Осеннее.

      Оливер терпеть не может осень.       Она слякотная, мерзкая и противная; накрывает тяжёлыми серыми дождевыми облаками и так не особо яркий город, погребённый в отражениях бесконечных небоскрёбов; в мутных стёклах растекаются такие же серые бесформенные силуэты, не поднимающие головы от мокрого асфальта; он ощущает всё таким безжизненным.       Слишком пусто.       Слишком грязно.       Слишком слишком.       Иногда Оливеру кажется, что он и сам врастает в эту застывшую бессмысленность, замерший в своём шерстяном пледе на подоконнике, буквально вросший в мир по ту сторону стекла, такой же мёртвый и бесполезный, и мысли глушатся сплошной стеной ливня, отрезая его даже от возможности писать.       В такие дни ему особенно трудно; у него обостряется, кажется, всё, что вообще может обостриться, и единственное, чего Оли хочется - быть погребённым здесь, под кучей грязно-оранжевой листвы, наполовину проеденной червями и гниением;       Иногда он ощущает, что внутри него тоже всё гниёт; разлагается уродливой непотребной массой, придавливая остатки глупого-глупого мозга, расползается слякотью по позвоночнику и впитывается в лёгкие, а оттуда течёт до сердца, где застывает отвратительно твёрдостью;       Порой этот комок внутри выбивает из него злые слёзы, и он стирает их агрессивно рукавом очередного осенне-депрессивного тусклого свитера, который больше него самого на половину размера точно.       В такие моменты Джордан не подходит близко, позволяя грусти взять своё; иногда, чтобы найтись, нужно потеряться; завязнуть глубоко, молча позволяя трясине затянуть неподвижное тело вглубь; задохнуться собственной мутью до горящих лёгких, надрывных беспомощных хрипов и судорог в холодеющих конечностях; и, может, тогда наконец отпустит.       Оливера отпускает. Он даже спит осенью на этом же подоконнике; Джордан заметил это ещё в первый год совместного проживания, и теперь каждую осень застилает все пригодные для периода их домашней грусти подоконники всеми тёплыми тряпками, которые только найдёт, забрасывая сверху подушками; Оли простывает легче некуда, и, болеющий, с тёплой кружкой в дрожащих руках выглядит ещё более несчастным и потерянным;       Иногда у Джордана замирает едва различимой тупой болью сердце, когда он видит его такого, грустного, с пустым взглядом;       Ему кажется, что если однажды стекло каким-то чудом разобьётся, разлетаясь на осколки, Оливер расколется следом, просто распадётся, фарфоровая неподвижная статуэтка.       Он едва успевает остановить себя в такие моменты; до трясучки хочется просто подойти и стянуть Сайкса с этих подоконников, чтобы в глазах больше не стоял постоянный контраст тёмного дерева и нежно-салатового плюша, чтобы мутно-бежевый свитер, протёртый на локтях, вернулся на законную верхнюю полку шкафа с давно позабытыми вещами и больше не маячил своими раздражающими не отстирывающимися пятнами от кофе, чтобы в холодном бездушном стекле не отражались такие же бездумные пустые глаза; иногда он едва успевает. Одёргивает руки насильно, с отчётливым беспокойством ловя себя на мысли о том, что Оли прижимается лбом к ледяному окну.       На самом деле, Джордан даже не знает, чего именно опасается; они оба - взрослые мужчины, и Оливер уж точно не рассыпется в его руках, если всего лишь отозвать его, например, на обед; но - проблема - кажется, что рассыпется, растворится, рассеется пеплом сожжённых осенних листьев; и -       И обратно уже не собрать. Джордану - точно нет; они вместе всего ничего, каких-то три года с половинкой, разве это срок? Хотя женатым он оказался за куда более короткое время, но Эмма была другой. Простой. Лёгкой. Понятной.       Сайкс до сих пор открывается ему с таких сторон, что дыхание перехватывает; кажется, он многограннее любой тайны вселенной, загадочнее каждого из чудес света, страннее всех просмотренных артхаусных кино; Джордан готов ловить каждое его слово, осмысленно сказанное во время одного из их разговоров, долгих и размеренных, или же брошенное в пустоту, пока они едут в машине по пустым дорогам, временно пропадая в растекающейся по воздуху тишине;       Он не рискует никогда. Позволяет Оли затеряться в лабиринтах его короткостриженой крашеной головы, отпускает и старается не оглядываться; эти периоды как ночные кошмары: не смотри в пустоту, и тогда однажды она, если повезёт, обернётся светом. И поэтому Фиш просто готовит одну кружку чая за другой, бережно перетирая ягоды вручную, засыпая в заварочный фарфоровый чайничек душистые ломкие листья, иногда подкладывая на блюдечко что-нибудь имбирно-коричное, что Оли сможет спокойно съесть, даже не заметив; периодически поправляет сползшие пледы, поднимает скиданные подушки, и ждёт.       Сайкс приходит обратно так же: растерянно фокусирует одной осенней ночью взгляд на мелких царапинках на прозрачном стекле, медленно моргает слипающимися ресницами, пытаясь осознать, где он вообще находится, всегда рассеянно роняет чашку с блюдечком - благо, Фиш после парочки разбитых наборов приучился предусмотрительно класть возле подоконника толстый пушистый ковёр, - и свешивает ноги, зябко потирая друг о друга лодыжки; чувствительность возвращается к нему толчками изнутри, накатывает волнами; он спешит слезть вниз, неуклюже и нечётко - ноги затекают от долгого сидения в одной позе, - и босыми ступнями перебегает холодный деревянный пол, напрочь не замечая специально приготовленные тапочки;       Замирает возле лестницы на второй этаж, всегда немного пугаясь темноты коридора сверху, опирается рукой на бежевую стену, натыкаясь на маленький светильник - и тут же вспоминает, куда именно так спешит; в его голове ещё долго блуждает туман после таких вот осенних депрессивных состояний, но эти крохотные светильнички, встроенные в нишах на протяжении всей лестницы, включаются одним нажатием выключателя, освещая подъём тёплым синеватым светом, и это всегда ударяет его реальностью;       Джордан делал это вручную, полдня разбираясь с никак не желавшими прикручиваться ножками бра, потому что в их первую осень Оливер провёл всю ночь на мягкой кушетке в зале, исписывая блокноты новыми строчками и мрачно-испуганно поглядывая на лестницу, а наутро Фиш споткнулся внизу об отброшенный один из них, с удивлением осматривая чудесную картину, состоящую из свернувшегося на слишком короткой кушетке Оли и Луны, удобно уложившей мордочку ему на свисающую ладонь.       Воспоминание расползается внутри тлеющим теплом, застывая лёгким изгибом губ, пока синий свет играет с татуировками на ступнях; Оли поднимается, придерживая себя о перила: тело всё ещё чувствуется почти деревянным, застывшим в осенней хандре среди потемневших сухих стволов деревьев.       Дверь скрипит едва различимо; в комнате темно.       Джордан чувствует прогнувшийся матрас, неуютно скорчившийся где-то у спинки, заснувший с книгой в руках; он распахивает глаза как раз в тот момент, когда Оли неуклюже выбирается из плена своего растянутого старого свитера, и позвонки похудевшего за последнюю неделю тела трогательно виднеются под кожей; не настолько, чтобы испугаться, но достаточно, чтобы прятать мягкую улыбку за белыми страницами, уже предвкушая, насколько завтра Оли будет голоден.       Он поднимает глаза как раз в тот момент, когда Оливер уже закрывает дверцы шкафа и слегка неуверенно покачивается, оборачиваясь; в доме достаточно прохладно, и тело моментально покрывается неуютными мурашками. Они замирают друг на друге взглядом, чуть расфокусированный карий на ласковый синий, и Оли идёт ближе, забираясь коленями на мягкий матрас, чтобы через секунду устало рухнуть на родное тёплое тело, моментально оказываясь перехваченным в приветственные объятия.       - Очнулся от своей спячки? - он мычит что-то неразборчиво, щекоча дыханием поджавшийся тут же живот, и Джордан тихо смеётся, бережно приглаживая растрепавшиеся на затылке волосы. - В эту осень дольше, чем в прошлую. Завтра заварю тебе имбирный чай. - Фиш откладывает книгу на тумбочку, не заботясь о закладках и страницах, и смещается ниже; Оливер недовольно смотрит на него снизу вверх осоловелым сонным взглядом, отказываясь убирать голову с живота, и Джордан просто поглаживает несколько мгновений его по щеке костяшками пальцев, замирая в таком тёплом мгновении их нежности на двоих, чтобы потом сжать ладони Оливера своими; они холодные, всё ещё, и Фиш гладит каждый палец отдельно, разгоняя кровь по хрупким сосудам, пока Оли почти урчит, удовлетворённо устраиваясь на нём поудобнее, накрывая их обоих тёплым пушистым серым одеялом.       Они засыпают, прижавшись друг к другу, переплетаясь руками, и, пожалуй, этой осенью всё проходит очень даже неплохо, и лабиринты мыслей на удивление добры: Оливер теряется в них к началу листопада, замирая вечность во мгновении, и находится, дрожащий и уставший, в ласковых ладонях Джордана, неосознанно сжимающих во сне его запястья, и собственном тёплом дыхании на родной бледной коже.