Damn the past, kiss the future

10 лет назад Эдик был совсем не таким. Он был буквально гей-иконой всего города. По взгляду определял «своих». На него не нападали в подворотнях — знали, что за него такие люди мстить будут… Ходил по «светским вечерам». Профессионально тянул деньги. Носил заграничные яркие шмотки. По утрам вставал с чужой широченной кровати, ставил мысленно галочку напротив очередного имени, носитель которого обязательно владел малиновым пиждаком, массивной цепью и каким-нибудь бизнесом, и шёл краситься. Заходил в известный только определённого рода мужчинам клуб, заказывал какую-нибудь слабоалкоголку, окидывал зал хищным взглядом. Выбирал «клиента» (пошлое, но так нравящееся ему слово), улыбался, ловил языком трубочку от коктейля. Наивно хлопал глазами, отворачивался к барной стойке, ненавязчиво демонстрируя шикарные бёдра, затянутые в какую-нибудь бордовую кожу, купленную предыдущей «жертвой» в каком-нибудь Версаче. Через полчаса садился в чужой Гелик (к отечественным, естественно, близко не подходил), ехал в роскошную квартиру с евроремонтом. Пару раз отсасывал прямо в лифте. Двадцатидвухлетний, неизменно узкий, с неизменно глубоким горлом, влюблял в себя за ночь. После двух недель «рабочих» ночей, наивного хлопанья глазами, отсосов на заднем сиденьи Гелика (или другого Мерса), в новых шмотках выслушивал очередную серенаду его глазам или чему там ещё (он прекрасно знает — двум его дыркам). «Эдик, рыбка моя, для тебя — всё, что захочешь!» — гудит в трубу его очередной папик, пока Эдик выбирает, в чём ему пойти в клуб. Мечтает, чтобы за него забили стрелку и стрелялись, как на дуэлях. Пару раз такое было. Иногда соглашается помочь знакомому журналисту с компроматом — на фотографии с первой полосы газеты его лица не видно, только спина. Обычно его угрожают убить, но никогда не убивают — Эдик быстро находит нового защитника. Через месяц ловит своего очередного благодетеля с какой-то девкой (видимо, ещё более узкой, чем он). Устраивает псевдо-истерику, снимает с вешалки свою шубку из искусственного меха («Ползавода ради неё продал, котёнок, носи на здоровье»), и уходит. Не уходит — уезжает на собственной тачке (шрамик в уголке губ до сих пор можно разглядеть). Вечером снова достаёт лучшие шмотки, красится и идёт в клуб. Снова выходит на охоту, снова уходит с добычей, и делает это исключительно ради собственного удовольствия. Так продолжалось достаточно долго. А потом случился он. Ярославу Николаевичу было 62 — он был самым старым из ухажёров Эдика. Первым, что он сказал ему, было «Молодой человек, тут около стойки ужасно дует, вы простудитесь». Не угощал алкоголем — сказал, что это вредно для организма. Между ними почти ничего не было — возраст не позволял. Но он не мешал им сидеть около реки по вечерам, делиться жизненным опытом, смеяться над глупостями и просто наслаждаться жизнью. Эдик водил его в клубы, знакомил с современной эстрадой (познакомил с Севой — Я. Н. был его большим поклонником. Впоследствии они часто ходили вместе на его концерты). Их часто принимали за отца и сына. И, собственно, такими их отношения и были — скорее дружба, чем какая-то пошлая любовь. Он водил Эдика в театр, познакомил его со своей семьёй, которая была в курсе его предпочтений. Его жена нашла Эдика «весьма красивым», а дочь презрительно фыркнула «Знаю я твоих мальчиков», даже не представившись. Он потратил на Эдика больше времени и внимания, чем все его бывшие вместе взятые. В его лице Эдик нашёл и партнёра, и друга, и старшего товарища-воспитателя. Я. Н. он бы никогда не бросил и был уверен, что его не поймает с какой-нибудь проституткой. Его убили у него на глазах. У него была буквально монополия на продажу импортного шмота в городе, целая сеть людей и точек, так что конкурентов было предостаточно, а завистников ещё больше. Эдик видел, как он выходил из туалета клуба. Что-то грохнуло, и тело упало на пол. Пуля попала точно в сердце. Люди бросились к нему. Да, Эдик знал, в какое время живёт и в каких кругах вращается, но в этот момент в голове что-то щёлкнуло. Он кинул деньги на барную стойку и выбежал вон из клуба. Холод ноября обжёг открытые руки и шею и отхлестал по щекам ледяным ветром. Надо бы забрать из клуба шубу. Но нет. Она куплена на кровавые деньги, возможно, на деньги убийц Я. Н. В ту ночь Эдик ночевал в своей квартире, в которую последние шесть лет наведывался раз в месяц. Он осмелился даже прийти на похороны. Честно, он был уверен, что его там тоже застрелят — та самая дочь. Взглядом. «Даже не надейся на наследство», — шепнула она ему на выходе с кладбища. Эдик никогда не выходил на связь с ними. Так жить было больше нельзя. Со смертью Ярослава Николаевича что-то щёлкнуло внутри, глаза открылись. Внезапно осточертело это всё — чужие Мерсы, дарёные шубы, «рабочие» ночи, горлом зарабатываемые бабки. Надо было уходить, пока его не завалили так же — по ошибке или намеренно. Он продал машину и шубу и, не имеющий ни высшего, ни даже среднего образования, решил найти хоть какую-нибудь работу, лишь бы только ни с кем больше не связываться. Времена бесконечных пёстрых шмоток, клубов и долларов в чужих толстых ладонях прошли. Надо было строить свою собственную жизнь. Эдику было 28.