***
Заря извивалась огненным змеем, расправляя алые крылья. Вонзая когти в сумеречное небо, ползла к луне, разевая пасть над бледным диском. Родослава наблюдала за немым боем, видя в простом рассвете знамение Богов. Она чувствовала, как Макошь оборачивает её нить вокруг другой — совершенно чужой и враждебной. Вдохнув прохладный воздух, богатырша закрыла глаза, развела руки. Лёгкое покалывание растеклось по ладоням, сковало кончики пальцев — ток Яви угасал, уступая биению Нави. Холод сковал затылок, перекинулся на темя. Он не был происхождением явного мира, но менял его, оттого на распущенных волосах богатырши расцвёл иней. Рода внимала вспыхивающим в голове чужим мыслям, чувствовала на себе чей-то взгляд. Нет, он не принадлежал стоящему за ней Маруну, этот взгляд был устремлён из-за кромки миров. Марун буравил взглядом небо, но всеми думами был обращён к Роде. Неделю она ничего не ела и три дня не пила, готовя своё тело ко сну. Маленькая смерть. Марун понимал это как никто другой, он уже видел это. Будучи отроком, держал ледяную кисть Родославы, моля вернуться к нему. Учитель, наставник, мать, она была всем для него. Не имея подобных способностей, не слыша того, что слышала она, Марун верил каждому её слову, каждому взгляду. Теперь он провожал мать к месту её погребения, к месту, где она умрёт и воскреснет. Угольная тень понеслась над поляной, закружила над головой. Марун вытянул руку, принимая ворона. Каркун мягко опустился, вложил в ладонь наворопника хвоинку. — Лети туда, — шепнул юноша, — жди нас. Ворон послушно расправил крылья, поднялся в небо, венчая новый путь. Не открывая глаз, Рода повернулась к ученику, шагнула за вороном. Незримые силы вели её к означенному месту, то заворачиваясь в вихри, то вытягиваясь нитями. Марун сжал плечи матери, следя, как бы она не оступилась. Запоминая каждую деталь их пути, наворопник старался подавить тревогу, прогнать опасения. Вот сросшиеся ели вилами рвутся в небо, вот усыпанный белыми ягодами куст, вот бьющий из-под поваленного дерева ручеёк, вот... Повидавший многое, Марун невольно выпустил плечи богатырши, замер на месте — громадный камень, выше человеческого роста, стоял перед ним. Сизый мох тянулся по голове и плечам великана, по опущенным векам бегали муравьи. Лик Вия был настолько узнаваем, что Марун сразу утвердился в рукотворном происхождении идола. — Не всё, что ты видишь сейчас, видят другие люди, — не открывая глаз, прохрипела Рода. Криво ухмыльнувшись, добавила: — Опосле встретишь да не признаешь. — Признаю, мати, — отозвался поражённый наворопник, вновь сжав плечи богатырши, — таинству знаков ты меня обучила, стало быть, найду стража Нави. Рода молча шагнула вперёд. Цепкие ветви кустарников поддевали край её рубахи, стегали по раскачивающимся на поясе топорам, хватались за дорожную суму Маруна. Путь казался бесконечно долгим, но юноша был рад этому. Оставить мать одну в лесу на грани жизни и смерти, пусть и для великой цели, было больно и боязно. В нём не плескался гнев, коий вспыхнул бы в Велиборе, узнай он о замысле Родославы, не кутало душу спокойствие Рагдая, продиктованное непониманием предстоящего обряда. Марун осознавал всё, знал, через что пройдёт мать и для чего она это делает. Стальная решимость воина и обыденный страх за жизнь родного человека рвали сердце, но наворопник не смел это выдать ни словом, ни жестом. Широкие еловые лапы разомкнулись, выпустив путников из лесного плена. Маленькая полянка травяным блюдцем предстала перед ними. Каракун опустился на ветвь, закричал, хлопая крыльями. — Длань Нави, — проронила Родослава, открыв глаза. Коснувшись топоров, посмотрела на Маруна: — Доставай верёвки. Передав один топор Маруну, Рода подошла к расколотому молнией дереву — широкий ствол устоял, лишь крона и его более тонкая часть лежали рядом, усыхая. Проведя рукой по скосу, богатырша приметила, что, если место скола выровнять, то полученный пень будет доходить ей до груди. Размахнувшись, Родослава принялась за работу. Марун молча подошёл к стройным берёзам, смерил взглядом. Не дожидаясь указаний, вонзил топор в белёсый ствол. Размеренный стук разогнал царящую тишь, треск падающих деревьев вторил ему. Еловые ветви бережно складывали поодаль — они ещё пригодятся. Время пролетело в полном молчании, уж в зените уселось солнце, заливая светом полянку. Жаркие лучи скользили по погребальному ложу, установленному на высоком пне, и вкопанному напротив него бревну. Марун туго связывал брёвна, опускал на невысокие стены ложа еловые ветви. Изба без окон была готова, осталось уложить в неё «покойника» и заложить дверь. Вздохнув, наворопник подошёл к выкопанной для небольшого костра ямке, обложил её камнями, затем направился ко второй, третьей. Костерки образовывали треугольник, внутри которого располагалась «избушка». Вершина треугольника была обращена на закат и должна заняться пламенем с первым всполохом вечерней зари. Всё было готово к обряду, и эта готовность откликалась страхом в душе юноши. — Всё готово, ступай в острог, — раздался за спиной родной голос. Медленно обернувшись, Марун всмотрелся в серые глаза матери. Родослава уже успела переодеться. Облачённая в длинную белую рубаху, простоволосая, босая, она казалась совершенно спокойной, отрешённой. — Дозволь помочь тебе с обрядом, — решительно заявил он, подняв с земли суму. Осторожно вытянув из неё бубен, Марун добавил: — Тебе одной тяжко придётся. — Ладно, — кивнула Рода, рассматривая «избу», — токмо как закончим, иди прочь да не оглядывайся… кто бы тебя ни звал. — Я помню, мати, — шепнул юноша. Родослава всё с тем же спокойствием подошла к подготовленному кострищу, примяла хворост и траву. В этот миг Маруну хотелось обнять её, рыдать, как малому дитя, молить отказаться от обряда, но он не мог себе этого позволить. В очередной раз поразившись самообладанию матери, наворопник обронил: — Жаль, во мне не течёт твоя кровь. — Что с того? В тебе крепнет мой дух, то важнее крови, — возразила Рода, подняв на него взор. Неторопливо выпрямившись, мать улыбнулась, подошла к воспитаннику. Положив ладони на его щёки, заглянула в глаза. Юношеская бородка уже не щекотала, а колола руки, из головы ушла отроческая спесь — он возмужал, поумнел… он уже не ребёнок, которого она нашла в разорённом кочевниками селе на границе Катая и Азиатской Тархтарии. Десять лет богатырша растила его, как собственного сына, и обучала своему ремеслу. Опора и гордость — пусть и не кровный, но её сын. Поцеловав лоб, Рода обняла воспитанника, словно прощаясь. — Начнём, — шепнула она, отстраняясь. Марун согласно кивнул, тряхнув смоляными кудрями. Ударив в бубен, прохрипел: — Боги Светлы, Боги Прави, к нам вы очи обратите. К нам вы очи обратите да мольбы услышьте… Родослава опустилась на колени, взирая на солнечный диск. Подставила ладони под тёплые лучи, провела по лицу, словно умываясь солнечным светом. — С Ярой-Солнышком прощаюсь, — запела она. Скользнув подушечками пальцев по земле, продолжила: — Макошь-Землю оставляю, не услышу песен ветра, не услышу воды всплеска. Я мир Яви оставляю да во Нави окунаюсь. Я во Нави окунаюсь до реки Смородины. До реки Смородины да моста Калинова*… Размеренный бой бубна вторил сердцам, обрядовая песнь стихала, иссякала. Следуя шёпоту Нави, Рода не видела ни солнечного света, ни лесной зелени. Не касался слуха шелест листвы, лишь бой бубна, звучащий из сердца.***
Могучая крепость высилась над величавым Амуром, отражаясь в водной глади. Купеческие и дружинные ладьи покачивались у берегов, пузатые бочки грели бока в лучах уходящего светила. Кони, люди, телеги и тюки — всё смешалось на ладони порта. Неприступный Кинсай — торговый град, военный щит Катайского края. За высокими каменными стенами ютились резные терема — горсть в сравнении с другими городами Катая. Большую часть града занимали торговые ряды, дружинные дома да постоялые дворы. Миряне же селились вблизи Кинсая, пасли скот, ловили рыбу. Избы и хоромы, хлева и сараи укрывались в тени могучих стен, хозяйки хлопотали во дворах, ребятня носилась по округе, гоняя кур. Никого не удивляли кутанные в кольчуги воины, что сотнями прибывали в град и сотнями его покидали. Вот и камулская дружина расположилась на берегу Амура. Теперь их путь проляжет через леса и поля, к Камулу. Оттого трепетали сердца, улыбки всё чаще украшали лица — два дня пути, и они дома. Распрощавшись с Валдаем и его новыми учениками, дружина ожидала возвращения воеводы. Он должен был передать ладьи главе Кинсая и забрать коней с телегами. Ратмир, не теряя времени, с позволения Демира увязался с купцами и отплыл в Камбалу. Оттого, хоть Баровит и не подал вида, но всё же дышаться ему стало легче. Теперь, пребывая в свойственном ему спокойствии, старший дружинник слушал Ждана. Чем ближе они подбирались к Камулу, тем сильнее одолевало витязя волнение перед грядущей свадьбой. Порой Баровиту казалось, что его друг вот-вот выпрыгнет из ладьи и вплавь махнёт до дома или сейчас сорвётся с места, украдёт крестьянскую клячу да погонит в Камул. За разговором Баровит пытался отвлечь Ждана, успокоить. Но все разговоры сводились к одному и тому же — свадьбе. Посему старший дружинник слушал молча, приходя к мысли, что Ждану просто нужно выговориться. Радмила спала, свернувшись на покрывале, изредка посапывая в ответ на рассуждения друга. Умила от нечего делать переплетала подруге косу. Волот… Волот удрал куда-то от ставшего невыносимым товарища. Подойдя к кромке леса, Волот вновь вслушался — за щебетом птиц слышалось что-то. Голоса откликом Нави возникали в голове, прося о чём-то. — Боги Светлы… Боги Прави… Растерев виски, витязь закрыл глаза. Опустившись на колени, сорвал пучок трав, растёр в ладонях. — …к нам вы очи обратите… Смех братьев, отдалённые крики ребятни — всё это сбивало, заглушало еле слышный шёпот внутри. Прерывисто выдохнув, Волот поднялся, вошёл в лес. — К нам вы очи обратите да мольбы услышьте… Витязь не понимал, чей это голос и чего хочет, но что-то подсказывало, что именно сейчас в нём нуждаются. Обняв ель, Волот прислушался, сам того не замечая, застучал по смоляному стволу, отсчитывая удары чьего-то сердца. Устав от рассказов о любви, Варваре и будущих детях, Умила закрутилась, ища брата взглядом. Цепкий взор ухватил краешек красной рубахи, скрывающейся за порослью кустарника. Тревога пробежала по спине. Брат мог пойти в лес за чем угодно, и не всегда это означало, что ему нужен провожатый, но именно сейчас Умилу тянуло за ним. Укрыв Радмилу, омуженка поднялась, погладила плечо Баровита, стойко выносящего болтовню Ждана, ухватила лямку сумы и поспешила в лес. Найти Волота не составило труда. Он стоял у ели, нашёптывая что-то. Прислушавшись к его голосу и ударам о ствол, омуженка узнала напев заклятья. Стараясь не издавать лишних звуков, Умила вытянула из сумы бубен, ударила о кожаную мембрану. Волот обернулся, невидящим взором окинул пёстрое марево — всё сливалось в единое бесформенное полотно. Всё, кроме хрупкого силуэта. Женщина, стоя на коленях, умывала лицо, кое он никак не мог разглядеть. Бой бубна сливался с её голосом, отдавался пульсом в висках. — С Ярой-Солнышком прощаюсь, — зашептал Волот, всматриваясь в силуэт. — Макошь-Землю оставляю, — отозвалось видение. Умила знала это заклятье, как и знала, чему оно предшествует. Страх сжал сердце, но омуженка продолжала бить в бубен. Опустившись на колени, посмотрела на брата, поймав его блуждающий взор, приковала к себе. — …не услышу песен ветра, — запела она, растворяясь в серой радужке витязя, — не услышу воды всплеска… Сознание покидало Явь, устремлялось куда-то вслед за братом. — Я мир Яви оставляю да во Нави окунаюсь. Я во Нави окунаюсь до реки Смородины. До реки Смородины да моста Калинова…***
— Плоти храм я оставляю, в Нави дух свой отпускаю. Ты подставь же длани, Мара, мя прими ты да из Яви, — Родослава шептала заклятье, раскачиваясь из стороны в сторону. Взглянув на занимающуюся зарю, Марун отложил бубен. Бесшумно подошёл к матери, чиркнул камнями над сложенными в кострище травами. Маленькие язычки поползли по хворостинкам, сжимая сухие стебли. Осторожно выхватив горящую веточку, юноша приблизился ко второму кострищу, третьему. Едва солнце скрылось за пиками елей, как в вершинах треугольника разрослось пламя, с треском выплёвывая искры. Марун опустился рядом с матерью; отвязав с пояса флягу, налил в её сомкнутые ладони воду. Не открывая глаз, Родослава умылась, поднесла ладони к пламени, словно зачерпнув его, умылась жаром костра. Выпрямившись, богатырша направилась к «избушке», видя лишь тени Нави. Марун сжал её плечи, помогая добраться до погребального ложа и взойти на него. Родослава пролезла в «избушку», легла на спину. Не переставая шептать заклятье, сложила на груди руки. Марун не смог бы передать словами, что он чувствовал в этот момент. Понимая, что мать его не слышит и не видит, что она уже не различает Явь, юноша пытался сдержать дрожь в руках – он должен был закончить обряд. Вытащив из мешочка на поясе маленький пузырёк, Марун вынул пробку, аккуратно установил его возле матери, чтобы она могла дотянуться до него. В этом маленьком сосуде умещался лишь глоток живой воды. Глоток, который был способен исцелить её тело. Сжав добела губы, Марун поднял полено, уложил его между стен, закладывая вход в «избу». Сердце грозилось вырваться из груди, разум бунтовал, холод сковывал затылок. Всем существом наворопник желал остановить обряд, остановить, пока ещё не поздно. Но воля матери всегда была законом. Если бы она пожелала, Марун сам лёг в эту «избу». Утерев слезу, юноша поднял бубен. Отстукивая каждый шаг, стал обходить «избу», двигаясь по спирали за пределы треугольника. Сорвавшись с еловой ветви, Каркун поднялся в небо, закружился, повторяя путь Маруна. — Величайся, Мара, величайся! В снеге первом воплощайся, в первом вздохе нарождённом, во угасшем стылом взоре… Густая тьма липла к телу, кутая холодом. Мгновение назад ощущавшиеся стены «избы» пропали. Словно утратив вес, Родослава парила во тьме, ожидая Аделю. Но вестница Мары не являлась. Что-то шло не так. Что-то не пускало богатыршу в Навь, выталкивало из межмирья. — Во огняных реках скорби, — читала она, призывая тёмную княжну, — во плетёном да мосточке, чрез Смородину да в ночку… Тьма обретала форму. Где-то под Родославой текла река, потрескивало пламя. В отдалении послышался знакомый мужской голос. Попытавшись перевернуться, Рода увидела широкоплечий силуэт. Не видя лица, она знала, кто это, чувствовала биение родного духа, ток своей крови. Вытянув руку, богатырша всем существом подалась к нему. Крепкая ладонь сжала запястье, потянула к себе. Вывалившись из чёрного марева в яркий свет, Рода зажмурилась. Сильные руки сжимали локти, не давая упасть. Здесь чувствовались твердь, холод. Медленно открыв глаза, женщина увидела светловолосого юношу. — Нянька, — улыбнулся он. — Великие Боги, Волот, — изумилась Родослава, коснувшись кончиками пальцев его лица. — Громаден-то как! Опомнившись, богатырша вытянула палец, желая дать поручение витязю, но он опередил её: — Отцу не скажу. Улыбнувшись лишь уголком губ, Рода кивнула. Но улыбка растаяла, стоило богатырше заметить девичью руку на его плече. Округлив глаза, женщина заглянула за спину Волота — там за водяной стеной проглядывался хрупкий стан. — Умила не даёт мне провалиться в Навь, — пояснил витязь. — Отчего я не могу туда уйти? — шепнула Рода, всмотревшись в сгущающееся над головой марево. Волот лишь пожал плечами, удерживая няньку подле себя. — Величайся, княжна Мара, — прохрипел он. — Величайся да во Славу! В любом деле да во новом питай силой, крепи душу, не оставь мя, — подхватила Рода. Голоса лились единым потоком, отзываясь в межмирье всплесками воды. За спиной богатырши закачалась ледяная толща, высокая женщина вышла из-за неё, раздвинув руками застывшие волны. Волот смолк, всматриваясь в лик женщины. Откинув с плеча золотистую прядь, вестница Мары подошла ближе. В её серых глазах отразилась печаль, слёзы задрожали на густых ресницах. Пытаясь запомнить каждую чёрточку в лице сына, Аделя не решалась сделать и шага. — Мудра мати, пребудь с нами! — вопрошала Родослава. — Коли уплетено Макошью беде быть, так пущай дух пред ликом её не дрогнет, пущай сила не иссякнет. От великой беды да зародится великая радость, аки стылой зимой отдыхает земля, дабы возродиться вновь. Аделя неохотно отвела взгляд от сына, сжала плечо богатырши. — Идём, — шепнула она. Рода медленно отстранилась, выпуская руки Волота. Витязь не мог оторваться от лика матери, казалось, позабыв о няньке. — Обними за меня Умилу, — улыбнулась мать, увлекая за собой Родославу. — Веди меня, сестра, — проронила Рода, входя в водную толщу. — Веди меня, сестра, — прохрипел Волот, делая шаг назад. Твердь ушла из-под ног, невесомость окутала тело. Волот падал в бездонную светящуюся пропасть… Чьи-то руки сжали торс, удерживая витязя. Он не сразу понял, где очутился — тёплый воздух наполнил грудь, щебет птиц коснулся слуха. Сжав своего поводыря, словно без него вновь земля уйдёт из-под ног, Волот повис на узких плечах. Ворчание, пробившись через хрип, окончательно вернуло витязя в явь. Отстранившись, Волот попятился и тут же упёрся спиной в ель. Умила тяжело дышала, буравя его взглядом. Слов не находилось, сознание металось от ствола к стволу и опять к сестре. — Всё, ты в Яви, — улыбнувшись, Умила подошла к нему, положила ладони на небритые щёки. — Вымахал, медвежара, едва удержала. — Злато в локонах твоих от матери досталось, — шепнул витязь, проведя рукой по волосам сестры. Крепко обняв её, спросил: — Как поняла, что меня духи позвали? — Почуяла, — отозвалась Умила, поглаживая плечи брата. — Потому за тобой пошла. Кому ты понадобился в межмирье? — Няньке. Умила отстранилась, удивлённо изогнула бровь: — Она сама в Навь, аки в гости вхожа, почто ей ты? — Не ведаю. Что-то не пускало её… Я её в туче рассмотрел да вытянул оттуда. За ней мать наша пришла… Что няньке на сей раз в Нави понадобилось, даже помыслить страшусь, да о том отцу молчок. Умила лишь кивнула в ответ. Сжав его ладонь, потянула к поляне. — Надобно воротаться, вдруг тятька нас хватиться. Что ему скажем? — Баровит за нас отбрешется, — ухмыльнулся Волот, следуя за сестрой. Омуженка улыбнулась, отведя ветвь.***
Марун пробирался сквозь мрак векового леса. Позади осталась поляна с прогоревшими кострами и утонувшей во тьме избой. Сжав лямку сумы, он перепрыгнул поваленное дерево, стараясь не думать о матери. Над верхушками елей кружил Каркун, но мгла поглотила его тень, оборвав связь с наворопником. Густые кроны нависали свинцовыми тучами, хвостатые гады сновали в них, шипя и извиваясь. Где-то капала вода, глухо разбиваясь о сухие листья. Хрипы вырывались из земли, моля о помощи. Роса, дрожа на паутине, отражала чернь чуждого мира. Чернь липла к путнику, ползла по безрукавке, оттягивала суму. Ветви хлестали по плечам, кустарники вонзали в штанины колючки — пропитанный дыханием Нави лес удерживал юношу. Нежить, порождения тьмы тянулись за живой душой, желая выпить её силу, цеплялись за страх, воплощались воспоминаниями. — Марун! — пронзительный крик матери заставил сердце похолодеть. Усилием воли Марун подавил желание обернуться. Треск валящихся деревьев был настолько явен, что колени невольно подогнулись, но юноша продолжал идти. Крики. Они доносились отовсюду, бились о шершавые стволы. Под ногами что-то зашуршало, заворочалось, скользнуло, хлестнув по сапогу. Марун шёл, не ускоряя шаг, спокойно, словно не было царящего вокруг мракобесья. — Марун! — голос матери звучал хрипло, переходя на мольбу: — Подожди же, сыне… Шаги за спиной становились всё отчётливей, прерывистое дыхание вторило им. Марун телесно ощутил, как рука матери сжала его плечо, пытаясь развернуть к себе. Резко поведя плечом, но не обернувшись, наворопник перешагнул пень, устремился дальше. Тонкая ветвь, поддавшись незримой силе, стегнула юношу по лицу, оставив багровый след. Не издав и звука, Марун вышел к высокому камню, в коем утром видел Вия. Очертив в воздухе треугольник вершиной вверх, юноша поклонился камню. Крики, шорохи и хрипы иссякли, словно и не были. Наворопник вышел из леса, остановившись у кромки, взглянул на наковальню горизонта. Там калёным железом догорала заря, готовясь уступить власть ночи. Ясноокая Дивия окутала юношу серебристым светом, желая проводить его до острога. Рухнув на колени, Марун всматривался в её бледный лик, стараясь унять стонущее сердце. Выполнив наказ матери, он чувствовал себя обессиленным и одиноким. Страх за неё не оставил душу, свернулся в сердце, налившись свинцом. Хлопнув крыльями, рядом с ним опустился Каркун. Раскачиваясь, подошёл к руке юноши, положил рядом с ним маленький камушек. Камень был ещё мокрый, только из реки. Марун сжал подарок, понимая, что ворон принёс его не просто так. — Каркун, — заговорил ворон, — Каркун… Каркун мудрая птица. — Мудрая птица Каркун, — улыбнулся наворопник, погладив смоляную голову и спину. — Пора возвращаться в острог. На мне поедешь али сам полетишь? Ворон не ответил, лишь взмахнул крыльями, подлетев невысоко, и опустился на плечо Маруна. — Каркун хитрая птица, — ухмыльнулся юноша, выпрямившись во весь рост. — Каркун мудрый, — возразил ворон, впиваясь когтями в кожаную безрукавку, — му-у-удрый. Марун шагал к острогу, время от времени слушая «речи» Каркуна. Факелы на смотровых башнях казались крошечными звёздами, приветливо поблёскивая в узких бойницах.