он не рассчитывал получить однозначный ответ, который бы его удовлетворил. В конце концов он понимал, о чем думает Бондрюд, просто не мог сориентироваться в этом потоке информации. — Не знаю, — Бондрюд равнодушно пожал плечами, тем не менее загоревшись долей интереса к дальнейшему диалогу. — Кажется, это что-то из воспоминаний Оригинала. — Я не слышал, чтобы он напевал или слушал ее раньше. — Потому что это было задолго до знакомства с тобой. Он слушал ее ещё на родине, и там она и осталась. Разве не удивительно, что наша память способна хранить такие любопытные вещи? Лорд едва улыбнулся, повернувшись к копии. — Жаль, что я не встретил его раньше прибытия в Бездну. Это был действительно любопытный человек. И остаётся таким до сих пор. Учёный, несмотря на свои габариты, передвигался практически бесшумно, плавно, словно он глубоководный кит, некогда рассекающий море останков. Лёгкость и грация совсем не сочетались с его жестокими опытами, но заставляли вздрагивать в восхищении, никто не сомневался в его статусе лорда, величайшего искателя. И для Гайры он был единственным идолом, о котором слагающиеся легенды ещё долго не будут утихать шепотом, разносимым в Нараку вместе с ветром. И если все умершие возвращаются на дно, откуда они и пришли, то их это точно не коснется. Бондрюд и молящиеся руки не произошли из нее, они стали ее частью. Они и были бездной. — Тебя интересует прошлое? — Меня интересуете вы, — Гайра ласково склонился над учёным, — и я бы хотел знать больше. Они редко говорили про Оригинала. Да и в целом, их контакт был чем то непостоянным, более сокровенным, чем у обычных людей. Были ли они равнодушными? Возможно. Тяжело об этом думать, когда один из вас медленно сходит с ума. — В таком случае я мог бы вернуть частичку старого в настоящее, — одной рукой Бондрюд взял его ладонь, вторую положив на широкое плечо. И Гайра сделал то же самое, обхватив крепкую талию. Лорд опустив взгляд, словно укрываясь в большом силуэте. — Я не очень хорошо помню текст. Повисла тишина, когда он подбирал темп. Гайра чувствовал, что где то далеко в сознании слышит эту мелодию, едва различимую, спокойную, тоскливую, видит образы того дня. И они были хрупкие, как лепестки давно усохшей розы. — Saving nickels, saving dimes, working 'til the sun don't shine. Looking forward to happier times on Blue Bayou, — было непривычно слышать, как тяжёлый глубокий бас поет такую лёгкую мелодию, рассчитанную явно на более высокий тонкий голос. Это звучало как колыбельная, простая, очаровательная, тем более, когда они неторопливо плыли по помещению. Бондрюд вел их обоих. Это были те минуты покоя, когда вновь среди опустевших коридоров слышалось лишь пение и шорох экипировки. Возможно, Гайра мог бы назвать это довольно интимным. — «Коплю пятаки, экономию десятки, работая, пока не взойдет солнце. С нетерпением ожидая более счастливых моментов на том голубом заливе». «I'm going back someday Come what may to Blue Bayou Where the folks are fun And the world is mine on Blue Bayou Where those fishing boats with their sails afloat If I could only see That familiar sunrise through sleepy eyes How happy I'd be» «Однажды я вернусь туда, И будь что будет на голубом заливе. Где счастливы люди, В этом мире на голубом заливе С рыбацкими лодками с парусами на плаву. Если бы я только мог увидеть Тот знакомый рассвет сквозь сонные глаза, Как я был бы счастлив». Медленный танец, так не свойственный этим краям, продолжился даже тогда, когда лорд рассвета закончил. Кажется, им обоим не хотелось разрушать хрупкую идиллию. — Это довольно грустная песня, — Гайра все также следовал за лордом, методично переступая ногами в одном неспешном темпе, как те самые лодки, что плыли на голубом заливе. — Почти все, что делали люди — грустное. Грусть неотъемлемая часть человека. Ведь если задуматься, счастье это короткая эйфория, которая происходит благодаря гормонам, а печаль куда глубже, чем просто эмоция. Это двигатель человеческого самопознания, — Бондрюд спокойно пожал плечами. — Однако печаль разрушает человека изнутри. — Тем не менее, будь она исключительно негативной и разрушительной, эволюция давно бы убрала ее из нашего спектра, и мы были бы вечно счастливы. — Или напуганы. Бондрюд улыбнулся, уткнувшись маской в грузную экипировку. — Музыка всегда была отображением человеческого чувства. Она куда тоньше, чем картины, более невесомая, чем запахи, ее проще воспринимать и легче проникаться. Если грусть наша неотъемлемая часть, то музыка это то, что способно сохранить ее. — Не думаю, что люди хотели бы сохранять негатив или то, что делает им плохо. — Это потому, что ты забыл об этом. И забыл, что такое тоска, — тонкие пальцы провели по воротнику, — также, как и остальные. — И для чего вы продолжаете напевать, помня только контекст, уже более к вам не относящийся? — Разве это плохо? Природа скрыта в мелочах, не поддающихся научному объяснению, тем более, если говорить о человеческом сознании. Разве это не удивительно? Чувство одиночества, ностальгии, брошенности. Ненависть, гнев, злость, обида, расстройство, скупые слезы или рыдание навзрыд — давно утерянные части сознания. То естественное, что составляет большую часть жизни, и то мерзкое, от чего хочется избавиться. И тем не менее, он тосковал, когда вновь слышал знакомый мотив, разносимый в конце коридоров. Образ спокойного места на поверхности, где есть солнце, ветер, гуляющий по волнам не покидал его. Разумеется, места абсолютного покоя и счастья не существует, но это не сильно расстраивало Гайру. Был бы он счастлив, оказавшись там без Бондрюда, или еще хуже, забыв его вообще? Чувства это то, что отличает человека от животного, но чувство грусти это то, что возвышает его над ними. «Gonna see my baby again Gonna be with some of my friends Maybe I'll feel better again On Blue Bayou» «Однажды я снова увижу свою любовь, Встречусь с некоторыми из старых друзей, Может быть, я снова почувствую себя лучше На голубом заливе».