***
В тихом дворе, притаившемся на самой окраине Камула, подальше от детинца, царила суета. Седовласый мужчина бегал от конюшни к хоромам, от хором к бане и обратно, стараясь ничего не забыть. Из открытых окон доносился деловитый голос его жены, что только прибавляло хлопот. — Молчан, натаскай воды! — крикнула женщина. — Да ладно тебе, баба Голуба, сами натаскаем! — прогремели голоса вернувшихся хозяев. — Дядька Молчан, ты не суетись, сами всё сделаем. Молчан и рад был не суетиться, но жена ведь спуску не даст. Боги наградили старого плотника девятью дочерями, а сыновей не дали. Люди говорили ему, мол, замуж выдашь — будут у тебя сыновья. Оно-то так, вот только эти самые «сыновья» разобрали Молчановских девок, а помогать по хозяйству не спешат. Тогда выдал он меньшую дочь с уговором — зять останется жить в их доме. Вроде бы оно хорошо, вроде бы есть теперь на кого опереться, да только дочь каждое лето рожает. Уже пятеро внуков — теснота, шум! Вот и решили Молчан с Голубой наняться к воеводе. Хоромы у Демира широкие, сам он с сыновьями да дочерью летами в походах пропадать может, а за хозяйством присмотреть некому. Стали жить старики в чужом доме, присматривая за добром, зато в тишине, просторе и при серебре. А серебро отрабатывать надо, к тому же Голуба до него больная. Посему Молчан и метался от одного дела к другому, дабы не выслушивать весь вечер ворчание супруги. Крышка сундука глухо хлопнула, скрыв от глаз кольчуги и меч. Повесив плащ на крючок, Баровит повернулся к хлопочущей Голубе. Полноватая ключница* старательно расправила покрывало на кровати, уложила поверх него расшитое полотенце. — Вот, соколик, — ласково приговаривала она, — сплела тебе новое покрывало, тёплое, шерстяное. Будет тебе теперича тепло-тепло ночами. Вот рушники тебе чистенькие, расшитые. Я зря времени не теряла, касатик. — Да уж, — улыбнулся Баровит, рассматривая расшитые рубахи, сложенные на лавке. — Ты к Умилушке не захаживал ещё? — поинтересовалась Голуба. Уловив в его взгляде растерянность, баба выпрямилась, лукаво улыбнулась. — Я ей кружев на подушки да покрывала наплела, на оконцах развесила — красота. Она же у нас девица красная, должно ей в девичьей опочивальне отдыхать, не всё же на земле в походах спать. Мысленно согласившись с рассуждениями домоправительницы, Баровит вынул из кошелька три серебряных слиточка. — Руки у тебя умелые, хозяюшка, прими от чистого сердца, порадуй душеньку обновой какой. — Ой, Баровитушка! — ахнула Голуба, принимая плату. — Ой, благодарствую, сынок! Накуплю внучатам сластей, вот они рады будут. — Ступай, родимая, — улыбнулся витязь, — дале я сам управлюсь, а ты присядь, умаялась, поди. Голуба выпорхнула из опочивальни, проскользнула в соседнюю — Умилину. Раскрыв сундук, протянула омуженке рушник: — Сейчас баньку Молчан истопит, первой пойдёшь с этой… подругой своей новой. — Малуша тебе помогать станет, — обронила Умила, расплетая косу. — Ох, как ладно-то сложилось, — натянуто улыбнулась Голуба, вытаскивая рубаху и сарафан, — помощница-то мне надобна, а то лета уж не те. — Я так же рассудила, — кивнула омуженка, провела рукой по кружевному настилу подушек. — Как же кружево у тебя красиво выходит, баба Голуба. — Ох, доченька, — оживилась ключница, разглаживая на груди душегрею, — то для тебя я старалась, душу вложила. Порадовать тебя желала. Ну а брату твому половик сплела, а то пол больно холоден. Да Баровиту тёплое покрывало смастерила. Вы же мне аки чада родные, за вас сердце моё болит. Достав из сумы платок, Умила протянула его Голубе: — Ладится всё в доме нашем твоими стараниями, бабушка. Вот в Кинсае приглядела тебе подарочек. Развернув платок, Голуба залюбовалась — на красном полотне красовались белые и золотые узоры, бахрома обрамляла края. — Ой, милая, буду теперича красой такой на зависть подругам по Камулу хаживать! Благодарю тебя, дитятко! Спрятав платок под душегрею, Голуба оставила Умилу. Деловито прошла мимо Баровита и завернула в комнату напротив. С Волотом Голубе всегда было сложно найти общий язык, посему, вздохнув, баба растянулась в улыбке, залепетала: — Ох, касатик мой, притомился с дороженьки? Сейчас, сейчас стол накрою, баньку вам истопим. А покамест приляг. Как тебе половик, теплей стало? Волот уложил мечи в сундук, опустил крышку. Взглянув на улыбающуюся Голубу, молча уселся на лавку. Всматриваясь в сеть морщин на круглом лице, подумал о чём-то, отвязал от пояса кошелёк. — Прежде я тоже не мёрз, — осёк витязь, вытянул из мешочка слиточки. — Можешь не стараться, улыбки твои льстивые на меня не действуют. Вот возьми сразу да запомни — пожалится на тебя Малуша, отправишься внуков нянькать. Голуба молча приняла серебро, бегло уложила в свой мешочек. Поправив платок, обронила: — А чего ей жалиться? Она никому здесь не надобна. — Ты из мужа родного за серебро все соки повыпила, — ухмыльнулся Волот, — а из молодухи подавно. Посему, коли вздумаешь на неё клеветать, знай, что словам твоим не поверю. — Надо оно мне, — фыркнула Голуба, выходя из опочивальни, — сама, не ровен час, сбежит отседа, надорвётся на хозяйстве таком. Хлопнув дверью, домоправительница поспешила к лестнице. Спустившись в светлицу, как и ожидала, наткнулась на Демира. Хозяин дома сидел за столом, прокручивая кружку с молоком. Встав перед ним, Голуба подбоченилась. — Доволен ли ты, Демир Акимович, моей работой? Воевода кивнул, утерев с усов молоко. — Тогда давай рассчитаемся. Ты человек военный, уйдёшь в какой поход да вновь на лето али два. А нам тут с голода пухни. — Прям с голода ты опухла? — смерив взглядом бока ключницы, Демир протянул ей увесистый мешочек. — Неужто я тебя обманул когда? — Нет, родимый, не обманул, — Голуба коршуном впилась в мешок, потрясла, радуясь металлическому звону. — Коли сызнова в поход соберусь, дам серебра наперёд, — пробасил воевода. — Посему не охай зазря. Широко улыбнувшись, Голуба вышла в горницу, прошла к отведённой ей с Молчаном избе*. Вытянув из-под кровати сундук, запустила за пазуху руку, вытащила ключ. С тихим скрежетом ключ провернулся в замке, отворяя сундук. Бережно уложив в него мешок, Голуба вновь закрыла замок, спрятала ключ. Расправив покрывало на кровати так, чтобы оно скрыло её скарб, медленно поднялась. Заприметив в окошке Малушу, поспешила во двор. Малуша развесила на верёвках рубахи, поёжилась от непривычно прохладного ветра. В шумном граде было странно и неуютно, к тому же солнце не грело столь жарко, как в родной деревеньке на берегу Русского моря. Но от той жизни остались лишь воспоминания, как и от родного селения. Прерывисто вздохнув, девушка направилась к хоромам и у самой двери нос к носу столкнулась с Голубой. — Воды натаскала? — прищурилась домоправительница. — Так Волот сам наносил, — растерялась Малуша, пятясь от старухи. — Ишь ты какая труженица, хозяева сами за неё работу делают. Может, Умила за тебя каши наварит али щей? — уперев в бока руки, фыркнула Голуба. — Состряпаю всё мигом, — пролепетала девушка, протискиваясь к двери. — Ясно дело, — не унималась бабка, — печь-то я ужо истопила. С истопленной-то печью всё стряпается живо. С трудом протиснувшись в сени, Малуша поспешила в горницу. Дел и впрямь было много, к тому же девушка стремилась доказать, что ей не зря дали приют. Голуба тоже это понимала, потому и ворчала, едва молодка появилась на пороге. Спустившись с крыльца, ключница подошла к бане, заглянула. — Ты б не грызла так молодуху, пожалела бы сироту, — раздался за спиной тихий голос. — Щас! — захлопнув дверь, Голуба развернулась к мужу. — Она мигом хозяйство подхватит, мы тогда без надобности станем. Подумал о том, дурак старый? Нашёл кого жалеть, себя пожалей… Баня-то, поди, истоплена. Что же ты хозяев не кличешь? Расторопней быть надобно. Махнув на жену, Молчан поплёлся к хоромам, бормоча под нос ругательства. Он бы и рад был на старости лет усесться на завалинке да посматривать, как внуки по двору носятся. Но жена спуску не даст.***
Застывшим отражением Яви казался густой лес. Он тянулся нескончаемой грядой вдоль огненной реки. Небо. Голубое, совершенно обычное, с белыми кучерявыми облаками, вот только птицы не сновали в его толще. Привычным и одновременно чуждым казался этот мир. Взглянув на раскалённый докрасна кованый мост, Рода нахмурилась, отошла подальше от пылающей Смородины. — Навь принимает тот облик, коий остался в памяти от Яви? — спросила она, взглянув на Аделю. — В своём большинстве, — поправила вестница Мары, — что-то предстаёт неотъемлемой частью Нави. — Аки река с мостом, — ухмыльнулась Рода, — в Яви того нет… Хоть вижу её не впервой, а всё ж боязно к ней подходить. — Правильно, — кивнула Аделя, — ступишь на мост, пройдёшь реку да обратно уже не воротишься. Поёжившись, Родослава подошла к густому лесу, провела рукой по еловым ветвям — холодные, колючие. Опустившись на колени, всмотрелась меж широких стволов — темнота. — След Дракона надобно искать в моей памяти? Навь обернётся прошлыми летами? — Да, — не оборачиваясь к богатырше, проронила Аделя. — Дракон явился к Акиму во сне. Коли успела запомнить, что зрил твой отец, то сможешь отыскать Дракона. Родослава закрыла глаза. Вспомнить было трудно. Тогда, гонимая страхом за жизнь Акима, она не разглядывала облик Навьего мира. Что же там было? Змеи. Нет, чудовища со змеиными руками. Чудовища, напоминающие её саму и Демира. Что мог вспомнить отец связанное с ней и братом? Где они могли быть вместе? Рода скривилась, прерывисто выдохнула — таких воспоминаний было тысяча тысяч. Лета проносились в учении, походах и битвах, всегда они с Демиром были подле отца. — Не додумывай, — услышав мысли богатырши, осекла жрица Мары, — иначе пойдёшь по ложному следу. А времени на плутания по Нави у тебя нет… Вспоминай. Родослава обхватила голову, зажмурилась. Что ещё? Что там было? Змеиные кольца. Много колец. Не только брат. Было чёрное чудище в платке, что любила носить матушка. Было худощавое с длинной косой, как у Арины… и ещё два совсем мелких. Один… два… четыре… шесть, отец — седьмой. Где они бывали всей семьёй? Ответ вспыхнул сам собой и настолько ярко, что Родослава вскочила, выпрямившись во весь рост. — Камбалу, наш дом, — затараторила она. Вновь закрыв глаза, заводила руками по воздуху: — Хоромы, двор. Кружева на оконцах, сад цветущий. Мы с Демиром... Милада с Росаной совсем малы… Арина завсегда с ними нянькалась… Какой то был день, не помню, да мне тогда лет двенадцать-пятнадцать было. — Долго хаживать станем, — покачала головой Аделя, — вспоминай ещё. — Двенадцать — рано, — напрягая память, зашептала Рода, — я ещё Макоши служила. Род Перуну меня передал за три месяца до мого тринадцатого лета. Пятнадцать — поздно, мы тогда в походах летами пропадали… Четырнадцатое лето. — Уже лучше, — улыбнулась Аделя, подойдя ближе. — Что было там? — Хоромы, двор, сад, — не открывая глаз, богатырша рисовала в воздухе стены дома, кроны груш. — Отец нам мечи вручил, сам посмеивается в тени… Матушка хлопочет, выгнала нас… Тепло. Сёстры в рубахах простых. Жарко… Густой лес померк, растаял, словно туман, уступив бревенчатым стенам. Смородина обратилась мощёной дорогой, ведущей к белокаменному детинцу. Ладонь коснулась шершавой калитки, скользнула по холодным петлям. Открыв глаза, Родослава улыбнулась — дом, в коем не появлялась уже лет шесть, стоял перед ней, обратив к свету резные оконца. У колодца застыл Демир, переливая воду в ведро; на пути к хлеву замерла мать. За ней в беззвучном плаче остановилась Росана. — Оно? — поинтересовался голос за спиной. Рода не ответила, лишь заглянула в конюшню — отцовский вороной стоял в стойле, значит, глава семьи дома. В замешательстве богатырша закрутилась, ища подсказки в мелочах. Вновь всмотревшись в дом, прищурилась. Стремительно подойдя к окнам, провела по кружеву пальцем — тщательно выбеленные, ровные, каждая трещинка затёрта и замазана. — Рано, — проронила Родослава. — Дед ещё жив. Аделя удивлённо взглянула на богатыршу, скрестив на груди руки. — Отец про оконца завсегда забывал, — пояснила Рода, словно почувствовав удивление спутницы, — токмо дед их белил. — Что ж, — улыбнулась жрица, — тогда вспоминай дальше.***
Ярко светило весеннее солнце, рассыпая отблески по округе. Торговые ряды уж бурлили от нахлынувших гостей, заполнялись зазывными кличами купцов. Чего только не было на лавках — и ткани разных цветов, и платки с лентами, и утварь на любой вкус, и сласти, и украшения. Люд толкался, бранился на проезжающие повозки, звенел набитыми кошельками. Протискиваясь меж спинами, Волот старался не зашибить ненароком какого-нибудь ребёнка или ветхого старика. Шастать по ярмаркам он не любил, казалось, больше всего на свете, но отказать любимой сестре в прогулке по Камулу не мог. Правда, когда он соглашался, речи о ярмарке не шло. Но теперь уж поздно. Умила же, напротив, увлечённо рассматривала товар, перебирала бусы, поглаживала ткани, выискивала ремесленников и кузнецов. Время от времени советовалась с покорно следовавшим за ней Баровитом. Зорька недолюбливал шумные ярмарки, равно как и Волот, но присутствие Умилы скрашивало всё. Привыкнув к её воинскому убранству, старший дружинник рассматривал омуженку, словно диковинку, — плетёный венец с височными кольцами вместо шлема; коса до пояса; сарафан, при движении подчёркивающий девичьи изгибы; широкий ворот рубахи, приоткрывающий ключицы. В таком наряде Умила казалась хрупкой, беззащитной. Баровит не мог оторвать от неё взор, даже когда кто-то из толпы окликивал его, здоровался, но всё это было где-то там, вдали. Умила вновь обернулась к нему, сжала широкую ладонь и потянула куда-то. — Смотри, смотри, — тараторила она, — Радмила! Едва не зашибив молодуху с крынкой молока, Баровит вырвался из толпы. Собираясь высказать Умиле своё недовольство, умолк на полуслове — перед ними стояла девушка в нарядном синем платье, перетянутом расшитым поясом. Самоцветы на венце переливались красными и золотыми искрами, как и изумлённые глаза незнакомки. В руках она держала корзину с хлебами, старательно накрывая их льняным полотенцем. — Радмила? — раздался за спиной голос Волота. — Ты решила хлеба прикупить да заодно мужа подыскать? — ухмыльнулся Баровит, разглядывая подругу. — Вот, а ты на меня бурчал, что я наряжаюсь слишком, — ударив брата по плечу, заметила Умила. — Радмилка, тебя так прямиком под венец можно! — Да, — пролепетала лучница и тут же осеклась: — нет! Вы помыслить не можете, токмо я на двор родимый ступила, так сразу в свадебную кутерьму угодила. Сестра моя сегодня замуж выходит. Вот столы накрыли, всего вдоволь, а хлеба мало. Вот я здесь… Как же ладно вышло, что вы тут оказались. — Чего это? — насторожился Баровит. — Как чего? — хватая Волота за руку, Радмила бросилась к узкой тропке. — Гостями будите. Родичи мои рады вам будут. — Как же? — возмутилась Умила, пытаясь угнаться за подругой. — Тятьке не скажем даже? Так заволнуется он. — Да! — рассмеялась лучница. — Трое его витязей в мирном граде пропали, не иначе обидел их кто. — Не хватится он нас, — согласился Волот. — К тому же к вечеру воротимся, — подтвердил Баровит и потянул Умилу к ремесленным рядам. — Токмо без подарка на свадьбе негоже.***
На широком дворе развернулось веселье, столы ломились от всевозможных яств, меды* лились по кубкам, музыка не смолкала, как и голоса гостей. За главным столом, в самом центре, сидели жених с невестой. Радима, смущённо опустив взгляд, слушала пожелания присутствующих. Милояр — знатный купец, старше её на десять лет — любовался красотой избранницы. Незамужние подруги шептались в сторонке, рассматривая шитый золотым красный сарафан невесты, оплетённый бисером и жемчугом двурогий кокошник. В той или иной степени каждая завидовала Радиме, и никто бы не смог за это осудить юных дев. Богатый жених, красавец, всего лето назад прибывший в Камул из Кинсая. Милояр торговал оружием, а посему искал по всему Катаю самых умелых мастеров. Одним из лучших лучников* был Игорь — отец Радмилы и Радимы, и ещё трёх дочерей и пятилетнего мальчугана. Явившись в дом лучника, Милояр встретил нежнейшее, как ему показалось, творение Богов, удивительной красоты младу. Он был готов скупить все луки и стрелы Игоря, отстроить себе терем в Камуле, да что угодно, лишь бы как можно чаще видеться с его дочерью. Пламенные признания, дорогие подарки, тайные и не очень встречи — сердце шестнадцатилетней девушки дрогнуло, и вот теперь Радима заливалась румянцем от сотни обращённых к ней взоров. Милояра же ничто не могло отвлечь от супруги, ни красноречивые гости, ни музыканты. Он нежно поглаживал её руку, размышляя о грядущем. Опустившись на скамью*, Радмила пыталась отдышаться — все свадебные плачи* пропеты, подношения Богам сделаны, обряды совершены, теперь можно и повеселиться. Может, сестре невесты и не полагается так уж открыто радоваться, но лета, проведённые в походах и битвах, изрядно надоели. Радости в них мало, а душа требовала веселья. Где же, как не на свадьбе родной сестры, разгуляться лучшему стрелку Катая? Осушив кружку киселя, Радмила вновь выпрямилась, направилась к пляшущим* гостям. Белокурый юноша — Гордей, средний сын главы Камула — спешно глотнул мёда из кубка старшего брата и решительно зашагал к омуженке. Радмила томно взглянула на него, улыбнулась уголком губ — жар расползся по груди юноши, заставив ускорить шаг. Но чья-то ладонь тяжело легла на плечо, оттолкнула его в сторону, словно надоедливого щенка. Резко развернувшись, Гордей хотел было наброситься на обидчика, но замер на месте — Волот прошёл мимо него, не удостоив ни словом, ни взглядом, сжал руку Радмилы и увлёк в пляс. Длинные людские цепи разбивались на пары, юноши кружили девушек, кто-то пускался в перепляс*. Сжимая могучие плечи, Радмила утопала в сером дыму выразительных глаз, подчиняясь движениям витязя. Она не сразу заметила, что Волот постепенно уводит её подальше от всеобщего гуляния, отступает к дому. — Почто ты с Гордеем так грубо? — лукаво прищурившись, пролепетала лучница. — Неласково вышло, — согласился Волот, — токмо он от тебя не отлипает, а я хотел… — Чего же? — шепнула девушка, затаив дыхание. — Схорониться, — оглянувшись, ответил витязь, — сил нет боле плясать. А тут либо ешь, либо пляши. Тишины хочу. — Эвона, — недовольно пробурчала омуженка. Остановившись, Волот всмотрелся в огненные глаза подруги, состроив самое жалостливое лицо, взмолился: — Уведи меня куда-нибудь, Радмилушка. — Ну, не знаю, Бер, — скрестив на груди руки, нахмурилась омуженка. — Увести-то тебя — дело нехитрое, да что же люд подумает? Что отец мой скажет? Решит, что меж нами что-то было… — Да как же? — искренне удивился Волот. — Мы ж в дружбе с малолетства. — Неважно, — осекла Радмила. — Отец обрадуется случаю замуж меня выдать да пристанет к тебе. — Мне ещё не можно, — ухмыльнулся Волот. — А коли даже так, то лучше жениться, чем с девками плясать до смерти. — Ладно, — сдалась лучница, и зашагала за дом, — найдём, как время скоротать. Токмо, чур, потом не обижаться. Волот лишь улыбнулся в ответ, следуя за подругой. Там за спиной пляска набирала силу, всё больше гостей присоединялось к общему веселью. Гулянье уже перекинулось на соседние дворы, прогоняя усталость надвигающегося вечера. Музыка становилась всё быстрей, песни — громче и веселей. За столом остались лишь жених с невестой и их родители, даже старики приплясывали, не желая сидеть на месте. Юноши подхватывали девушек и кружили так, что визг и смех были слышны на другом конце Камула; женщины чинно выхаживали перед мужиками, пытающимися доказать, что ещё не растеряли удаль. Баровит, пробегая под поднятыми «домиком» девичьими руками, сжал запястье Умилы, выводя её из ряда. Но вместо того, чтобы встать с ней в конце «терема», как задумывала пляска, увлёк омуженку к саду. — Неужто притомился? — лукаво улыбнулась Умила, покорно следуя за ним. — Нет, — остановившись у яблони, отозвался Баровит. Сжав её ладони, улыбнулся: — Я с тобой говорить желаю, а не толпу перекрикивать. — О чём же? — спросила омуженка и почему-то отвела взор. — Теперича ты меня сторонишься? — ухмыльнулся Баровит, коснувшись её подбородка. Резко подняв голову, отчего звякнули монетки на височных кольцах, Умила удивлённо посмотрела на него. Прошлые обиды вспыхнули в сердце; сердито нахмурившись, девушка высвободила руку. — Даже не думала о том! — прошипела она, ткнув пальцем в каменную грудь. — Ты меня лето чурался, душу истрепал. А теперича стоит ко мне какому парню подойти, зыркаешь так, что бедняга заикаться начинает… Я думала, что знаю тебя лучше всех, а теперича… — Так узнай меня теперешнего, — улыбнулся Баровит. Обхватив тычущую в его грудь руку, поднёс к губам, поцеловал запястье. — Али страшишься? — Я себя теперешнюю страшусь, — пролепетала омуженка, чувствуя, как дрожь растекается по телу. Обняв её, витязь поцеловал золотистые волосы, шепнул: — Нашла кого страшиться. Давай прогуляемся, а то на нас уже дядька-Игорь косится. Оглянувшись, Умила посмотрела на Радмилиного отца — тот, улыбаясь, приложил палец к губам, затем махнул рукой, словно прогоняя. Девичьи щёки вспыхнули огнём; умелый воин, дружинник — сейчас она чувствовала себя напроказившим ребёнком. Вновь подчинившись сильным рукам, Умила зашагала к дому, пытаясь совладать с внутренней дрожью. Едва стоило им завернуть за угол дома, как из-за дровницы послышались возня и знакомые голоса. Сразу поняв, кто это, Баровит встал как вкопанный, сжав Умилину руку. — Не дёргайся, — прозвучал мужской шёпот. — А ты не медли, — возразил ему женский. Умила прислушалась к копошению и перешёптываниям, решительно шагнула вперёд, но Баровит резко вернул её обратно. — Там же Волот с Радмилой, — изогнув бровь, прошипела она. — Ага, токмо мы там без надобности, — пробурчал витязь, собираясь уходить. — Отчего? — не понимала омуженка. Зорька вздохнул, не зная, как объяснить свои догадки. — Ну, чего ты копаешься там? — раздался сердитый голос Радмилы. — Да я в подоле твоём запутался, — оправдывался Волот. — Так задери его! Делов-то. Нахмурившись, Умила вновь подалась к дровнице, но Баровит обхватил её талию, прижал к себе. — Идём, Умила. Там уж отец нас заждался, мы ж не сказали ему, куда ушли. Идём, Волот нас нагонит. Омуженка недоверчиво посмотрела на него, попыталась высвободиться. — Пусти, Баровит. — Ай! — взвизгнула Радмила. — Ты чего так хватаешь? Почто тебе мои ноги? — Ну, я же держу их, Радмила, — терял терпение Волот. — Не надо ничего держать, я сама управлюсь, — осекла лучница. Разозлившись, Умила ударила Баровита локтём в рёбра и зашагала к дровнице. Выйдя из-за невысокого строения, омуженка увидела подругу, стоящую на плечах брата. Волот широко улыбнулся, сжимая щиколотки лучницы, Радмила же и бровью не повела на внезапное появление друзей. — Что ты делаешь? — заозиравшись, прошептала Умила. — У отца луки ворую, — проворчала Радмила, отворяя чердачные дверцы. — Он их от меня подальше запрятал… мол, брать нельзя; мол, на продажу. — А коли дядька-Игорь сюда пойдёт? — подойдя ближе, Умила попыталась разглядеть что-либо в чердачной черноте, но снизу ничего не было видно. — Не пойдёт, — возразил Баровит. — Да? — недоверчиво пробурчал Волот. — С чего такая уверенность? — Насколько я его понял, дядька думает, что мы с Умилой пошли ворковать, а вас он пока не хватился. Резко развернувшись, Умила протянула к нему руку: — Дай я на тебя встану. — Чего? — опешил Баровит, косясь на пытающегося не смеяться Волота. — Чего-чего, — обойдя витязя и уперевшись в его спину, заворчала омуженка. Подведя Зорьку к стене дома, пояснила: — Я тоже хочу на луки те посмотреть. — Да пострелять, — пытаясь дотянуться до налучей, прохрипела Радмила. — Вот! — радостно пискнула Умила, пристраивая ногу на колено Баровита. — Ну, присядь же ты. Али боишься надломишься? — То вряд ли, — пробурчал витязь, подставив колено и сжав девичью руку. Умила ловко забралась ему на плечи, потянулась к лямке тула. — Далековато отец твой их забросил. — Нарочно, — нащупав угол налучей, отозвалась подруга. Подол сарафана цеплялся за бороду, щекотал нос, и как ни старался Баровит, убрать с лица ткань не мог. — Умила, подол задери, — пребывая в полной темноте, попросил витязь. — Сам задери, — шикнула омуженка, завладев тулом. — Как? Коли отпущу тебя, завалишься. Волот осторожно выпустил Радмилину ногу, скинул с лица друга красную ткань. — Ну что, брат, поворковал? — ухмыльнулся он, вновь сжав щиколотку лучницы. — Да уж, такого единения я не ждал, — согласился Баровит и заявил куда-то наверх: — Умила, опосле такого ты за меня замуж должна пойти. Прижав к себе два тула и налучье, омуженка улыбнулась подруге, вытянувшей ещё два лука. — Мы слезаем, — возвестила она, готовясь спрыгнуть. Подобрав подолы, девушки прыгнули вниз, сильные руки вмиг сжали их, не дав упасть. — Так что, Умила? — улыбнулся Баровит, не спеша выпускать свою ношу. — Ой, да ладно, — отмахнулась омуженка, — что я такого с тобой сделала? В детстве я у тебя под боком спала, почитай, каждую ночь. Ты токмо девкам не рассказывай, дабы не заревновали. — Ну тебя, — опустив омуженку, фыркнул Баровит. Умила подошла к подруге, протянула ей тул: — Мы ж опосле всё на место вернём? — Ага, — широко улыбнулась Радмила, вытягивая лук. Изогнутые плечи пахли деревом, костяные накладки приятно холодили ладони, тетива скользила по пальцам. Работа мастера радовала взор, манила, словно подталкивая к стрельбе. — Добротный лук, ничего не скажешь, — оценил Баровит, забрав у Радмилы налучье. — Рано слюной исходить, — фыркнул Волот, ища мишень. — На деле их испробовать надобно. Вытащив из дровницы расколотое полено, витязь привязал его верёвкой к яблоневой ветви, раскачал. — Давайте по одному, — скомандовал Бер. — Умилка, мы с тобой с одного лука стрелять будем. — У Баровита возьми, — метясь в раскачивающееся полено, пробурчала сестра. — Радмилу проси, — вкладывая стрелу, возразил Зорька. — Умилка тебе сестра, пущай она с тобой делится, — выстрелив, выдала Радмила. Улыбнувшись глухому звуку вонзившейся в полено стрелы, добавила: — Не жадничай, дружка. Умила нехотя протянула лук брату. Выхватив из тула стрелу, погладила оперение. Слова Баровита о женитьбе вертелись в голове водоворотом, может, это и шутка, но отчего-то на душе было тепло, а уголки губ сами поднимались в мечтательной улыбке.***
Погладив оперение, Родослава вложила стрелу в тул. Отойдя от конюшни, вновь направилась к дому. Оконное кружево стягивала паутина трещин; отломан угол лавки у стены. Рода задумалась, всматриваясь в детали. — Не очень-то внимательным хозяином был ваш отец, — раздался голос за спиной. — Демир такой же, — пробурчала богатырша, отойдя от дома. — Али не помнишь? Как можно вести хозяйство, когда ты летами в походах? Аделя грустно улыбнулась, подошла к колодцу. — Демир не оставлял меня надолго, — проронила она, закрыв дверцы. — Время тогда было мирное, — направляясь к саду, выдала Рода, — для Катая. На широком дворе перед хоромами, в тени сада богатырша увидела Арину, мастерящую кукол для младших сестёр. — Аделя, — тихо позвала она. Ведунья воплотилась из воздуха, появившись перед ней. Родослава жестом указала на себя с Демиром, затем шагнула к саду. Что-то инородное было в шелестящих кронах, холод пронизывал воздух. Богатырша сделала шаг, но неведомая сила вытолкнула её обратно. Аделя сжала плечо спутницы, отводя её в сторону. Вытянув к незримой завесе руку, вывела тайный знак. Солнце поблёкло, дымка заволокла замерший мир. Ведунья приложила к завесе ладонь, и образ сада размылся, ожил, извиваясь, словно клубок змей. Сжав плетение чуждой магии, Аделя резко развела руки — синеватое свечение предстало перед ними, в его центре покоился чёрный дракон, сотни серебристых нитей тянулись к рваным крыльям, питая чудовище…