***
(Любовь из прошлого) Тилике кажется, что он не может дышать. Лёгкие скованы, также, как и тело. Должно всё это сон, верно? Она… такая… живая. И настоящая. Реальная. Как же так? — Эй, что с тобой? — из состояния транса друга выдёргивает Август. Он несколько раз смотрит туда же, куда устремлен взгляд Тилике, но видит лишь пустоту. — Там… тебя зовут. Надо бы пойти… да побыстрее! — добавляет молодой мужчина. Злить Клауса Ягера — себе дороже. — А, да, — говорит Тилике несколько мгновений спустя, — да, я сейчас пойду. Да, сейчас…***
В кабинете штандартенфюрера довольно холодно. Эта комната словно копирует настроение и сущность своего хозяина — человека лишённого всякого рода сожалений. Сожаления… муки совести… душевные страдания. «Милостивый Боже, да что это со мной?» — в голове отчетливо всплывает образ нет, не человека, но призрака. Призрака, который жаждет его… нет, не смерти, но мучений. — Так я могу рассчитывать на вас, гауптштурмфюрер? — улыбка у Ягера холодная. Да и не улыбка вовсе, а скорее… оскал дикого животного. Животного, которое добивается своего любыми способами. — Да, герр-штандартенфюрер.***
Офицеры сильнее кутаются в свои плащи. Тилике же совсем не мёрзнет. По крайней мере, так ему кажется. Ночь опускается на немецкий лагерь неожиданно. И пока все засыпают, Тилике ждёт. Чего-то или кого-то… ждёт только. Вечность. И вот, вдруг начинает казаться, что в тишине этой темноты он улавливает обрывочные фразы. То ли кто-то не хочет, чтобы Тилике всё расслышал хорошо, то ли сам он такой. — Мой гауптштурмфюрер, — голос нежный и приятный. Как шелк. Как атлас. Как бархат. В груди неожиданно сильно сдавливает. Словно сердце его болит. А если вообще это самое сердце? — Мой милый друг, ты так устал… — Нет, это не ты. Ты мертва. Ты мертва. Ты мертва, — как заговорённый повторяет Тилике, вновь различая черты лица. Её лица. В руках у Анны свечка, такие ещё в церкви ставят. Её фигура склоняется над упавшим на землю мужчиной. Она всё такая же, совсем и не изменилась. Словно и не прошло всех этих лет. Словно она всё ещё жива. Но нет. Она… — Ты мертва! Я сам… сам всё видел. — Правда? Я умерла?! Давно? — Ещё в тридцать шестом. Я тебя всегда любил, но политика. Нельзя… нельзя. Ты… в тебе еврейская кровь. Я не говорил никому, но… — А кто это сделал? Кто убил меня? — Какая теперь разница? — Никакой. Для меня. Да и это ведь я сама всё сделала. Дабы больше не мучиться. Но… я ведь не сделала ничего плохого, а меня заставляли сознаться в том, о чём и не мыслила вовсе. Разве это справедливо?! — Ты призрак? — спросил Тилике, проигнорировав вопрос Ханны. — Мы все призраки. Я, ты, русские и немцы. Мы все, — казалось бы, девушка несет полную чушь. И, должно быть, прежде Тилике бы не стал всё это выслушивать, только… теперь что-то изменилось. Вокруг или в нём самом — трудно определить. — Эта война не имеет смысла? — Мы проиграем? — Никто не выиграет. — Значит, ничья? В данных условиях — не самое ужасное, если хорошенько подумать. — Знамя победы понесут русские. Но эта победа омрачится смертями сотни тысяч людей. Так что… эта война без победителей. — Как же? Если кто-то выиграл, значит… выиграл, — Тилике реагировал слишком уж спокойно. Всё, чего ему хотелось — оказаться как можно дальше от чёртового лагеря, уйти из этой проклятой страны. — Да, эта страна проклята. Она станет для всех врагов адом на земле. Сколько раз ее пытались захватить, а ничего не получалось. — Гитлер не Наполеон! — Ты прав. Они разные. Но судьбы у них будут похожими, — полуулыбка осветила её лицо. Будто намертво приклеилось это выражение. И не было в голосе ни обиды, ни презрения. Уж лучше бы ненавидела, пыталась убить… да что угодно! — К чему мне убивать тебя? — неужели эта чертовка читает мысли? А может, это во сне всё так и происходит? Да, наверное. Тогда… можно чуть успокоиться. — Меня убил не ты, Тилике, а те, кому ты служишь. — Ведь ты говорила, что не умерла. — Да, говорила. Знаешь ли, те, кого не пустили никуда, ни в рай, ни в ад, вынуждены скитаться. Бывает… мы теряем себя, теряем связь с миром. Хотя, именно перестав быть живой, я смогла наконец посмотреть… красиво ли в Испании. Знаешь, там очень красиво. — Не терзай моё сердце, — наконец взмолился мужчина, — это я виноват в твоей гибели. Я это знаю. Я это принимаю. И если хочешь отомстить, тогда забери уже мою жизнь. — Ведь думала так и сделать. Мы бы были вместе до конца времён. Скитались бы призраками, однако… это вовсе не так романтично, как может показаться. Я вечность будут страдать. Однажды забуду всё. Тебя, себя, жизнь… забуду навсегда. А ведь у меня ещё маленькая сестричка осталась. — Сестричка? Да ведь умерла рано. — После смерти отца… мать с ума сошла. Имение в упадок пришло. Я знала, что рано или поздно… всё исчезнет. Свою маленькую сестрёнку я отвезла в обитель. Там ее взяла монахиня, с которой матушка моя была знакома. — Обитель? Где та обитель? — Я обязательно скажу, только прежде пообещай мне, дорогой друг, что поможешь ей. Поможешь моей Китти, ты ведь поможешь?***
Пробуждение оказалось болезненным. Должно быть, Тилике вчера так сильно утомился, что заснул прямо на улице. — Эх, совсем ты умом тронулся, — устало вздохнул Август, — если герр-штандартенфюрер узнает, не сносить нам наши головы. Но вовсе не это тревожило Тилике. Куда важнее ему было понять — призрак милой сердцу Ханны и правда вчера навещал его… или… он и правда помутился рассудком? Ответ на этот вопрос возник самым странным из возможных способов. Свеча, такая же, какая была вчера в руках Анны, ярким пламенем горела теперь на столе гауптштурмфюрера. В этот самый момент в сознании молодого мужчины слишком ярко всплыли образы прошлого. 1936 год. Поместье некогда богатого семейства Ярцевых, презираемых ныне из-за неарийского происхождения. И хотя отец дома был наполовину немцем, это не могло изменить правды — в нём также была и еврейская кровь. Тилике было всё равно, он искренне полюбил Ханну, только вот… политика такая штука. Сперва Ярцевым устроили бойкот, отобрали их предприятие, вынудили сдать все свои богатства на «правое дело», оставив лишь поместье. Только ухаживать за ним было теперь некому. Герр и Фрау Ярцевы ушли из жизни раньше дочери, а на долю той выпало множество испытаний. Из Анны хотели выбить признание (кажется, это было как-то связано с очередным покушением на Гитлера). Какая-то весомая часть денег семьи была утеряна, а потому было вполне возможно, что все это пошло на пользу врагам самого фюрера. А может, всё это было лишь поводом обвинить кого-то, кто был очень неугоден правительству. Так или иначе… после всех пыток Ярцева так и не заговорила. В один из дней её позвал к себе глава штаба. И тогда Ханна как-то умудрилась стащить оружие у охранника. Только выстрелила не в него, а… себе в голову. — Рано или поздно… именно так она и закончила бы свои дни, — сказал тогда Клаус Ягер, с которым Тилике познакомился ещё в годы учёбы. И в голосе будущего герр-штандартенфюрера не было ни презрения, ни жалости. Одна только разочарованность — уж он бы точно сумел расколоть эту девицу. Шанса только не представилось.***
— А какой она была, моя сестра? — спросила уже не такая маленькая Китти Ярцева, которая с некоторых пор носила теперь фамилию своего опекуна — *Фишер. — Она была другой, непохожей на других. Не святой и не грешной. Просто другой. — И вы любили её? — Очень. Настолько, насколько может любить офицер, который клялся в верности своей стране. Она моя любовь из прошлого. Из настоящего. Вечная любовь. Десять лет с окончания войны минули как один день. И все эти годы Тилике исправно заботился о сестрёнке Ханны. Теперь они жили в Испании. Мужчина выбрал эту страну, зная, что больше всего на свете при жизни девушка хотела побывать именно там. Теперь же Тилике молил Господа только об одном, чтобы Ханна наконец-то обрела покой. И, быть может, им суждено будет встретиться когда-нибудь вновь. Там, на Небесах.