Часть 1
10 ноября 2020 г. в 16:09
Лежал на липком снегу, распятый ударами об хребет, будто бы с распоротым брюхом наперевес, вспоминал нескладные молитвы. Делал всё, лишь бы пережить ту кромешную боль от сильных рук. А руки эти били не в первый раз, их много было, лезли они из-за всех закоулков, пытаясь ударить больнее. Каждый по очереди нападал, но Петя не видел, да и не чувствовал уже. Потому что грязный снег уже лез в рот, потому что стянули с него потрёпанную куртку, крича и противно смеясь на весь двор, повалили на живот, грузными ботинками пиная в отбитые бока. Пытался прикрывать свою голову, пытался слиться с вонючим снегом, но мог лишь только жалко пищать, подставлять своё нескладное тело под удары, и удерживать своё сознание в этом мире.
— Эй! Жертва неудачного аборта! Нравится тебе пинки получать, сука?
Озверелые от тоски и жуткого холода, они вгрызались в самые кости, жутко галдели и били обездвиженного парня. Просто так, без надобной цели. Да и зачем тут цель, если есть такой вот Петя, которого и за волосы схватить можно, и рожу разбить при желании. Если он сдачи не может дать, то можно и начать воспитывать его самым горьким пряником, и самым болючим кнутом.
— Тварь, зараза!
Будто бы этим парням в берцах нравилось терроризировать обычных людей. Зная свою безнаказанность, избиение приносило им особое удовольствие. Были они как бездомные злые псы, которые медленно и размеренно изводили свою жертву с каждым днём. По-другому бы их Петя не назвал. Потому что не должны дети быть такими, не должны уподобляться сброду и быдлу. В какой книге, в каком уставе чётко прописано, что сверстники должны изживать парня, который намного слабее их?
Просто в какой-то момент всё изменилось. И будто бы уже стало привычно каждый раз застирывать свою одежду вручную, чтобы не дай боже бабушка увидела на ткани комки грязи и запёкшуюся кровь. Запирался у себя в комнате, грел свои заледенелые руки об батарею, проклинал всех и шипел, прикусывал кожу на пальцах, чтобы заглушить ту боль, которая была где-то глубоко под рёбрами и не давала никакого покоя. А руки обветренные, загрубевшие, и пахли странно: хозяйственным мылом, вперемешку с кровью, потому что костяшки были напрочь стёрты. Никогда об этом никому не рассказывал, принимал свою участь тихо и молчаливо, беспокоясь о том, чтобы не устроили ему лишний скандал и ненужную истерику. Но изнывал от своей тайны, которую годами проносил в себе. Маялся, не только от боли, но и от лишних мыслей, которые всё наведывались к нему, беспокоили и навязчиво мельтешили перед глазами. Смотрел на настенный ковёр с каким-то дурацким рисунком, думал только о возмездии. Только о каком возмездии может идти речь, если в любой момент тебя могут удушить, как новорождённого котёнка? Потому что ты такой же излишний в этом городе, такой нескладный и непорочный. И бросить тебя можно, как когда-то родители, и плюнуть на какие-либо человеческие чувства. Закинуть в дальнюю полку, и чтоб не высовывался особо, не показывал дурацкий характер, не обнажал затупленные зубы. А то ведь и избавятся от тебя ненароком, не успеешь глазом своим моргнуть.
А сейчас всё затихло, стало непривычно спокойно. Еле доносилась тихая возня, хруст снега и едкие плевки в его сторону. Уличный фонарь периодично мигал, подавая отчаянные признаки жизни, а кто-то вдруг небрежно ткнул Петю в бок, будто проверяя, но добили ли парня.
— Сдох что ли?
— Серёг, да пусть тут валяется, может насмерть наконец замёрзнет.
Ещё раз плюнули напоследок, с остервенением пнув его куртку куда-то в сугроб. Пете уже и думать ни о чём не хотелось. Пете было тошно лежать посреди двора с харчками в волосах, посреди мёртвой тишины. Он и ног уже не чувствовал. Казалось, они уже покраснели, а пошевелиться больно. Больно было до жгучих слёз, обидно и грустно. Думалось: “Смерть! Вот она какая!”.
А в такой момент и в ангелов можно поверить. Петя понимает: если останется так лежать, то умрёт. Долго будет мучится, но к утру его тело снегом запорошит, и никто не заметит даже. Не найдут, не распознают, потому что лицо изуродовано ссадинами и синяками. А представить даже нельзя, что будет, если бабушка узнает, что её единственный внук не вернулся сегодня домой.
Петя поднимаемся не сразу. Он отряхивает штаны от прилипшего снега, шипит и проклинает этот день. Так страшно воротиться домой, ещё страшнее — рухнуть ослабленным комом обратно. И черт побери эти поломанные кости, ноющие колени и резкий озноб от декабрьского мороза.
А свет от фонарей больше не режет глаза — достаточно их просто прикрыть, нащупывая наугад дорогу до родного подъезда. Потому что глаза слезились, и ресницы проклятые слипались, словно убаюкивая вечным сном, которому не было предела.
В квартире темно было, и даже из прикрытой бабушкиной комнаты свет не горел. И суетливого шороха не было, значит она сквозь сон и не услышала тихий хлопок двери. Пете бы отогреть замёрзшие руки под кипяточной водой, мысленно заглушая колкую боль в плече, намылить волосы старым обмылком, глупо пялясь на белый запотевший кафель. Мыслей уже не осталось. Позабыть бы этот бардак в голове, очиститься от накопившиеся грязи, да и смыть этот окаянный триумф.
На кухне тухло горела одинокая лампочка. Петя жевал хлебный мякиш, запивая остывшим насахаренным чаем. Сопел и грел длинные пальцы об стакан, стараясь лишний раз не шелохнуться. Сидя в своей квартире без отопления, начинаешь думать, что уже не переживёшь эту проклятую зиму. Замертво упадёшь в дальних кварталах, будешь замерзать среди печальных многоэтажек, которые столь серы с утра. Снова предвкушать чьи-то слёзы, рваные бабушкины всхлипы. Мысли звучали заезженной пластинкой,
А в окне мерцала Россия, как во сне.
Судьба складывалась из случайностей. Будто в памяти всплывали давно позабытые моменты из далёкого детства, когда ещё по весне у подъезда росла нарядная черёмуха, а под окнами стрекотали зелёные кузнечики. Тогда ещё было спокойно, Петя вроде бы был всё ещё любим, и дорога до дома не была столь далека. Извилистая лишь стала в тот момент, когда бабушка забрала жить к себе, не объяснив то толком, почему больше нельзя возвращаться в двадцать третью квартиру, в которой прожил он ровно пять лет. Ребёнку не объяснишь, что у взрослых есть что-то поважней, чем собственный сын, и это “что-то” не уйдёт просто так, если ты сказал пару лживых извинений. Потому что от алкоголя не избавишься, а зависимость губит человека, разрушает всё, что он честно нажил. А бабушка будто в будущее глядела, забрала к себе этого растрепанного ребёнка, укрыла и уберегла от негативных людских пристрастий. Вырастила сама, помощи даже не просила у его родителей. Ведь об этой самой помощи и не шла речь, если взрослые люди даже не хотели видеть своё дитя. Даже не пытались вернуть его. Потому что легче купить пару банок в алкогольном ларьке, чем пакет каких-то сладостей, которые Петя очень любил.
А с бабушкой даже легче было. Это Петя понял не сразу, но очень быстро принял этот факт. Но всё-таки понять не мог, что же он такое сделал родителям, что они оставили его насовсем. Бабушка не хотела насильно запрещать внуку видеться с мамой и папой, а потому, когда Пете было восемь лет, она привела его в родительский дом, в надежде, что всё уже наладилось, и её сын отказался от алкоголя насовсем.
Выбежал тогда Петя в слезах и больше не смог туда возвратиться. Приходил лишь к родителям только тогда, когда бабушка насильно просила помочь с чем-то. Но на долго там не засиживался. Держался холодно, отстранённо и особо в разговоры не влезал.
Но ситуация эта всё же оставила колоссальный отпечаток в его жизни. С этим горьким клеймом, который удушал его колючими истериками, он проходил всю свою короткую жизнь. Складно так повлияла на характер, точнее, убила в нем всё это детское ребячество, выкинув во взрослую жизнь. Стыд и невесомый страх перемешивались с тихим отчаянием. Конкретно непонятно перед кем было стыдно, что вот он такой, какой есть. Без друзей туго, особенно когда сверстники объединялись в какие-то компании, и эти компании были далеко не по интересам. Интерес был один у всех — чтобы тебя не закидали камнями, как позорную бездомную собаку, чтобы не затравили, и чтобы не содрали кожу с твоего жалкого затылка. Поэтому и держались вместе, голодными волками, и клыки точили на тех, кто им не нравился.
И без всяких слов было понятно, что на утро ужасно болело всё тело. Боль нещадно переламывала кости, пальцы слегка подрагивали, а на скуле наливалась багровая гематома. В голову лезли дурацкие мысли, но всё же, через боль, через вселенскую ненависть пришлось подняться со скрипучей койки, заправить её колючим пледом, при этом спугнув сонную кошку.
В темноте пришлось щуриться, слепо искать свои вещи. Ранним утром в квартире было морозно, от пола исходил ощутимый холод. И будто бы это всё обыденно, будто так и надо, Петя не обращал внимание на то, что уже десять минут чистил зубы под ледяной водой, и что стоял босой на кафеле в ванной. Тут открывался невиданный простор для самоистязаний. Эмоции затупились, но тоска не сердце не утихла. Казалось, со временем станет только легче, но стало в разы хуже. Хуже от осознания того, что не предпринимает никаких действий, хотя с этим всем можно в один момент покончить. Сам загнал себя в тупик, сам ведёт себя на смеренную смерть.
В школьной столовой суетливо бегали младшеклассники, со стороны кухни доносилась невнятная возня, и в целом, на третьей перемене было шумно, из-за чего пришлось есть свой завтрак под невыносимый галдёж. Петя ковырял вилку в сухой лапше, всё нервно перебирая свои растрепанные волосы. Казалось, ни о чём не думал, смотрел в одну точку стеклянными глазами, да и иногда косился на вечно шумную компанию, которую вчера вечером встретил во дворе. Ненавидел их, но всё равно наблюдал со своего столика, с не особым интересом подмечал их поведение. Но делал это без энтузиазма, скорее от злости или даже, может быть, от явной скуки.
Кондратий будто чувствовал на себе тягучий взгляд, оттого и с интересом повернулся в сторону Пети. И чёрт пойми, что было у него на уме. Глаза свои ясные не отводил от парня, смотрел в упор, но совершенно без какой-либо злобы. Была усталая улыбка, а глаза горели какой-то незримой добротой.
Он никогда не присутствовал на драках.
Но по школьным коридорам ходил только с друзьями, ни с кем не спорил, и никого не обижал. Но о побоях знал. Явно знал, но никогда об этом с друзьями не говорил. Молчаливо извинялся перед всеми, одним своим взглядом заглаживая острую ситуацию. Но был непрост. Наивностью не обладал, да и далеко дураком не был. Идиоты маску никогда бы не нацепили, а этот не проявляет малодушие только ради своей невиданной выгоды. Пользуется и молчит. Проявляет доброту, да и посматривает со стороны.
Рылеев поднялся из-за стола, не отрывая взгляда от парня, тихим шагом прошелся до стола, где сейчас сидел Петя. Смотрел ровно, не унимая свою заинтересованность. Захотелось спрятаться от этих глаз. От стыдливости закрыть ладонью гематому на лице, и чтоб больше не показывать её никому.
Но Кондратий и без того всё и так знает.
— Привет.
Рылеев присел тихо за стол, ближе к Пете пододвинулся, в упор смотря на его лицо. Будто хотел, чтоб их разговор не услышали, не помешали и, более того, складывалось ощущение, что для Кондратия эта была великая тайна, с которой он хочет поделиться именно с Каховским.
— Че хотел? — Получилось грубо, но от его хриплого голоса исходила усталость, прятать которую Петя не в силах.
Кондратий опешил.
— Мы двадцать седьмого собираемся всем классом новый год отпраздновать в моей квартире, хочешь с нами?
— Я-то вам там зачем? Снова поржать решили?
— Когда это я ржал над тобой? Просто хотел, чтобы тоже присутствовал на этом празднике.
— Кондратий, я не дурак.
При слове “дурак” лицо Рылеева резко сменилось: заметно поник, опустил руки под стол, а глаза свои увёл куда-то в сторону.
— Да знаешь, я же тебе ничего плохого не сделал. И за их действия я тоже не отвечаю. У них своё на уме, а у меня своё. Я даже вслух про тебя ничего дурного не говорил, язык бы не повернулся, — Говорил он ровно и уверенно, без единой запинки, — просто хотел и тебе устроить праздник к концу года. Сидишь у себя дома и киснешь, я же знаю! Отказываться ты не спеши, а я адрес тебе позже скажу, на этой неделе.
Разошлись тихо, будто бы и не было этого разговора.
Дороги были покрыты белёсым снегом, точно, как грязь, как беззвучная тоска, как несбывшиеся надежды и мечты. Этот снег люди месят своими грязными ботинками, и это безразличие стойко держится в воздухе, хоть ножом разрезай. Город покрылся инеем, будто застыл, заснул на некоторое время.
Безрассудно это всё — появляться вот так на каком-то празднике. Когда квартира будет набита людьми, когда ты там так и останешься лишним. Когда морозы, когда нещадный холод не даёт здраво думать, мысли о чьей-то смерти становились заманчивыми до сладкой тяжести.
А что если этот кошмар может навсегда закончится? И что, может быть, эти идиоты сами себя загнали в ловушку?
Мысли пугали до дрожи в пальцах, но и одновременно будоражили. Пугали от того, что все эти выдумки могут стать реальностью, и его ничего не удерживает. Можно прям сейчас украсть из сейфа отцовский пистолет, который давно пылиться у него под крепким замком. Принести его в ту квартиру, и наконец дам им то, что они так заслужили.
Думал ли Петя, что когда-нибудь вот так легко может закончится его жизнь?
Возможно, предполагал. Знал, что это должно закончится. Желал и надеялся, что всё содеянное вернётся им сполна. По самое горло напьются своей же кровью.
Маялся он всю неделю, до самых новогодних каникул. От одной только мысли замирало что-то в сердце, и невозможно никак описать это чувство. Тревога наседала, терпеть уже не хватало сил.
У мамы на лице отражалась невозможная усталость. Мигрень мучила, издевалась над её телом, поэтому приходу своего сына она была не сильно рада. Отца же дома не было.
— Я в другой комнате буду, сиди тут сколько хочешь, только не шуми и без этого отвратно, — Она прикрыла за собой дверь спальни, не желая продолжать разговор.
— Да я ненадолго, — И фраза в пустоту.
Петя знал, где лежит ключ от сейфа. Отец и не прятал никогда. Придёт после охоты, уставший и злой, закинет ружьё, да и ключ на ближайшей полке отставит.
Оружие он очень любил, и сыну когда-то показывал коллекцию свою. Зря только это всё было, напрасно.
Пистолет был маленький, и пронести его легче. Каждый патрон был на счету. Спрятал он его во внутренний карман черного пиджака, в котором собирался сегодня пойти на праздник.
Ушёл, не попрощавшись. Оставляя свои последние следы на снегу, полной грудью вдыхал морозный воздух. Сегодня Петя себя чувствовал хорошо.
У Рылеева было душно. И лёгкие будто сжимало от недостатка кислорода. На столе стояли бутылки без этикеток, были разбросаны фантики и разноцветная мишура. Петя улыбался. И весело было, в своём дурацком пиджаке, потому что никто не знал, не догадывался. Они не думали, что это их последний вечер, когда они всё ещё могут скалить свои зубы, уродливо смеяться и тыкать пальцем в Каховского.
Играла идиотская музыка, пока кто-то уныло перешептывался. Она давила на мозг, звенела в ушах, не давая здраво рассуждать. Петя заглянул в пустую комнату. Здесь свет не горел, да и никто бы сюда не зашёл. Посередине стояла большая, аккуратно заправленная двуспальная кровать. В этой унылой атмосфере было спокойно. Он был один, пока за стеной разгорался праздник.
Пять минут. Ровно пять минут Петя дал себе напоследок посидеть в пустой комнате, слушая приглушенную мелодию за дверью. Закрыл глаза, мысленно отсчитывая долгие секунды у себя в голове. Погано он себя уже не чувствовал, а скорее наоборот — было невесомое облегчение от понимания того, что он сейчас сделает. Вся тревога осталась позади. И больно уже не было. Чувства притупились, и слёзы как будто совсем перестали его докучать.
Кто-то приоткрыл дверь, заглядывая вглубь комнаты. Из-за этого музыка стала громче, и Петя недовольно открыл глаза, посмотрев на пришедшего.
— Один тут сидишь?
Одной рукой Кондратий держал ручку двери, а другой — пластиковый стаканчик с соком. Он щурился от неприятной темноты, чуть улыбался и не сводил с Каховского свой усталый взгляд.
— Кондраш, уйди из этой квартиры прямо сейчас.
Улыбка пропала, глаза совсем поникли.
— Что?
— Выйди в подъезд и жди меня там, я просто хотел там с тобой поговорить.
— А к чему тогда такая спешка?
— Увидишь.
Кондратия он бы не тронул. Просто незачем. Наверное, он и так позже натерпится всего.
Рылеев помедлил, но молча кивнул и закрыл за собой дверь.
Петя не пошёл бы за ним. И Пете больше нечего ему сказать.
Отсчитал ещё тридцать секунд. По крайней мере, Рылеев уже должен был успеть выйти в подъезд. Сейчас остаётся достать пистолет из внутреннего кармана пиджака, снять с предохранителя и покончить с этим вечером.
С пинком вышибает дверь, нацеливаясь на первого же одноклассника, который стоял ближе всего. У того глаза не на месте, метаются зрачки из стороны в сторону. И гробовая тишина во всей квартире дала понять, что мальчик то этот почти задыхается, но сказать ничего не может, а смерть ему в лицо летит. Падает мешком на пол, проливая алую кровь на дорогой ковёр. То ли живой, то ли мёртвый, хрипит из последних сил, рану пережимая рукой.
В зале резко раздаётся девичий писк, ещё один оглушающий выстрел и гортанный стон, в котором слышатся отголоски отчаяния и смерти. Непрекращающийся грохот, чей-то протяжный рёв и звон битого стекла. Кто кашлял до сблёва от вида крови на полу, кто сипел, тужась что-то сказать, кто прятался под мебелью, затаив своё дыхание.
Сердце колотилось в груди, в ушах гудело, а глаза лишь видели подобие ада на земле.
— Зараза! Сука! опомнись, — Один из них забился в угол, всё кричал в пустоту, размазывая слёзы и сопли по лицу — Подохнем мы тут все!
Замолк и он на мгновение, повалился набок, закашливаясь густой кровью.
Оголтелые, с дикой паникой и кровавыми царапинами разбегались кто куда. Выбегали из квартиры, крича что-то нечеловеческое. Стучали во все двери, с дикими криками и воплями пытаясь растормошить соседей.
Петя сбился со счёта. Просто устал. Устал нести эту боль. Неожиданно приложил дуло пистолета к своему виску, закрывая глаза.
— Остынь, недоумок!
Выстрелил себе в череп прям на глазах Кондратия, который в этот момент стоял в дверном проёме. Рылеев откашлялся, высморкался и, утирая подолом рубахи слёзы, зашёлся гортанным плачем.
Вечная вина легла грузом на его худые плечи.
В комнате по-прежнему раздавались полумертвые детские стоны.