За два дня до Х
Кровь в висках отстукивала безудержный ритм, намеревалась проделать несколько рваных пробоин и затопить все внутренние полости — Мелани уже предчувствовала на языке металлический привкус. Сердце бешено колотилось, ударяясь о рёберные тиски; встать не было никаких сил: все ушли на сдерживание телесного безумства. Нутро протестовало, сопротивлялось, но бесполезно: разум уже принял решение. Они молчали непозволительно долго, не шевелились — как мешки с завязанными ртами, ждали, пока кто-нибудь один потянет за верёвочку и вымученные слова обнаружатся сами. Хранить созревший приговор становилось всё сложнее: под тяжестью его провисали мышцы; клонило к полу. Надо было со всем разобраться, прежде чем начнётся брожение.***
Двумя неделями ранее
Очередная тарелка пролетела в миллиметрах от уха и, взвизгнув напоследок, разбилась о стену. Мелани даже не дёрнулась — стояла изваянием и старалась сохранить мысли в целости. «Осторожнее, королева. Декорации могут не выстоять». Она наблюдала, как ужаленная Грант мечется из стороны в сторону: гневу было тесно в накрахмаленном тельце, упругие стены отталкивали его, перебрасывали между собой, и та заводилась ещё сильнее. Мелани глянула на пол — особо крупный осколок хищно поблёскивал опасно-острыми краями. Она присела, чтобы поднять его, — первая леди не смотрит под ноги во время своих выступлений, это же дурной тон, ещё порежется вдруг — как тут прямо над головой просвистела ещё одна тарелка. Мелани выпрямилась, подняла на ту взгляд, но ничего не сказала. В бессловесной тишине подавала голос только посуда, безжалостно отправленная в ход. Мысленно Мелани сочувствовала невинно павшим. Она неслышно выдохнула и прикрыла глаза. Внутри не было ни злости, ни раздражения. «Как же тебе это не идёт». Резкие плевки слов, топорные интонации, поддельный акцент — подобные постановки лишали мисс Грант всяческой элегантности, как Мелани казалось, врождённой, преображали ту в избалованную, истеричную вертихвостку или, что ещё хуже, в глупенькую актрису, которой, чтобы бросить потуги и перестать насиловать сцену, не хватает ума, а чтобы играть получше — таланта. Мелани умела терпеть, правда, умела ждать, потому и дала Грант, годами скованной надуманными цепями, свободу и позволила выплеснуть накопившиеся эмоции. Запуганные появляться на людях, они, очевидно, первое время выходить отказывались, страшась наказания. А потом Мелани увидела их во всей красе. Месяцами их складывали друг на друга, запихивали в углы, засовывали вместо кляпа — вот они и вышли на свет, деформированные и противоестественные, заострённые и помятые, сглаженные и раздавленные. Излишне хлёсткие, излишне размякшие. Полинявшие, перемешавшиеся между собой. Пенни брала по одной и натягивала изо всех сил, старалась влезть — многие уже были не по размеру — и демонстрировала Мелани. Они то проносились чередой, то еле волочили ноги — настоящий парад уродцев. В их тайных встречах Грант находила спасение. Расплёскивалась, не видя конца и края: пела и веселилась, кричала, ругалась до хрипоты, а после Мелани брала тряпку и отмывала размазанные чувства со стен, Пенни же — пережимала горло надушенным воротничком и ни в чём не бывало выходила в свет. Грант нравилось придумывать их дальнейшую жизнь — большую часть Мелани не слушала, удостоверялась каждый раз, что она будет совместной, и этого хватало. Пенни выбирала между штатами, городами, иногда перекидывалась на страны: как-то раз уговаривала Мелани уехать в Италию, объявить себя беженками из протестантской церкви; Пенни взяла бы на себя имя Патриция, а для Мелани судьба уготовила Маддалену. Грант расписывала всё, пускалась в пространные словесные путешествия, а она тихо посмеивалась в такт сопению Энни, чтобы то не вырывало её леди из приключений, не спускало с небес на землю. Падать на прогнившие доски не особо приятно, чем выше — тем больнее, а Мелани, хоть и не была знатоком географии, явственно понимала: Италия — далеко. Но их светлое будущее оставалось в пределах воображения, в обществе они по-прежнему сохраняли дистанцию, и Мелани стала понимать, что Грант наедается полуночными беседами — привычной для той, пустой, плёночной пищей, в то время как у неё от подобного только сводило живот. Её не покидало ощущение самообмана. Будто всё это дурной, плохо срежиссированный спектакль, для которого сам факт участия светской актрисы был извращением. Пенни никогда не оставалась ночевать, и Мелани догадывалась, почему: настоящая принцесса кожей чувствует подделку, только в этот раз горошина была величиной с четыре стены. Совсем недавно Грант заговорила о том, что неплохо было бы освежить потолок, и тогда-то она наконец прозрела: та вовсе не планировала выводить их отношения наружу. Пока она считала по-дворянски вылизанную мансарду («говори же правильно, умоляю!») перевалочным пунктом, та воспринимала её как долговременное укрытие. Мелани переспросила, а Грант запросто повторила: укрытие. Тогда-то она и поняла, что всё хрупкое, что разрасталось между ними здесь, с годами станет для той не больше, чем адюльтером своим моральным принципам, ошибкой молодости, при упоминании о которой хочется стыдливо опустить глаза и перевести тему. — Послушай, Пэн, всё это весело, конечно, но можем мы хоть один вечер побыть самими собой? У нас, знаешь ли, тоже много проблем накопилось, — она примирительно развела руками. — Проблем? О чём ты говоришь, mio caro*, не вижу поводов для беспокойства, — похлопала по карманам, — есть сигарета? — Ты же не куришь. — Я — нет, а вот Патриция могла бы. Мелани нахмурилась. Неужели реальность с ней была настолько непривлекательна, что та готова была изворачиваться, лишь бы не касаться её ни одним словом? — Ладно, может, тогда Патриция ответит, что будет дальше? — Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, Маддалена, выражайся конкретнее, — сузила глаза и направила на Мелани вилку. Сицилийский говор плохо ложился на её голос, постоянно сползал и отклеивался, так что местами всё же проскакивали вышколенные интонации. — После выпускного. — Насколько я помню, выпускной намечен на вечер пятницы, так что, полагаю, дальше будет суббота. Мелани покачала головой. Каждый раз, стоило завести тему об их совместном будущем, Пенни уходила от ответа, отмахиваясь целыми предложениями, и если бы буквенное расстояние можно было измерять в километрах, то сейчас Мелани из Кентукки пыталась докричаться до Пенни в Висконсине. — Я же не прошу тебя знакомить меня с родителями или устраивать торжественный приём, я просто устала скрываться и хочу знать, когда это закончится, вот и всё, — Мелани старательно балансировала на грани мольбы и просьбы. — Разве нам сейчас плохо? — вкрадчиво поинтересовалась Пенни, и Мелани передёрнула плечами, чтобы стряхнуть обманчивые, внушающие вину звуки. — Ты знаешь, я не это имею в виду. Я просто, — прикусила язык, придушив извиняющийся тон в зародыше. — Я не хочу вить тайное гнездо, понятно? Мы не делаем ничего криминального, так почему мы прячемся? — А что, от общественного признания мы станем счастливее? Тебе не знакома простая истина, что счастье любит тишину? Ничего не изменится, Маддалена, так зачем зря сотрясать воздух, — слова-слова-слова. Вот уж точно, в начале было слово и вылезло оно из прелестного рта леди Грант. Она была искусным оратором, крутила буквами, как хотела, а те, как заговорённые, покорно выстраивались в ряд. Она бросалась ими, выворачивала наизнанку, хватала на лету и метала обратно, науськивала против хозяина. Что бы ни предлагала Мелани, у Пенни всегда находилась тысяча слов в ответ, и по команде «фас» они оперялись тонкими лезвиями и вонзались в неё. Иногда она расплющивала слова до шёпота, и он пробегался по рукам и опалял волоски; иногда — взвешивала не тысячу, всего одно, кидала его, как гранату, и оно ударной волной повторялось ещё девятьсот девяносто девять раз. Грант была метким стрелком — никогда не промахивалась. Мелани понимала, почему из всех орудий Пенни выбирает именно слово — привилегия чистых рук. Ей отдавался первый выстрел, и в дуэли между словом и делом до дела никогда не доходило. — Я уеду отсюда сразу после выпускного, — приковала взгляд Пенни к себе. — Поехали со мной? — Уедешь на чём, mia anima**? На автобусе до конечной, а там — на своих двоих? — выскочил деликатный смешок. — Пожалей мои ноги. — А меня ты пожалеть не хочешь? Думаешь, я не понимаю, что, останься мы здесь, ты при первой же возможности вся в белом замаршируешь к ван дер Уоллу? Не держи меня за идиотку. — Тише, mio caro*. Прислушаемся к словам великих и подумаем об этом завтра, — иностранные словечки водили за нос — Мелани встряхнулась. Когда всё успело так измениться? Видимо, спустя полтора года романтический флёр стал наконец рассеиваться, обнажая угловатую действительность. Сейчас она чувствовала только невероятную усталость, которую будто отмерили на десять лет вперёд и приказали нести на руках, ни на секунду не опуская на пол. «Никто не виноват».***
За два дня до Х
Грант решилась первой. Подошла к ней и провела ладонью по щеке. Мелани поддалась и сомкнула веки. — Устала, — больше утверждение, чем вопрос. — Я знаю. Всколыхнулись былые сомнения, разбуженные голосом и прикосновениями. Нет. Нельзя! Мелани инстинктивно прикрыла живот. Переваривать несбывшиеся надежды и пустые обещания ещё раз он отказывался. — Я не могу здесь остаться, — промычала, будто от этого смягчится суть. — А я не могу уехать, — Пенни хотела было отнять руку, как Мелани перехватила её и удержала на месте — прислонилась щекой сама, отчаянно. В глазах леди Грант начали таять ледники. Они просидели так ещё немного. Бесконечно тянуть время невозможно, всему должен быть предел. — И что, это всё? — Выходит, что, — Пенни покачнулась. В последнее время ту часто подводили ноги — сказывались усталость и напряжение последних школьных дней. Носить корону — тяжело, ещё тяжелее — от неё отказываться. Тем более, по естественным причинам. «Преемственность поколений», — презрительно фыркнула, когда ту попросили наградить следующую королеву в будущем году. Грант напоминала расшатанную шарнирную куклу, которой каждое необдуманное движение могло стоить вывиха. И потому оберегать её хотелось ещё сильнее. — Выходит, что так, — попыталась улыбнуться. Не сказать, что внутри всё оборвалось, скорее, над заранее похороненными обломками пронёсся траурный ветер. Заныло под сердцем; вторили вою мысли. — Не всегда идти рядом означает идти вровень, — Пенни улыбнулась уже легче. Кивком позвала её на выход. — Я догоню, — заверила Мелани. Та тихонько засмеялась. Грант уже почти пересекла комнату, когда она решила кинуть гранату. — Пенни, — окликнула коротко. — М? — обернулась, уворачиваясь. — Я тебя люблю, — сердце требовало, и разум пошёл на уступки в последний раз. Не в момент расставания нужно признаваться в любви, впервые — особенно. Но Мелани подумала об этом уже после. Грант замерла, спиной принимая удар, а потом ожила — не рассыпалась. — Дай Бог тебе с этим справиться, — ответила та и выскользнула в окно. Раннее утро сбрасывало с себя тяжесть ночи. Светало.***
За день до Х
Под конец смены Мелани страшно вымоталась: покупатели сновали бесчисленным роем, в разноголосом жужжании тонули даже собственные мысли. Такой наплыв в «Rob&Son» случался редко: придорожные пекарни не пользуются особой популярностью. С непривычки гудели ноги. Она могла бы поклясться, что слышала сдавленный вздох двери, когда та закрылась за последним посетителем. Мелани выдохнула тоже и огляделась, бережно огладила полюбившуюся стойку. Больше года своей жизни она провела здесь, и сколь бы несентиментальной она себя ни считала, сердце щемило от осознания, что это был её последний рабочий день. Осталось сказать об этом мистеру Робинсону. Не то чтобы Мелани собиралась молча исчезнуть, напротив, ей очень хотелось поблагодарить человека, который привёл её жизнь в порядок, но нужных слов не находилось, а заставлять Робинсона выслушивать жалкие потуги было по меньшей мере жестоко. Всё решилось само собой, когда он, вопреки своему обыкновению, вышел к ней из жилой комнаты и примостился на стул. — Уже управилась? Молодец, хвалю, — провёл широкой ладонью по стойке. — А знаешь, я ведь сначала не хотел тебя брать. Сама понимаешь, слава твоей матери не обошла меня стороной, — доверительно придвинулся. — Но я взял. И не жалею. Мистер Робинсон рассмеялся, и смех его заполнил всё вокруг: казалось, даже кофейные трубочки и крышечки от подсластителей свистели и подпрыгивали в такт. От него исходило тепло совершенно особого рода: не то, что просто согревало в холода, а то, что окутывало тебя с головой и проникало в сердце. Это ощущалось в каждом кусочке теста, что он замесил своими руками, это делало его выпечку из просто хорошей — потрясающую. И ему сейчас Мелани должна была сказать, что не вернётся. — Слушай, ты там на машину откладывала, я правильно помню? — она медленно кивнула. — А водить-то научилась уже? — Научилась. — Значит, и права получила? — Получила. Месяц назад. — А лошадку-то уже присмотрела? — Нет пока, я думала на аукционе что-нибудь посмотреть. — Вот оно как. Знаешь что, ты давай не дури, по аукционам ходить, тебя же надуть — раз-два! Ты, если хочешь, мой пикап забирай. А что? Он у меня старенький, конечно, но ещё может. А деньги ты побереги, деньги-то, они всегда пригодятся. Так что, берёшь? Мелани не сразу нашлась с ответом. Стояла, как оглушённая, и ждала, пока что-нибудь свалится сверху, — в безнаказанную удачу верилось слабо. — Да как, я же не могу просто взять и… — Ещё как можешь. Мелани, я же всё понимаю — сам такой был. Я вчера там прибрался, так что вот, держи. Теперь он твой, — мистер Робинсон вложил связку ключей в её ладонь и улыбнулся — к уголкам глаз сбежались морщинки. Тяжесть в руке грела, и тепло от неё разошлось по всему телу. Почему-то именно в эту секунду она отпустила и позволила себе принять протянутое судьбой. Взглянула на него в ответ и со всей благодарностью сказала: — Спасибо. — На здоровье. Ты уж о моём старике позаботься, ладно? Он как ты, не из болтливых. Кряхтит только, когда очень туго. Она с готовностью кивнула и, немного помедлив, направилась к выходу, как её окликнули: — Мэл, погоди. У тебя же завтра выпускной, так? И больше здесь ничего не держит? Момент сам шёл ей в руки, она открыла было рот: — Мистер Робинсон, я… — Ты, главное, заправься по пути. — Да я домой… — Иногда дорога домой может быть очень долгой. Последний раз оглянулась на него и вышла навстречу холоду.***
Близилось к одиннадцати. Мелани залезла в свой новоприобретённый пикап и выдохнула: впервые за полтора года она никуда не торопилась. Руки коснулись шершавой оплётки — может, рвануть уже сейчас? Какой ей, по сути, смысл дожидаться завтра? Прав был мистер Робинсон, её больше здесь ничего не держит, последний якорь подняли вчера. Но уезжать в ночь как-то не хотелось: разъеденная темнотой дорога внушала необъяснимый, животный страх, который пока что, при свете уличных фонарей, приручать удавалось. Она откинула тревожные мысли и завела мотор — направление подскажет руль. Примерно на половине пути Мелани поняла, куда едет, и тут же решила не винить себя за это. «Ноги сами привели». Или не ноги. Впрочем, это неважно. Нет ничего плохого в том, чтобы поделиться радостью. Должна же та за неё порадоваться, не так ли? Столько времени они провели вместе, столько… Пряничный домик возвышался напротив и светился своей сказочностью. На его фоне пикап Робинсона будто постарел ещё лет на пять, потому Мелани благоразумно припарковалась чуть поодаль, дабы не портить «общую презентабельность». Поднялась к двери, занесла руку и только сейчас вспомнила о правилах приличия, касающихся несвоевременных посещений. Но было уже поздно: — Могу я вам чем-нибудь помочь? — миниатюрная женщина в вечернем халате выглядела немного растерянной. Мелани сразу узнала ту, хоть и видела всего пару раз в детстве. В пепельно-белых волосах не было видно следов седины, на лице — намёка морщин. Широко распахнутые глаза блестели: талую воду, казалось, сдерживал только густой частокол ресниц. Хрупкая, аккуратная — возраст угадывался лишь по выразительности взгляда. Как хорошо сохранившаяся статуэтка, которую прямо из коробки поставили на самое видное место и сдували пылинки по одной. Она словно смотрела на едва тронутую временем леди Грант, и от этого затянуло где-то под рёбрами. Удастся ли Мелани застать её такой? Пересекутся ли их дороги? Она всматривалась, запечатывала каждую деталь вневременной плёнкой, чтобы в старости отыскать их в залежах памяти. — Простите, я могу?.. — щёки-индикаторы вмиг вспыхнули, стоило ей опомниться. — Да, я… я хотела бы увидеть Пенни, если это возможно. — Ох, к сожалению, ничем не могу вам помочь. Пенни уехала полчаса назад, должно быть, вы разминулись. — Полчаса? Наверное, вы правы. Щёки всё ещё пылали, когда она вернулась в машину, несмотря на все усилия ветра. Жар внутри подогревала сумасбродная мысль, которую она намеревалась проверить.***
К своему дому Мелани подъехала быстрее, чем думала, подгоняемая нетерпением. Она ощутимо, для подержанного пикапа, хлопнула дверцей и почти добежала до порога. Не останавливаясь, собиралась взлететь наверх, как увидела на кухне свет и направилась туда, ругая нерадивую мать за расточительство. Энни растянулась на столе и слегка подрагивала от храпа; пропитанный алкоголем воздух клубился у пола. Мелани, пытаясь протиснуться к выключателю, задела ногой одну из бутылок — остальные покатились следом. «Ещё один звездопад. Крышу залатать, что ли». Энни встрепенулась. — Детка, я так горжусь тобой, — проскочило сквозь пьяный сон. Мелани замерла, — на работу устроилась, скоро в ко-о-олледж пойдёшь. Ты у меня така-ая умница. Она не помнила, чтобы выпивка настолько развязывала матери язык или будила в той лучшие чувства, напротив, в хмельном бреду агрессия Энни не знала границ — отхватить можно было даже за бездействие. Особенно за бездействие. С возрастом Мелани почувствовала в себе силы дать отпор, и с того же момента поклялась этого не делать. Пример расплёскивающейся на глазах матери не сулил ничего хорошего — боялась, что в их роду любая энергия рождается враждебной к миру вокруг. Сидела, стараясь сдержать безмолвные ураганы, — те ударялись друг о друга и сшибали размах, буря стихала. Не заметила, как кровь совсем застоялась внутри. Конечно, она не простила Энни преступления против детства и юности, тем более — покалеченного будущего, но, если подумать, вряд ли та видела в материнстве своё предназначение. Возможно, не обременённые друг другом, они и правда смогут вывернуть жизнь в нужное русло. Возможно, Энни тоже хватит сил. Мелани желала этого, но не знала наверняка, да и не хотела бы — бежать от призраков прошлого, когда те гонятся следом. Ей придётся запомнить Энни такой — выбор всё равно был не богатый. Впрочем, это были не самые худшие прощальные слова. Далеко не самые. Она ещё раз осмотрелась: восприимчивые к крикам стены высохли, будто сжались, и на секунду подумалось, что Энни, если ничего не изменится, когда-нибудь прирастёт к столу в такой же распятой позе, стенки ещё сильнее съёжатся и облепят по бокам — отчий дом скукожится до единоличного гроба, и будет та захоронена заживо. Мелани уходила, снимая с матери груз ответственности и как минимум один повод оглядываться на сторонние мнения: что бы с ней ни произошло, это не коснётся Энни ни одним вздохом. Вдруг вспомнилось, зачем она вообще заходила сюда, и взгляд невольно поднялся вверх — на её персонально свалившуюся Луну. Мелани не без сожаления щёлкнула выключателем, но тут же приободрила себя: куда бы она ни поехала, Луна всё равно будет за ней присматривать, пусть уже другая. Чем выше лик — тем больше его владения, значит, и для Мелани открывались новые горизонты. Долго этот дом был для неё и убежищем, и заключением, но и с тем, и с другим пришла пора прощаться — снаружи звала свобода и необъятный, неизведанный мир. Мелани никогда не умела прощаться, но научиться пришлось. — Спи, мам, — закрыла, чтобы не задувало, окно. И вышла.***
Она одновременно и хотела, и боялась открыть дверь. Пальцы жгло от предвкушения, и, когда искорки соскочили с кончиков, она схватилась за ручку и повернула, только чтобы унять зуд. Внутри никого не было. Мелани обошла комнату вдоль и поперёк, но не нашла того, кто решил бы поиграть в прятки. Зато обнаружилось кое-что другое: на подоконнике, рядом с распахнутым окном, ещё не остывшим от её побега, виновато лежала внушительных размеров коробка и извинялась известно заместо кого. Похоже, они действительно разминулись. В коробке покорно дожидалось своего часа платье. Розовое, из скользкой, гладкой ткани, надменно поскрипывающей от прикосновений шершавой кожи, с открытыми плечами и тонкими бретельками, для которых даже честное слово было бы непосильной ношей. И записка, с издевательской заботой побрызганная духами. «Раньше тебе нравился этот цвет, а ты же у нас однолюбка». В лучших традициях чёртовой леди. Еле остановила ноги, чтобы не прыгнули вслед. Они всё уже решили, так ведь? На коллегиальном совете, где было принято решение, никто, кроме разума, не присутствовал — игнорировали в поддержку сердца. Но у разума был голос — чёткий и внятный, а монотонное повторение — это сродни гипнозу. «Всё верно, всё правильно. Всё так и должно быть». У Мелани оставалась одна ночь до новой жизни.***
Сон не шёл даже на третьем часу, и она уже отчаялась уснуть — смиренно лежала, рассматривая потолок. Момент, когда веки начали тяжелеть, уловить не удалось, и всё последующее происходило на грани реальности и дрёмы: приходилось балансировать, удерживая сознание и тело, что к утру грозило выбить её из сил. Стало тяжело дышать: воздух в комнате расплавился до вязкости и загустел, налип на кожу и плёнкой запечатал рот — крикам и вздохам не хватало воздуха, чтобы надуться и вылететь наружу. Время с двумя прострелянными ногами ползло с запада на восток. Вдруг кровать снизу ощутимо потяжелела, что-то скользкое коснулось ноги и обвилось вокруг. Продвигалось по всему телу, смазанное холодной слизью, сдавливало конечности. Она не могла пошевелиться: мысленные импульсы разбивались о скованные страхом мышцы — нечто приближалось к лицу. Когда затянулось вокруг горла, Мелани резко открыла глаза и поняла, что оказалась в змеиных объятиях. Попыталась закричать, но не услышала ни звука — сперва подумала, что оглохла от собственного крика; тело тоже не поддержало внутренних метаний и слушаться отказалось; только отбив сердца оседал в плотной тишине и лупил по ушам. Удав коснулся головой её носа — она подняла глаза и встретилась со знакомым хищно-холодным взглядом. «Разве бывают змеи с голубыми глазами?» Страх отступил, она снова почувствовала руки, но двигаться теперь не собиралась. На место страха пришло странное, безропотное успокоение, и всё стало казаться естественным и закономерным; Мелани перестала сопротивляться. Чешуйчатый хвост сжался и заставил её приподняться — разверзлась тёмная пасть. Она с полным принятием смотрела на два огромных белых клыка и не ощущала ничего; светящиеся глаза озарили глотку — Мелани провалилась в небытие.***
В тот день она опоздала: череда из кошмаров закончилась лишь под утро. Проснулась, как и ожидалось, подавленной и разбитой, будто и не спала вовсе, но её, слава богам, не пугал помятый вид: красоваться на выпускном Мелани всё равно не собиралась. Так, зашла бы на пару минут, чтобы попрощаться. Не с кем-то конкретным, а со школой в целом, девять лет как никак — ровно половина жизни. Не то чтобы она хотела напомнить о себе перед уездом, не то чтобы вообще собиралась об этом кому-то рассказывать, просто… Просто нужно уметь прощаться, та ведь сама учила её, так? Мелани кинула на вчерашний подарок короткий взгляд, задумалась на секунду и усмехнулась. «Ну уж нет, королева, последнего слова за тобой не будет». Она с лёгкостью впрыгнула в дранные джинсы и скрылась за дверью.***
Когда Мелани подошла к высотной гостинице, арендованной для торжества, на улице уже никого не было. Ей встретилась парочка человек только перед входом в большой зал, в котором должно было пройти награждение и вся приветственная мишура. Краем уха удалось выцепить знакомую фамилию из радостного щебета: — Вы сказали «мисс Грейвс»? — Уже не мисс, а миссис! — две девушки в вырвиглазных оранжевых платьях, имена которых Мелани помнила смутно, остановились. — Да, она прилетит к банкету, ты разве не слышала? Всю неделю ведь говорили. — Вот как, — она понимающе кивнула и поспешила обойти тех. Мелани приоткрыла массивную зеркальную дверь и протиснулась внутрь. Сразу стало понятно, куда ушли баснословные деньги, чуть ли не с кулаками отвоёванные родительским комитетом и Филлис Фрэнсис в частности: не меньше сотни гелиевых шаров застыли под потолком, спуская вниз глянцевые ленточки; маленькие столики в несколько аккуратных рядов выстроились полукругами — каждый из них был накрыт на четыре персоны; впереди возвышалась подсвеченная напольными прожекторами сцена, прикрываясь по бокам золотыми кулисами, — посередине стояла фигурная трибуна, увенчанная какими-то цветами в тон оформлению. Услужливые официанты сновали между столиками, разносили аперитивы и практически одновременно отвешивали короткие кивки, как рассыпанные по полу заводные болванчики. Основная часть людей столпилась возле сцены — она предположила, почему, и тоже двинулась ближе. Пробираться сквозь скопление напомаженных одноклассников нужно было крайне осторожно: не наступив на подол чьего-то платья и не оттоптав туфли месячной зарплаты. Никто не хотел не ударить в грязь лицом перед оперившимися сверстниками, некоторых Мелани даже не узнала, хотя, возможно, потому, что не слишком всматривалась во время учёбы. Примерно в пяти метрах от сцены, поодаль от остальных, стояла, вроде бы, Дженни, к которой уже более уверенно и двинулась Мелани. — Думала, ты уже не придёшь, — расплылась та в широкой улыбке. — Как я могла упустить возможность помозолить им глаза, — она и правда выбивалась среди говорящих платьев и смокингов, как случайное въедливое пятно, резко понизившее общую стоимость картины. — Хорошо выглядишь, — Дженни и правда шёл персиковый цвет, да и ноги вполне позволяли длину чуть выше колена. Та благодарно кивнула и перевела взгляд на сцену — Мелани проследила за ним. — Ого, — только и выдохнула. — Да-а, — протянула Дженни. — Твоя хорошо постаралась. — Она не… — язык опередил мысль, но тут же запнулся, — чёрт с ним, — горло перехватило — она не могла оторвать глаз. Дженни хитро усмехнулась. Мелани, конечно, предполагала, что леди Грант решит сразить всех наповал и будет иметь на то полное право, но к силе этой ударной волны оказалась не готова. Та стояла на сцене, деликатно придерживаясь за трибуну, и разве что не светилась: пастельно-голубое платье, расклешённое к низу, но не церемониально пышное, облегало талию и подчёркивало плавность линий; кружевные перчатки до локтей оформили изящество жестов; над открытым верхом трогательно выступали обнажённые ключицы. Грант говорила уверенно, с тихим нажимом, не повышая голоса — так, что все прислушивались сами. Улыбалась только уголками губ — глаза были холодные и цепкие, как и всегда, взгляд пристальный, ненароком разведывающий обстановку среди слушателей. Светлые волосы в сочетании с бледной кожей и выразительными чертами лица буквально обожествляли ту. Крошечная диадема, почти заколка — ибо «чем больше корона, тем меньше прав её носить» — украшала низкий пучок. И сегодня мисс совершенство излучала какой-то особенный шарм, который не поддавался никакому логическому объяснению, но, Мелани была уверена, ощущал на себе каждый в этом зале. — …Будьте благоразумны, — закончила та свою речь и элегантно спустилась со сцены, с лёгкой полуулыбкой приняв помощь ван дер Уолла. Хотя могла бы справиться и без руки того, не потеряв в элегантности ни на йоту. Пенни остановилась шагах в двадцати от неё, покрутилась и снова правдоподобно увлеклась компанией Артура и своей неизменной свиты. Шёпотки комплиментов сыпались к ногам, как конфетти, а та, сохраняя королевскую осанку, даже не опускала глаз — сдержанно кивала в разные стороны. — Она посмотрела на меня? — спросила Мелани, не отводя взгляд. — Кто-то ещё ничего не пил, а уже треплется о бывших, — Дженни покачала головой и положила на её плечо руку. — Мозг выдаёт желаемое за действительное? — Мелани только повернулась, чтобы ответить, как шорох вокруг стих и обнажил установившуюся тишину. На сцену дрожа поднималась Нэнси Фрэнсис. Все замолчали, стоило той сделать первый шаг по лестнице. Мелани не была уверена, что Нэнси вообще доберётся до сцены: настолько вымученно рождались движения. Будто только вчера той пришили ноги и сразу же заставили идти, не успели конечности срастись с телом. Фрэнсис пыхтела и не сдавалась и через несколько минут всё же дохромала до стойки под аккомпанемент задушенного шёпота: все сдерживались, никто не смел выплюнуть и буквы, но зрелище так сильно нуждалось в обсуждении, что мысли прямо-таки вылетали со свистом, вибрациями ныряли из головы в голову. Тем временем Нэнси пристукнула микрофон: — Минуту внимания, — прокашляла та. — В этот торжественный день, — вцепилась в края трибуны, словно хотела устоять в воронке свирепствующего урагана, — в этот торжественный день… в этот день… Сегодня! Заворожённые зрители наконец отмерли — поднялся беспокойный ропот. Он начался с колен: сорвавшиеся со ртов вздохи и причитания смешивались на полу и потихоньку разбавлялись отдельными словами. Когда уровень дошёл до ушей и ясно оттенились звуки, расплывчатые фразы окостенели и стали членораздельными, легко уловимыми для человеческого слуха. Мелани тревожно ждала, пока рой голосов обретёт силу и возвысится над трибуной — без предупреждения хлынет на Фрэнсис. Только сейчас она заметила, что та стояла в коротком чёрном платье, лицо плохо скрывала траурная вуаль. Нэнси застыла, исступлённо глядя под ноги, являя собой вселенскую скорбь, выжженная на всеобщем ликовании молодости и жизни. Казалось, та вышла, чтобы напомнить о трагическом поводе и попросить всех вести себя на похоронах соответствующе. — Сегодня мы собрались, чтобы почтить память наших минувших беззаботных дней, когда… Когда… дней… минувших дней… — та словно скользкими руками ловила утекающие мысли. Что выудила, то и говорила. Откуда-то справа раздался чрезмерно звонкий смешок, срезонировавший на натянутом воздухе — щёлкнул Нэнси по носу. Та дёрнулась, безошибочно, как и Мелани, определив источник, и снова уставилась в пол. Нарушительница-спокойствия-Грант даже не обернулась. — Мы прощаемся с нашей прошлой жизнью, жизнью, полной радостного восхищения и входим… — Да, я полагаю, сразу после этого начнётся банкет, — неизвестно-чего-добивающаяся-Грант вновь превысила громкость. Выдыхавшая слова Нэнси сбилась, рассыпала их по полу и теперь беспомощно на ту таращилась: с новым вдохом ни одно не втянулось обратно. Жалостливый всхлип растёкся по ушам — Нэнси схватилась за перетянутую через плечо сумку. — Я хочу сказать, что… что мы никогда не будем такими счастливыми, какими были в школьные годы, мы… — Спасибо, дорогая, тебе тоже невероятно идёт твой наряд, — затеявшая-свою-игру-королева-Грант сделала новый ход. Нэнси опять бросила на ту взгляд, но уже совсем другой — укол, шприц хотела оставить в коже. Пенни оказалась экипированной. — Мы должны… должны с благоговением относиться к тому, что… что испытали в школе. К тем людям… — Думаю, ещё минут двадцать, не так уж и долго, — себе-на-уме-Пенни-Грант всегда любила игры на опережение, когда соперник не знает правил, но сейчас всё явно выходило из-под контроля — не исключено, что этого-то и добивалась. Нэнси нырнула рукой в сумку, что-то там сжала и выдохнула весь свой дух. — К тем людям, с которыми мы бы… никогда бы не встретились, если бы нас не свёл четыреста двадцат… второй… двести второй… — Нэнси вдруг затряслась. Крупно, содрогаясь от невидимых шлепков. Рука в сумке сжималась и разжималась — натянутая на кулак ткань подчёркивала копошение. По толпе прошлась новая шепотливая дрожь. — Четыреста второй… двадцать… четыреста… — Что ты сказала? Я не расслышала, — Пенни-лучше-бы-ей-заткнуться-Грант наклонилась к одной из своих придворных. — Заткнись! — треснула Фрэнсис за стойкой. Мелани точно поймала этот момент, когда почти что размазанная величественным каблуком Нэнси вылезла и решила умирать зрелищно. Доли секунды: озноб схлынул, пальцы сработали под чётким командованием. Все отвлеклись по зову королевы, а когда вновь взглянули на сцену — вздрогнули сами. Таращились и боялись пошевелиться. На краю сцены, качнувшись, устояла Нэнси Фрэнсис, сплетение-ломанных-линий, обеими руками зажав пистолет. По залу прокатился вой. Дуло игриво подмигивало Пенни, что та непоколебимо выстояла, ничем себя не выдав. Смотрела поверх, будто его и не было, прямо Нэнси в глаза — наводила свои прицелы. Парализованные зрители врастали в пол — никто не собирался противиться Фрэнсис. А Грант, похоже, не собиралась останавливаться. — Ты ко мне обра… — Хватит! Замолчи! Прошу тебя, замолчи! — то ли умоляла, то ли приказывала на пределе своих возможностей — на самом же деле, только ту раззадоривала. Не могла же эта чёртова Грант завалить по чьей-то указке. Куда там! Публика же смотрит! И плевать, что эта же публика потом на похороны твои соберётся. Пока все, затаив дыхание, наблюдали за разгоравшейся дуэлью, Мелани, обходя окаменелости, потихоньку двинулась к Пенни. — Нэнси, что же ты делаешь, — королева покачала головой. — Ты расстраиваешь меня, Нэнси. Ты же не хочешь меня расстраивать? — Грант вынуждала себя сохранять лицо. — Заканчивай представление, мы тебя услышали. — Нет! Я больше не… не… Ты! — Мелани ускорила шаг, надеясь остаться незамеченной. Люди-статуи множились на пути. — Я, Нэнси, это я. Спускайся, — добавила та. Фрэнсис молчала, и Грант решила ознаменовать победу: — Не тяни нас за собой. Мгновение — замерла, обернувшись на Нэнси: та моментально затвердела снова. Палец заплясал вокруг курка — Мелани, уже не скрываясь, побежала. — Да ладно, Нэн. У тебя кишка тонка, — она на слух распознала снисходительную улыбку. Туловища преграждали дорогу, сбивали скорость. Сердце застучало; ноги спутались. Голова закружилась, стало тяжело дышать, на голову надавили стены. Она остановилась, обернулась на Фрэнсис — и внутри всё сжалось: необычайно живые глаза с ужасом осматривали своё почти мёртвое тело. Бегали из стороны в сторону, не понимали, смаргивали действительность; хотели вырваться, сбежать с пропащей плоти, как крысы с тонущего корабля. — Ну? — шаг, шаг, шаг. Ещё… Кривая руки дрогнула. Пенни упала не сразу — покачнулась на пятках, опустила голову и только потом начала заваливаться. Мелани оставалось два шага. Всё случилось слишком быстро. Она даже не поняла, что был за схлопнувшийся звук, пролетевший в метре от неё. До тех пор не понимала, пока по спине Грант не начало расползаться кровавое пятно. Опоздала — но успела подхватить. Красное отвоёвывало территорию у голубого. Опустилась с ней на колени, кажется, что-то кричала — после хлопка мир резко онемел — или она оглохла. Утекающее из Грант тепло грело ноги. Мелани зажала прореху — палец ввалился внутрь — жизнь сочилась сквозь. Кровь наполнила, умыла ладони — она её собирала. Мир стал вязким. Пенни не отвечала. Рядом швырнулась Нэнси. Легла прямо на грудь, собой пыталась заткнуть дыру — губка из Нэнси плохая. Сил откидывать не было — руки были в крови. Не было и смысла. Нэнси запрокидывала голову, шевелила губами — Пенни не отвечала. Нэнси драла горло, кривила рот — Пенни не отвечала. Мелани коснулась её щеки, в ладонях лицо зажала — Пенни не отвечала. Пенни не отвечала. Пенни не отвечала. Нэнси попытались оттащить — та вскинула пистолетом. Нэнси припала и принялась покрывать поцелуями — Мелани влепила затрещину. Нэнси заломила руки и заскребла по лицу ногтями. Мелани заорала. Кровь Пенни осталась только у неё на руках — больше не вытекала. Нэнси вздёрнула дуло и приложила к виску. Мелани замолчала. Пенни не отвечала. Со вторым выстрелом Мелани проснулась.