***
Оли не понимает сам, как так получилось, и в голове пусто, а в сердце больно; кажется, он разрушил всё сам. Снова. Они с Джорданом были вместе уже больше трёх лет: падали друг к другу в руки, выдохшиеся после очередных концертов, пропуская мимо ушей добрые насмешки парней, возвращались домой после полуночи, немного пьяные и счастливые, согревались холодными зимними ночами в обнимку, слипаясь намертво, готовили завтраки - Джордан, если быть точнее, готовил; однажды он поручил это Оливеру, и тот мало того, что просыпал всё, что сыпется, так ещё и чуть не спалил им всю кухню. Правда, убираться вдвоём было весело, и они опоздали в результате на репетицию, испачканные в муке с ног до головы, растянувшиеся на грязном полу, а потом ещё час вымывали из волос подтаявший слипшийся сахар, и Оли ныл всю дорогу, что у него и так уже слишком короткие волосы, и он не хочет из-за какого-то сахара сбривать всё ещё короче. У них были почти идеальные взаимоотношения: Джордан, казалось, всегда знал, что он хочет. Даже раньше, чем сам Оли это осознавал; Джордан был таким заботливым, внимательным и ласковым, он был уютным: со всеми этими своими лилово-чёрными свитерами, ясными глазами и острыми скулами; Оливер мог смотреть на него часами, причём буквально - Фиш никогда не возмущался, просто молча позволяя пялиться на себя, даже не отрывался от повседневных дел; просто позволял. А ещё он всегда прощал: не важно, что, периодические алкогольно-никотиновые срывы, исчезания посреди ночи без объяснений, злобные ссоры или раздражающие оплошности в быту - разбитые неаккуратностью чашки, расколотые заварочники, валяющиеся повсюду мячики для игр с собаками, - абсолютно всё проходило через невозмутимого спокойного Фиша, оседая на холодном деревянном полу пеплом из сожалений Оли, и Джордан всегда просто переступал эти несчастные могилки следствий его ментальной нестабильности, прижимая ближе к себе и тепло выдыхая в макушку. Джордан был своим, понятным, бесконечно-терпеливым и понимающим, и - В какой-то момент Оли стало мало. Он ненавидел эту черту в себе, потому что прекрасно осознавал, что может её побороть. Мог бы. Не хотелось. Он почти панически боялся взрослеть; боялся ответственности, боялся важных решений боялся стабильности; и, хотя Джордан раз за разом методично доказывал ему, что можно быть одновременно и взрослым, и интересным, причём на собственном примере, Оли всё равно до жути страшился собственного возраста. Он пытался остаться там, где-то на грани подросткового бунта и свободной юности, сочетать в себе ребяческую непосредственность и независимую безбашенность, и поэтому - Поэтому он не задерживался нигде надолго. Жанр группы? В этом альбоме один, в следующем другой, а потом сделаем третий, и он тоже будет отличаться. Внешний вид? Сначала натуральные длинные, потом сбритые с цветным узором, теперь, вот, это с чёлкой. Отношения? Сначала он любил наркотики, потом Ханну, ещё позже - Алиссу. Теперь он любит Джордана. Три года. Три. Оливер ненавидел себя за это почти физически; но на одном из мероприятий, где они были всей группой, он поймал себя на том, что рассматривает. Людей вокруг. Актёров. Музыкантов. Фотографов, продюсеров, ведущих; он рассматривает. Точно так же, как когда-то рассматривал Джордана. И это осознание расплывалось в нём уродливым чернильным пятном, сжирая изнутри; он не хотел. Но у него никогда - никогда - не хватало духу остановиться. И он шёл следом, слабый и безвольный, эгоистично оправдывающий себя бесполезными аргументами; шёл, чтобы потом смотреть на Джордана больными глазами, прятаться за утренними кружками кофе и воротниками пиджаков, потому что Джордан видел его насквозь, и иногда в его взгляде мелькало то самое я знаю, Оли, и его губы растягивались в фальшивой подрагивающей улыбке, которая так и кричала: я вижу, я чувствую, я даю тебе всё, почему ты уходишь, Оли, что я сделал не так? И он ненавидел себя за это, потому что Джордан, его замечательный, ласковый Джордан, как раз делал всё так. Чёрт, он даже не упрекал его никогда. Не смотрел осуждающе своими красивыми глазами, зло хмуря брови, не давал ни словом понять, что ему больно, но Оли тоже жил не первый год; он видел. Видел в едва дрожащем взгляде отражение злых слёз, которые так ни разу и не упали на один из их белых пушистых ковров, видел в неподвижных сосредоточенных зрачках немые вопросы, и с абсолютным бессилием смотрел, как едкая боль растекается по светлой радужке, пока Джордан силится улыбаться ему так же, как и всегда. Так же, как когда они ложатся спать, как когда они смотрят смешные фильмы, как когда Оливер снова забывает о свойстве кофе быть горьким и горячим и обжигается; так, будто Оливер не рассматривает других, пока его собственный родной человек сидит рядом, на расстоянии вытянутой руки. Оли мерзко от себя настолько же, насколько нестерпимо тянет к чужим телам; он растерян, он не хочет, но и не может не; он бросается в новый альбом с головой, стараясь занять себя чем угодно, потому что Джордан буквально восхитительный, и ему так сильно не хочется его терять; и у него почти получается: Оливер в студии двадцать четыре на семь, Оливер мало спит, но улыбается счастливо и удовлетворённо, и даже выкраивает мгновение, чтобы схватить прячущего взгляд спешащего Джордана, обвить его руками прямо так, посреди коридора, и долго-долго шептать в тёплую шею, что он снова здесь, и ни на кого больше он не смотрит, и даже не собирается; что он ценит, и это всё - слишком; слишком сильно, слишком значимо и важно, чтобы он отпустил Джордана просто так, и лучше, чем ощущение постепенно расслабляющихся под его крепкой хваткой мышц, нет ничего, потому что после этого Джордан, кажется, действительно успокаивается, и они возвращают ленивые вечера на двоих, уставшие и вымотанные, и ночь через ночь засыпают друг на друге в студии, устало сваливаясь на ближайший диван. И на долгие дни Оли почти счастлив, и ему даже кажется, что он наконец поборол всё это в себе, ради Фиша и его ласковых объятий, ради них двоих, ради парней, которые всегда беспокоятся за их отношения, ради своего собственного спокойствия, и что-то мерзкое внутри раздражённо урчит, медленно втягивая свои противные чёрные щупальца обратно, пока он заполняет образующуюся пустоту родным смехом, тёплыми руками на своих и скрещенными лодыжками, вот только - Вот только он забывает, опрометчиво и так глупо, что его пустота всегда голодна; она засасывает в себя каждый момент близости, каждое искрящееся мгновение влюблённого счастья, каждый жаркий взгляд и нежное поглаживание вдоль позвоночника, и, чем больше она поглощает, тем сильнее разрастается, и - И потом они записывают фиты, и ярко-красный британский ураган сносит ему все стены к чертям. Доминик врывается в их устоявшуюся жизнь ослепляюще-мгновенной вспышкой, моментально заполняя собой всё пространство одновременно, и от него не скрыться; его голос звучит отовсюду сразу, его непослушные конечности успевают переобнимать всю их команду, а мимика лица едва отслеживается, настолько часто меняется; он неуправляем даже больше, чем сам Сайкс; Он смотрит на него хитрым взглядом зеленоватых глаз, настолько явно-приглашающе облизываясь, что игнорировать это невозможно; муть внутри Оливера оживает, протягивая свои грязные щупальца ближе к такой же бездне внутри Доминика, и тот просто радостно тянется в ответ, соблазнительно скалясь из-под растрепавшейся очередной странной укладки. Он даже дышит провокационно, слишком сладко выдыхая, пай-мальчик с явно совершенно не святыми намерениями; он притирается беззастенчиво ближе, жарко выдыхая прямо в лицо, не выпускает его из поля зрения на фотосессиях, как можно более завлекающе изгибается, пока они снимают клип, и знать не знает про Джордана, потому что Оливер не афиширует для масс, и - что куда более важно - не останавливает. Он мог бы. Доминик далеко не глупый, хоть и моложе каждого на студии, так что Оливеру достаточно было бы просто прижаться к Джордану поближе, пока они записывали биты, подлезть внаглую под руку в поисках тепла и уюта, когда они задерживались до позднего вечера, ласково взлохматить тёмные волосы, задерживая руку на пару секунд дольше положенного; Доминик следил за ним, практически не мигая, с первого своего появления, и такие намёки наверняка бы заметил. Оливеру стоило так сделать. Потому что он почти смог. Потому что он учился быть разумнее и ответственнее для Джордана, который поддерживал его всегда и во всём - чуткий, восхитительный Джордан Фиш, терпеливее и нежнее всех в его жизни; он должен был запихнуть собственное зудящее любопытство куда подальше, потому что оно было таким порочным, таким грязным, совершенно-точно недолговечным и низким; он был просто обязан, нужно было лишь приложить усилие - Он вбивал Доминика в кожаную обивку дивана прямо в студии, сжимая тонкую кожу до синяков, почти вгрызаясь в смуглую шею, пока Харрисон под ним задыхался от удовольствия, хрипя в ответ на каждый резкий толчок, и его всё, очевидно, устраивало, даже когда Оливер грубо сжимал его за челюсть, подтягивая выше, чтобы впиться кусачим поцелуем в пухлые губы, моментально разгрызая их до кровяных подтёков; Доминик в ответ изгибался, жарко прижимаясь напряжённым животом к его собственному, и довольно впивался в его плечи, сдавленно постанывая, и улыбка на его губах была шальная и безумная; он терялся в наслаждении, а Оливер терял себя в происходящем, вбиваясь всё сильнее и отчаяннее, потому что перед глазами стояли застывшие на самом дне любимой синей радужке слёзы, родные губы, поджатые неверяще-обиженно; он чувствовал, как жжёт собственные глаза, и с рыком ускорялся, пока Доминик сходил с ума, даже, кажется, не особо обращая на него внимание, расхристанный в своём удовольствии на блядском кожаном диване, ещё какие-то полчаса назад одетый в такую же кожу с ног до головы. Оливер оттолкнул его почти зло, спихнув с места под обиженное 'Эй!', и огрызнулся в ответ на заигрывающую ухмылку, раздражённо-презрительно осматривая влажные от пота ладони; он поднялся на ноги, чертыхаясь через слово, ощущая, как горит спина, пока не подошёл к зеркалу, дёргано разворачиваясь, чтобы увидеть масштаб катастрофы: тонкие красные полосы расчерчивали лопатки, спускаясь раздражёнными покрасневшими линиями к пояснице, а потом он поднял глаза выше, и его мир распался за секунду. Из отражения на него смотрели два печальных синих глаза. Джордан стоял в дверном проёме, сложив руки на груди, неосознанно обхватывая себя, и его взгляд, как Оли и снилось в самых страшных снах, был грустный и потерянный. Они смотрели друг на друга через бездушное отражение в холодном стекле; Оливеру казалось, что он ещё никогда не испытывал так много всего сразу: он был испуган, пойманный врасплох, зол на всё ещё расслабленного и довольного Доминика, разочарован в самом себе, пока мерзкая дрянь внутри удовлетворённо гудела, заставляя его чувствовать себя таким грязным, таким недостойным; Джордан ушёл так же молча. Просто опустил глаза и развернулся на месте, делая шаг; Оливер бросился следом мгновенно, хватая за мелко подрагивающую ладонь, упал рядом на колени, бесконечным потоком слов умоляя остановиться, подождать, дать объяснить - он не знал, как такое вообще можно объяснить - но Джордан просто прервал его жалкие попытки оправдаться, положив руку на взмокшую макушку; а потом Джордан опустился рядом, тяжело прислоняясь к белой стене своей чёрной толстовкой, и в следующую секунду Оливер возненавидел себя ещё сильнее, потому что Джордан посмотрел на него из-под ресниц, и его синие глаза были такие усталые, как никогда раньше; он даже не выглядел злым. Он был просто уставшим; как будто долго-долго нёс что-то тяжёлое, и теперь, вот, остался без сил. Что-то внутри подсказывало Оливеру, что этой неподъёмной ношей был он сам. Джордан тогда не сказал ни слова. Просто просидел молча с десяток минут, рассматривая его мутным взглядом, и от того, насколько эти глаза были всё ещё нежными, Оливера рвало напополам прямо там, на идеально-вычищенном полу студии; боги, он причинил Джордану так много боли за какое-то мгновение. Он был таким.... таким. Отвратительным. Мерзким. Убогим. Он даже не смог измениться ради человека, который любил его, несмотря ни на что. Джордан не сказал ничего; просто поднял его голову за подбородок, мокрый от накативших злых слёз, ласково погладил по щеке, задержался на карих несчастных глазах своими уставшими синими, а потом встал и ушёл, тихо прикрывая за собой дверь. На следующий день его вещей в доме не было. Зато была беспокойно скулящая Луна, потерявшая запах второго хозяина, и разбитый собственной мерзкой глупостью Оливер, потерявший Джордана.***
Они встретились впервые через неделю, когда им скинули конечную версию клипа, и на дисплее телефона высветился лаконичный смайлик рыбки. Оливер тогда схватил телефон дрожащими ладонями, неверяще пялясь секунд сорок, а потом звонок прервался, и он судорожно перезванивал обратно, едва не выронив всё от волнения; Джордан улыбался ему с экрана мягкой усталой улыбкой, смотрел грустными добрыми глазами и много-много всего говорил про клип и конечный вариант песни, пока Оли глотал воздух судорожно сжатыми губами; а потом успокаивал трясущегося Сайкса ещё с полчаса, хотя должно было всё быть, чёрт возьми, наоборот, ведь это он обидел Джордана своим тупым безжалостным поступком. Вот только помогают, в итоге, снова ему, и он собирается на полу клубком безнадёги и раскаяния, такой жалкий, потерянный и одинокий; Вот только загнал себя сюда он сам.***
Он не смотрел на Джордана. Они сидели в двух метрах друг от друга, на креслах-мешках, пока организаторы тура обговаривали последние новости и условия, периодически требуя от каждого из группы условных формальных согласий. Они дышали одним воздухом, и каждый хотел приблизиться; Оливер видел это по иногда бессознательно дёргающейся в его сторону ладони, лежащей на краю кресла; но Джордан был слишком странным в последнее время: он не улыбался, ходил зажатый, и каждая его улыбка посекундно распадалась на унылые лоскутки, чтобы через мгновение неуверенной рябью собраться обратно, и снова, и снова. Джордан помогал ему первые две недели, хотя должен был ненавидеть за то, что он, фактически, переспал с другим у него на глазах, но Фиш оставался рядом, пусть и не приходил непосредственно в дом. Кажется, настала его пора ломаться изнутри. Вот только Оли был жалок до невозможности даже здесь: он никогда не поддерживал. Попросту не умел. Не находил силы и ресурсов, даже если было желание.***
Он едва не теряет равновесие от проносящегося мимо вихрем Фиша; тот, кажется, впал в полнейший экстаз. Свет софитов ослепляет, огромный зал сливается в одну толпу, громоздкую, кишащую чистейшими эмоциями, двигающуюся в такт ритму, и это выглядит грандиозно, как и всегда; у Оли до сих пор перехватывает дыхание, когда он осознаёт масштабы влияния их музыки. Сегодня кое-что отличается: обычно Сайкс скачет по всей сцене, периодически роняя микрофоны на пол и себя на колени, больно ударяясь затылком о поверхность и даже не замечая в порыве адреналина; обычно он прыгает, балансируя на грани безопасного возвышения посреди колонок и бесконечной хаотичной двигающейся массой толпы, и та отвечает ему тяжёлым пробирающим гулом и тысячами голосов, и это выглядит, как одно большое жертвоприношение; иногда он чувствует, что в конце отдастся этой толпе полностью, и его разорвут на кусочки и растащат в такие же пустоты, как и у него самого там, в глубине, между пролётами рёбер. Но сейчас на сцене другая стихия; Джордан неожиданно вылетел на сцену, едва не опаздывая на собственное вступление, и они ещё никогда не видели его настолько пьяным. Тем более - тем более - на выступлениях. Он делает то, чего не делал никогда - бросает на середине свой синтезатор, почти перескакивая его, запинаясь в проводах, и бросается в толпу, дразняще замирая на краю сцены; монструозная масса сходит с ума почти моментально, и Оливер видит словно наяву, как к Фишу тянутся тёмные сгустки, извивающиеся отростки, чтобы разодрать на части и его, присваивая себе, настолько агрессивно-радостно реагирует человеческая масса на внезапную выходку обычно стоящего позади клавишника; Джордан покачивается на пятках, прикрыв глаза, и на секунду, жалкую секунду, в которую замирает вся группа, улыбается. Чисто, открыто и расслабленно; обласканный эмоциями со всех сторон, стоящий в жалких сантиметрах от тянущихся к нему рук, он наконец улыбается так, как не делал уже давно; и - чёрт - он такой красивый сейчас, безумно единый с толпой, растворившийся в электрических битах собственной музыки, подсвеченный софитами и сам сияющий изнутри; У Оливера сердце пропускает свои же удары, чтобы потом погнаться галопом; он упустил его, разбил собственными руками и ненавидел себя за это, а теперь, кажется, Джордан собирается у него на глазах, пусть даже и без него, но в груди становится легче, и рёбра почти ощутимо разжимаются, позволяя судорожно вдохнуть, чтобы через мгновение распахнуть шокировано глаза: Джордан лезет туда, внутрь, теряется в гудящей мешанине конечностей и крашеных волос, браслетов на запястьях и металла в мочках ушей, чтобы снова выплыть уже у самого конца сцены, судорожно дрожащими ладонями обхватывая девчонку, кричавшую что-то про день рождения и 'я люблю тебя, Джордан', и беспорядочно прижимаясь к чужим губам под ликующую громаду звуков вокруг; Оли теряет собственные слова в изумлении, забывая допеть, потому что Фиш не позволял себе такого никогда, но сейчас он мажет губами по нескольким щекам подряд, при помощи охраны взбираясь обратно на выступ на подкашивающихся от эмоций ногах, и он выглядит таким потерянно-счастливым, и, кажется, совершенно не собирается возвращаться за инструмент, что-то выкрикивая толпе распухшими губами и громко и надрывно смеясь в ответ; Люди ломаются по-разному, в какой-то момент понимает Оливер. И Джордан, вечно сдержанный спокойный скромный Джордан, рушится так: пожираемый многоликой толпой, бездумно-раскрепощённый, сломленно-прекрасный, птица в золотой клетке собственного тела; и это падение завораживает. Оливер ловит его расфокусированный взгляд, а потом ловит в нём рушащиеся замки в небесной синеве; На последнем скриме у него срывается голос.