Девять граммов в сердце

В печи мерно потрескивал огонь, пахло свежеиспечёнными пирогами и едва уловимым запахом нарциссов. Душный сладкий аромат медленно просачивался в уголки дома, впитываясь во взбитые подушки и лисьи шкуры, развешанные на стенах. Чунмён сжал рукой горло, пытаясь задушить кашель на корню, но только подавился. Лающий кашель вырвался наружу, а вместе с ним мягкие белые и жёлтые лепестки. Чунмён опрокинул стакан козьего молока, смешанный с настойкой смородины, и облегчённо вздохнул. Эффект длился не долго, но на некоторое время унимал боль и кашель. Жалобно и свирепо завывал ветер. Чунмён устало прикрыл глаза и невольно предался воспоминаниям полугодовой давности. Тогда была такая же морозная ночь, что ни дубовая дверь, ни залатанные окна и крыша не спасали. Три мощных удара в дверь, и строгий голос аксакала стаи: — Чунмён, это мы, срочно открой дверь. Он отпер дверь и отступил назад, удивлённо глядя на двух рослых мужчин, что несли третьего на руках. Раненого уложили на кровать Чунмёна, и слово взял старейшина: — Это Бэкхён, из стаи белогривых. По пути нам повстречалось племя бурых волков, нашему визиту они не были рады, и в итоге парень пострадал. Кости ему как ветки переломили, что сознание потерял. Ты уж позаботься о мальчишке, — проговорил старик, поглаживая длинную бороду. — Молодой ещё. — Мы будем признательны вам, — парень, что внёс раненого внутрь, протянул навстречу крепкую руку. — Моё имя Кёнсу. Мы можем оставить Бэкхёна на ночь у вас? Он в бреду, то приходит в себя, то вновь погружается в сон. Пришлось вправлять собственноручно кости, истратить лучшие мази и снадобья на этого мальчишку, чтоб он не пришел преждевременно в себя и не поднял крик. А мальчишка был красивый. Смуглая кожа была неординарным явлением для белогривых, но учитывая кровосмешение на разных стадиях существования этой стаи подобное было не удивительным. Смолянистые волосы с редкими бордовыми прядями были чрезвычайно мягкими. Чунмён моргнул, пытаясь отогнать воспоминания. Ему становилось хуже, горло страшно першило, и глотать еду было испытанием. А если и получалось, то наружу вырывались слюнявые лепестки нарциссов. И ведь Чунмён никогда не любил эти цветы, не было от них никакой пользы в изготовлении отваров и лекарств. Единственное преимущество нарциссов — красота и сладкий аромат. Утро встретило радостной трелью птиц. Чунмён набрал в баклагу козьего молока, перевязал шею жёлтым шарфом, пряча за ним красные высыпания на шее. Высыпания на теле — второй этап ханахаки. За ним следуют высыпания на лице, температура и завершающий этап — рвота вперемешку с цветами. А там и до летального исхода недалеко. С Бэкхёном всё произошло мгновенно. Точнее, произошло мгновенно с чувствами Чунмёна. Ему хватило две недели, прежде чем нарциссы дали о себе знать. И пропасть бы Бэкхёну после того вечера, заниматься делами стаи, но стал он околачиваться у хижины Чунмёна, просить снадобья для роста волос на груди, лечения зубной боли и прочего. — После стычки с бурыми, ваша и наша стаи решили чаще устраивать сходки, так что придется тебе потерпеть меня ещё чуток. Закинув на спину мешок, Чунмён двинулся в чащу леса. Козьего молока в последнее время было недостаточно, кашель покидал лишь на полчаса. Ему нужно было достать ингредиенты, произраставшие восточнее его провинции, на границе владений бурой стаи. Расталкивая гремучие заросли, отбиваясь от шипящих кустарников, Чунмён шёл и чуть ли не задыхался. Кашель безостановочно терзал его. Рассчитывал ли Чунмён, что Бэкхён ответит взаимностью? Конечно. Каждая ночь проходила в мыслях о любви Бэкхёна. Но иллюзорные мечты оставались бредом воспаленной фантазии, и Чунмёну приходилось довольствоваться легкими объятиями, притираниями, вульгарными шутками. Бэкхён не торопился расти, он наслаждался собственной беззаботностью и красотой. А Чунмён чах как цветок. Искомый плод произрастал в низовьях, прячась под кустарниками. Чунмён аккуратно срезал растение под корень и спрятал в мешке. — И обратно, — пробормотал парень, еле поднимаясь на ноги и стряхивая грязь. Как только он испил молока и закинул мешок вновь на спину, послышался хруст веток, словно кто-то бежал по ним; а затем глухое рычание. Юноша так и замер с баклагой молока в руках. В мыслях сразу пронеслось худшее: он пересек территорию, нарушил договоренность, и сейчас его разорвут в клочья, и никто кроме старейшин и знахарки не вспомнит. И даже Бэкхён. Погрустит минут пять, а после пустится в беспрерывные гонки со своими соплеменниками. Обернуться в волка он сейчас не мог, так как ханахаки подкосили и эту способность. Превращаться удавалось через раз и только в благоприятной обстановке. Чунмён сделал шаг назад и ринулся в дебри. Петляя как антилопа меж деревьев, Чунмён бежал к пруду, которого всё не было видно. Торчащая коряга отправила парня в непродолжительный болезненный полёт, так что Чунмён хорошо приложился носом. Молоко расплескалось, баклага откатилась в сторону. Нечто склизкое капнуло на волосы. Волчья лапа слегка царапнула по спине, вынуждая Чунмёна обернуться. Пепельный покров, жёсткая шерсть и коричневый нос — такое и в аду не забудешь. Слюна в очередной раз капнула на лицо юноши. — Мне уже надоели эти игры, — лязгнул зубами, увидев, что молока не осталось. — Я думал, это кто-то из бурых. Белогривый волк сложил голову на лапы, прикрыл медовые глаза, и в следующее мгновение обернулся обычным человеком. Бэкхён стряхнул листья с шевелюры и на четвереньках подполз к Чунмёну. — Ты такой бука, но ведь рад меня видеть? Рад ведь? — и вновь влажный нос прошелся по щеке знахаря. — Нет. — Врёшь. От тебя вкусно пахнет. Нарциссы? — Ненавижу их, — буркнул Чунмён, выбираясь из объятий Бэкхёна и опускаясь у пруда. В зеленоватой воде резвились рыбы, размахивая золотистыми хвостами. — А я люблю. Пахнут божественно. Ты ничего не заметил? — Чего? — Во мне. Чунмён вгляделся в смуглое лицо юноши. Правую щеку рассекал неглубокий порез. Чунмён потянулся к увечью, огладил большим пальцем и вздохнул. Ресницы Бёна дрогнули, губы тронула радостная улыбка. — Урод? — Ни в коем случае. — Вылечишь? — У меня должна быть мазь. Где это тебя так? — Не «меня так». Боевое ранение, полученное во время охоты на оленей. Это тебе не цветочки собирать. Бэкхён наклонился над прудом, завороженно рассматривая своё отражение. Провел пальцами по порезу, от него к темным волосам, в которых прятались алые пряди. — В стае уже пошли разговоры об охоте, слышал? Половина пойдет на север в поисках непонятно чего, другие останутся защищать дома. — Ты пойдёшь? — Не вижу в этом смысла. Я не понимаю, чего искать нам на севере. Но праведный Кёнсу, несомненно, увязался туда. У этого парня голову отшибло напрочь. — Для Кёнсу это важно, не говори глупостей. Все мы знаем, что в скором времени на его плечи ляжет бремя вожака. Горло вновь запершило, и Чунмён поспешил прижать ладонь к шее. Бэкхён недоуменно уставился на него: — Не рано ли шарф ты нацепил? В франты заделался? — Болею. Бэкхён схватил край шарфа, вынуждая Чунмёна выгнуться навстречу, однако последнему это не понравилось. Чунмён извернулся, толкнул пяткой парня в живот и отступил назад. Мгновение, — и Бэкхён утянул его в пруд. — У меня нет времени на это! — Чунмён плеснул водой в сторону Бэкхёна и нахмурился. — Хоть бы раз в жизни подумал о ком-нибудь, кроме себя. Нужна мазь? Приходи завтра. И прекрати свои игры, мы с тобой не в тех отношениях, чтоб ты себя так велел. — А как нужно себя вести? — Бэкхён выбрался из воды и впервые осознанно, без усмешки и игривости взглянул на парня. — Нахмурить брови, приложить руку к груди и толкать велеречивые речи, как Кёнсу? Быть занудой? Я тебя в последнее время не узнаю, Чунмён. Через лет пять, десять некоторые из нас будут вожаками, главами своих семей, и тогда уже будет не до игр и шуток. Знаешь, о чём мой отец говорит? Он уже подыскивает мне пару. Чунмён прикрыл глаза, чувствуя, как шумно стучит в висках. — Это не моё дело. За мазью приходи завтра. Когда мокрый Бэкхён остался позади, Чунмён спешно развязал шарф и согнулся пополам от ярого приступа кашля. Сумерки сгущались. На ватных ногах плелся Чунмён домой и надеялся, что не окочурится прежде. Жить хотелось очень. — Чунмён? Всё в порядке? Кёнсу с луком и стрелами наперевес, с тёмной накидкой поверх плеч — единственное, о чём мечтал Чунмён для завершения вечера. Быстрым взглядом Кёнсу обежал шарф, пятна на шее Чунмёна и покраснения вокруг рта. — Ханахаки? — он кивнул на мокрые ладони знахаря, к которым прилипло несколько лепестков нарцисса. — Старейшины знают? — Нет. — Помереть решил? — Это несерьёзно, Кёнсу, не беспокойся. — Бэкхён? — Что Бэкхён? — Из-за Бэкхён эта ахинея происходит с тобой? — Это моя вина, пожалуйста, не говори ему ни о чем. Он еще молод, дай ему время… По каменному лицу Кёнсу тяжело было рассуждать, что он чувствует и о чём думает. Только кустистые брови, особняком нависшие над переносицей, выдавали в нем суровый настрой. — Стае невыгодно терять юных волков. Не думаешь о себе, подумай о стае. То ли купания в пруде, то ли разговор с Бэкхёном и Кёнсу, однако ночью Чунмёна одолела лихорадка. Козье молоко перестало помогать, кашель стал надрывистым, отчего грудь нещадно жгло. О горле и вовсе нечего было говорить. Чунмён понимал, что наступала третья стадия ханахаки. Весь день он провёл в постели, сплевывая лепестки нарциссов в ведро. К вечеру постучали. Мотылёк надежды колыхнулся: неужели Бэкхён пришёл за мазью? Но всё оказалось намного прозаичней и трагичней. — Кёнсу сказал, что ты болеешь, мальчик мой, — знахарка, женщина, что растила его с малых лет и обучала искусству шамана, пришла испуганной. — Почему ты мне не сказал? Мы бы справились с этой бедой. А теперь у тебя третья стадия, — она коснулась ладонью его лба. — Что ж ты натворил. Бэкхён всё-таки? Этот спесивый мальчишка? Мир полон отважных и добросовестных людей, но ты выбрал его. Не завидую тебе. — И я себе. — Не будем обманывать друг друга надеждами. Бэкхён не ответит тебе взаимностью. Чунмён сглотнул подступивший комок нарциссов и зажмурился, чувствуя пощипывания в глазах. — Природу можно обмануть. Есть у меня одно чудотворное снадобье, которое берегу для крайних случаев. Выпьешь этот отвар и раз и навсегда избавишься от этой напасти. Вздохнёшь полной грудью, ни от кого не будешь зависеть. — Почему вы не говорили об этом снадобье ранее? Сухая, дрожащая рука старушки сцепилась вокруг запястья юноши. — Потому что ценой будут твои чувства. Больше ты никого никогда не полюбишь, как бы того не хотел. Звучит лирично, однако это серьёзная сделка: я знала людей, которые кончили самоубийством от того, что полюбить вновь не смогли. Ты хочешь этого, Чунмён? — Не знаю, — едва слышное. — Я люблю Бэкхёна, и он ко мне относится неравнодушно… — Если бы он относился неравнодушно, то начал бы тоже плеваться лепестками, либо тебя бы перестал мучить этот недуг. — Мне нужно подумать. — Думай хорошенько, сынок. Хлопнула дверь, и Чунмён погрузился в большее беспамятство. Через некоторое время ему однако полегчало. Кашель отступил, в груди не столь сильно жгло, и на радостях он распахнул окна, впуская морозный воздух в хижину. Дверь едва слышно скрипнула, и кто-то остановился у порога, переминаясь с ноги на ногу. Дурманящий шлейф нарциссов ударил в голову — Бэкхён стоял как побитая собака на пороге. — Так вот что с тобой происходило всё это время. Шаг навстречу. — Шарф, запах нарциссов, и как я не догадался. — Мне легче не станет от твоих слов, — сипло проговорил Чунмён. — И разит от тебя нарциссами страшно, лучше уходи, Бэкхён. Я разберусь. Хлопнула дверь, Бэкхён сел на краю кровати, сложив руки на колени. Теперь стало стыдливо касаться Чунмёна. — Ты уже разобрался, — он глубоко выдохнул и сжал переносицу. — Чунмён, я… Ты мне очень дорог, ты спас мне жизнь, но я… Мне тяжело, мне нужно время. Понимаешь, мой отец этого не поймёт. Ты не из знатной семьи, а для нас… для моего отца это чрезвычайно важно, и я сам не нагулялся. — Не оправдывайся, — прохрипел и зашелся в кашле, выплевывая наружу лепестки. Бэкхён отвернулся, как от тифозного, и нахмурился. — Дело даже не в твоем отце и моей семье, дело куда проще — ты не любишь меня. И в этом нет ничего постыдного. Не понимаю только, зачем всё это время ты пытался ввести меня в заблуждение. Бэкхён скинул с себя ботинки, залез с ногами в постель и пристроился у бока Чунмёна. Привычно уткнулся носом в шею, только теперь не белоснежную, а красную, горящую жаром. Выглядел Чунмён неважно. Красота его гасла на глазах, как мотылек, зажатый в руке. Бэкхён это осознал с такой ясностью, что захотелось разрыдаться как ребёнок. В чем его вина? Не мог ведь он себя заставить полюбить Чунмёна. — Чунмё-ён, — Бэкхён перехватил руками грудь юноши, губами уткнулся в его щеку. Едва ощутимыми, мягкими поцелуями начал осыпать раскрасневшееся лихорадочное лицо, потерявшее былую красоту. Чунмён дышал тяжело, через силу. Бэкхён был осторожен, исцеловывал нос, лоб, подбородок. Вдруг ладони скользнули под рубаху, оглаживая тощий живот и грудь. Чунмён шелохнулся, засопел: — Ты чего? Тонкие губы Бэкхёна вновь прошлись от уха к подбородку, затем припали к губам. Даже не поцелуй, смехотворное ребяческое прикосновение. Чунмён даже отвечать не успевал на ласки, в голове творился каламбур. Пальцами он коснулся ссадины на щеке Бэкхёна, аккуратно провёл… В горле неистово зачесалось. Чунмён отвернулся от Бэкхёна, уткнулся лицом в подушку и закашлял. Нарциссы раздирали горло, жгли все внутренности, и когда Чунмён отпрянул от подушки, то увидел окровавленное пятно вперемешку с нарциссами. Говорить уже было не о чем. — Я не хочу, чтоб ты умирал, — и вновь влажным носом по шее, только теперь влажным от слёз. Бэкхён сжимал и разжимал пальцы Чунмёна. — И не умру. Когда за Бэкхёном захлопнулась дверь, медлить Чунмён не стал. Слёз не было — в его ситуации глупо было плакать. Так или иначе он сделал усилие над собой, он выбрал жизнь. И знахарка словно ждала его. Зажгла свечи, накурила арчи и начала обряд. У Чунмёна был один вопрос: — А ведь он меня целовал. Почему болезнь не прошла? Старушка подняла на него жалостливый взгляд: — Целовал он тебя от любви? Послушай, друг мой, сейчас выпьешь отвар и иди спать. А на следующий день покидай селение, иди на север вместе с отцом Кёнсу. Отвар хоть и сильный, но если Бэкхён будет постоянно околачиваться вокруг тебя, действие потеряет. Тебе нужно воздержаться от встреч с Бэкхёном три года. А дальше тебе будет всё нипочём. Весь следующий день Бэкхён провёл в кровати, бездумно разглядывая потолок и снова и снова возвращаясь к вчерашней ночи. К Чунмёну он сегодня не пойдёт. И завтра, и через неделю, вероятно, тоже. Он вдруг ощутил себя настолько беззащитным перед лицом трудных обстоятельств, что захотелось сбежать. Сбежать от Чунмёна, от этих странных мыслей и чувств. Он ведь молод, какой с него спрос? «А Чунмён?» А Чунмён справится. Он мальчик сильный, привык выживать. — Даже провожать не будешь? — внутрь вдруг ворвался Кёнсу и, не обращая внимания на прокрастинирующего Бэкхёна, стал шарить в тумбочке. — Без меня как-нибудь, плохо себя чувствую. Кёнсу окинул его жутко потяжелевшим взглядом. Выудил из тумбочки ржавый клинок и прокрутил его. — Клинок отцовский у тебя забыл. Плохо чувствуешь, говоришь? Из-за Чунмёна? — Лучше бы я его не встречал, — Бэкхён плотнее закутался в плед. Холодом повеяло. — Не волнуйся, теперь ты его не скоро встретишь. Чунмён едет с нами на север. Бэкхён даже не стал оборачиваться. Зажмурил глаза, словно острая головная боль пронзила его. В горле пересохло. — Шутишь? — Нет. — Ханахаки так быстро прошло? — А ты его полюбил? — Нет. — Значит, и ханахаки не прошло. Так и прощаемся, — хмыкнул Кёнсу. — Не поминай лихом. Надеюсь, еще свидимся. — А как же. Тяжелой поступью Кёнсу покинул хижину, и Бэкхён, как и хотел, остался один. Кровать стала не мила, воздух в доме тоже. Бэкхён поднялся, выбежал следом за другом и замер. Склизкий ком подкатил к горлу, в животе узлом всё скрутило, и в следующее мгновение Бэкхён выплюнул лепестки орхидеи. Лепестки орхидеи как последнее напоминание о Чунмёне.