Винсент

| эссе Боль? Для меня боль всегда была чем-то сферическим. Я оглядываюсь, а она везде. Отпускать меня не будет, потому что выхода из этой сферы нет. Это очень странно, как у маленького человека, только начавшего свою жизнь, может появиться столько боли. И нет, говоря об этом, я не стараюсь принизить своё существо перед другими людьми. Мне действительно некомфортно, когда мои страдания выставляются напоказ, но иногда так хочется рассказать хоть сотую часть их, обманывая себя тем, что станет чуть легче, и я успокоюсь. Спокойствия в моём мире нет. У меня нет сил двигаться дальше, и поэтому кажется, что меня двигает физически только холодный ветер Ванкувера. Боль – это настолько странная вещь. То есть, ты идёшь спать с желанием не проснуться утром. От этого становится стрёмно, потому что тебе уже хочется излечиться, но ты не можешь. Никаким образом. У тебя есть желание, но сил и нет. А момент, когда не будет и желания, становится переломным. Стоит ли после этого вообще цепляться за жизнь? Стоит ли страдать только ради того, чтобы страдания от счастья стали этого недостойны? Говоря о себе, ещё раз, боль происходит всегда. На фоне, перед твоими глазами, перед всем остальным. Везде. Для людей оказаться в безысходном положении почему-то сравнимо с тем, что они бы оказались на грани жизни и смерти. Как избавиться можно от этого чувства? Когда тебя душит боль собственного созидания? Когда ты ночами не можешь уснуть только лишь потому, что мозг автоматически возвращает старые, довольно таки безумно больные воспоминания? Это так плохо. Тошнотворно. Невозможно. От этого просто-напросто нет пользы. Но кто сказал, что наличие пользы в чём-то лучше наличия в этом вреда? Если говорить кратко, то все философствования сводятся к тому, что человек часто страдает. Возможно, к этому он привёл себя из-за других людей. Но во многих случаях: к этому он привёл себя только сам. Даже спорить здесь не нужно. Был бы сильнее, справился. Был бы умнее, задумался бы и остановился бы таким же образом. Но не нам винить то, что человек недостаточно силён и недостаточно умён. Скорее всего, в этом и есть суть всей жизни. Учиться быть сильным, учиться и учиться ради того, чтобы стать умным и понимать, где ты мог бы поступить по-другому. Проще: не налажать в следующий раз. Ну или хотя бы постараться. Поэтому я больше ни в чём не вижу смысла. Абсолютно. Ни в чём. Мне надоели эти учения, знаете? Знаю, что это эссе нужно было написать со сносками из работ философов, но мне уже безумно всё равно на это. Боль сьедает меня с каждой секундой. Раньше я мог это контролировать, но сейчас не могу. Вообще не могу. | окончание эссе. — Если говорить об этом просто так, то я не хочу, чтобы мои слова воспринимались как какой-то рассказ о жизни. Чонгук опускает взгляд, у его ног примостилась Радуга. Видимо, ей понравились носки со спайдерменом. А Намджун, сидящий напротив в таком же кресле, прислушивался к каждому слову. Почему у Чона возникает ощущение, что Ким может его предать? Естественно, это плохая привычка видеть во всём подвох, но он не может перестать думать так. Поэтому Чонгук откидывает эти мысли в сторону и собирается с новыми. — Ты можешь мне рассказать про свои страдания, Чонгук. Я всё выслушаю. Я как-то специализировался на психотерапии. Чон сглатывает и неровно кивает, принимая такое положение рук, при котором ему в любую секунду было бы легко дотянуться до стакана с молоком на журнальном столике. Намджун, как ни странно, подготовил всё для его прихода с питомцем. — Мне приятно знать, что ты выслушиваешь меня. — по всему телу Чонгука проводят лезвием. Он боится озвучивать не только для друга, но и для себя то, что вот-вот вырвется прямиком из его сердца. Он понимает: этого всего будет достаточно испугать других. Рассказа будет много, предполагает Чон. — Начнём как на обычном сеансе терапии? — Конечно. — парень кивает. Глазами даёт понять, что всё хорошо. Намджун не осудит его. Не будет пользоваться этим рассказом потом в свою пользу. Всё будет хорошо. Скорее всего, да? — Мама рассказывала мне, что в свой первый день рождения я чуть не задохнулся от рук отца. Когда мне исполнился год, он пришёл в наш дом и под предлогом того, что он хочет сделать мне подарок, зашёл в спальную, где я играл, и начал меня душить своими руками. — Чонгук прикусывает губу. — Конечно, я не помню этого, но в тот день он избил мою маму за то, что она посмела его остановить. Уже двадцать один год у моей мамы теперь большой шрам на шее и тоже такой значительный на щеке, её ударили скальпелем, потому что папа был практикующим хирургом. — парень сглатывает. И Намджун ненароком замечает: все эти воспоминания, которым уже слишком много лет, как-то по-дурному отпечатываются на Чонгуке. Даже в год своей жизни он успел прочувствовать боль нелюбви родителей, их ссор из-за него. Глаза Чона были стеклянными. — Я… я потом только понял, что этому всему причина я. Из-за меня у мамы изуродовано лицо. — одинокая слеза стекает вниз, падая на хлопковую рубашку, которая больше действительного размера Чонгука в несколько раз. — Её часто не принимали на работу, отец блокировал её карты, а потом через своего друга закрыл ту специальность в институте, на которой она училась. Она осталась без образования. — Чону сложно дышать, но он продолжает: — Тогда… тогда, когда мне было девять… мама его убила. На моих глазах. Она перерезала ему глотку, а потом, увидев меня, набросилась и на меня тоже, из-за чего у меня тоже на щеке маленький шрам. — Чонгук показывает на неглубокий, хоть и достаточно видный шрам на щеке. Намджун с небольшого расстояния успевает его разглядеть и понять, откуда он. Прежде Чон рассказывал, что это из-за драки с братом за компьютер. Но нет, как оказалось. — Мама долго извинялась. Меня отправили в детский дом на три года. Мама приходила туда и тоже извинялась, но я… я не мог это забыть, Намджун. Понимаешь? — парень поднимает взгляд, и Джун снова чувствует эту неимоверную боль на глазах друга. — Я постоянно видел труп отца перед глазами. Для ребёнка это безумное зрелище, не скажешь? Только труп отца и видел. Я даже не был рад, не был огорчён… я ничего не чувствовал. Я просто видел труп отца, когда старался заснуть. А во снах он меня мучил, резал моё тело словами ненависти ко мне. — грудь вздымается. — Моей первой попыткой самоубийства… я… я хотел убить себя в десять лет. Я почти перерезал артерию, но меня остановила медсестра. — Чонгук продолжает плакать. Радуга же удивляется ему и запрыгивает на колени, начиная нюхать его лицо, ведь оно было полностью мокрым из-за слёз. — Я ненавижу её за то, что она остановила меня. Каждый день. — Чонгук, выпей. Намджун протягивает бутылку воды, но другой отказывается, вместо этого располагая руку на спине Радуги. — Продолжай. — Меня всё-таки вернули маме, её не сажали, потому что она выиграла суд так, будто занималась самообороной с отцом. Хоть это и не было так… всё же… я не мог забыть отца. — рукавом рубашки с настойчивостью вытирает слёзы, которые уже обжигают кожу. — Мне было двенадцать, когда я вернулся с мамой в тот ужасный дом. Она делала всё, чтобы я был в порядке. В возрасте пятнадцати или шестнадцати я захотел переехать от матери подальше, но до этого времени мне было просто тошнотворно не только жить, а существовать. Я не требовал психотерапевта, я просто скрывался в комнате и плакал ночами напролёт. Я думаю, тогда я начал свой путь в депрессии, но игнорировал его как мог. — Чонгук громко выдыхает, кидает взгляд на близлежащую лампу, которая пока ничего не освещает из-за солнца. Ему хватает пары секунд, чтобы продолжить. — Официально мне сделали диагноз года четыре назад. Хронически. Но я как-то верил, что смогу вылечиться. Это сложно. Я просто разорвал все контакты с матерью, а она меня отпустила в Ванкувер одного. Сначала я жил в общежитии старшей школы, но оттуда меня выперли за неуплату аренды. — Чон откашливается. — Потом… в шестнадцать я… я никому не рассказывал этого прежде, Намджун… Парень с небольшим испугом поднимает глаза, заставляя Намджуна вопросительно со сведёнными в переносице бровями посмотреть на него. — Рассказывай, Гук-и, не утаивай абсолютно ничего. — В шестнадцать лет я попробовал наркотики. В тот самый день в клубе я… — сильно прикусывает губу. — Я… — Чонгук снова выдыхает, с дрожащими руками поглаживая шерсть своего любимого питомца. — Меня раздела группа подростков… они сделали интимные фотографии и разослали моим знакомым. Были видео, где меня заставляли ласкать себя, иначе подожгли бы моё лицо свечами по периметру комнаты. Потом выложили в интернет… — слёзы начинают течь с бóльшим напором. Дыхание Чонгука сбивается уже в который раз. — Меня заставили делать минет главному, чтобы это удалили. Говорили, что «горячий Азиатский мальчик» станет хитом. Я был под наркотиками всё это время. У одного из них был фетиш на кровь, поэтому у меня на запястьях и есть эти шрамы. Не только от причинения вреда себе, но и от них тоже. Комбо аж. — Чонгук… — Я знаю, что это ужасно и противно. — сглатывает. — Но это ещё не всё. Тогда, чуть позже, у меня был выпускной. Я очень хотел позвать с собой одного парня, но Хосок поцеловал меня на его глазах. Только потом я узнал, что тот парень тоже был неравнодушен ко мне. А Хосок… он ненавидел геев, он обзывался ими как мог. А сам, вроде, и поцеловал меня. — на улице немного сменяется погода, а капли дождя начинают стучать по крыше открытого балкона. — На сам выпускной Хосок напился, а потом изнасиловал меня. Жестоко изнасиловал. — Что?! — волосы Намджун встают дыбом. — Быть такого не может… Чонгук хмыкает, истерически усмехается, заставляя Намджуна в недоумении взглянуть в его лицо, дабы найти хоть какой-то ответ. Чон не врал. — Я любил Хосока как друга. Он мне был безумно близким, он вытаскивал меня из многочисленного дерьма… а сейчас он до сих пор пытается искупить свою вину, обеспечивает меня всем, что только можно. — А как ты относишься к этим действиям с его стороны? — Знаешь, мне наплевать. Я не останавливаю никого, потому что мне запросто наплевать на всё происходящее со мной. — Чонгук пожимает плечами. — Это ведь не всё… меня просто по кусочкам маленьким разбили смерти моих животных. Хатико и Дейзи. А сейчас… — Чон смотрит на Радугу, слегка улыбается, поглаживает по макушке. — Я не выдержу, если что-то такое случится с ней. Мне хватило всего этого, знаешь? Намджун смотрит на кота, и его красивые глаза с особенностью гетерохромии тоже делают так, от чего первому становится неловко. Радуга была какой-то задумчивой, а своим взглядом будто видела всю твою душу. — Мама сейчас в своей Европе… я не был в Сеуле с того самого момента, когда решил съехать от неё. — Чонгук немного успокаивается. — Мне назначили антидепрессанты и другие антипсихотики, от которых просто уже воротит. И я вот думаю… зачем продолжать это всё, если можно закончить? Ты понимаешь, как я хочу умереть? Намджун, ты, скорее, этого никогда не поймёшь. И не стоит. — Чон выдыхает с яростью по отношению к себе. — Я очень хочу умереть, Намджун. Ты же начинающий генетик, придумай что-нибудь. Я хочу исчезнуть с лица этой Земли. Мне уже тошно от всего. — Спокойно, Гук, у тебя сейчас депрессивный эпизод. — Он у меня всегда. — Нет. — Пока Радуга жива, я буду жить. — Не говори так. — цокает Намджун, делая глубокий вдох. От сказанного Чонгуком ему становится не по себе. Совсем не по себе. На улице уже идёт безумно красивый дождь. Пахнет весной и цветущим настроением просто скрыться от всего мира из-за непрекращающегося дождя. Чонгук ничем не может себе помочь. И его настроение просто скрыться от всего мира цветёт круглый год без малейшей остановки. — А ещё, я ходил в церковь. Там из меня хотели вытащить бесов. — усмехается. — Вытащили? — тема религии совсем чужда Намджуну. Ведь он самый настоящий атеист. — Сказали, что я сам Дьявол.

* * *

Настоящее время. Портленд. — Мам… — мир перестаёт вращаться сразу же, когда парень смотрит на сидящую в углу женщину. Его рюкзаки и все чемоданы рушатся на пол, какая-то фотография тоже падает, но её стекло в рамке не разбивается. Он, с большим шарфом, курткой на себе и в ботинках подбегает к ней, из-за чего ей приходится в удивлении отложить свою книгу и сразу же его обнять. — Мальчик мой, что ты тут делаешь? — она рассматривает парня, с испугом даже в движениях притягивая его к себе настолько близко, насколько возможно. — Мама. — Тэ, ты почему вернулся? — женщина мягко целует его в щёку. — Расскажи мне. Тэхён ничего не хочет рассказывать. Ему просто хочется полежать в обнимку с матерью, послушать её голос. И наконец спросить лишь одно. Почему жить так больно? И почему один глаз парня теперь полностью не видит? Тэхён теряет зрение? — Он умер, мам. — Ким пускает слезу. А женщина не понимает: кто умер? Но и спросить не может, потому что в её голову сразу же приходит осознание. А грудная клетка начинает гореть. Ей становится до ужаса больно за своего сына. — Я не смог это остановить, мам. Его больше нет. — голова Тэхёна зарывается в своеобразный плед матери, из-за чего ей приходится поглаживать его кучерявую голову. Потому что у неё нет слов поддержки. Она не знает, что делать. Но определённо знает одно: ей нужно быть рядом. — Ты его любил, Тэ? — женщина сглатывает, аккуратно вытирая большим пальцем слёзы на щеках парня. — Я его люблю больше жизни, мам. — шепчет Тэхён. — Я вспомнил его лицо, вспомнил его улыбку, я вспомнил о нём всё. Меня убивает то, что его больше нет. Это так ужасно чувствовать боль, которая просто не даёт тебе дышать, мам. — Поплачь, Тэ. Я сделаю всё, что смогу для тебя. Тэхён машет головой, утыкается в живот женщины, обнимая её своими длинными руками. Ему хочется просто испариться прямо сейчас, принять львиную долю медикаментов, спасающих от галлюцинаций и голосов. Потому что, похоже, одним из голосов Тэхёна стал Чонгук.