Дело пахнет керосином

Мне страшно. До жути страшно находиться рядом с ним. Меня передёргивает от его неожиданных касаний до моей кожи. Он беспорядочно, медленно, будто пытаясь насладится моим страхом, перебирает мои волосы, почти невесомо проводит по моей шее когтистыми руками, и забавляется моими вздрагиваниями. Но я уже привык. От этого становится противно, и, часто думая об этом, меня тянет блевать. Как плюс, он не будет так рад моим "дивным", как он выражался, эмоциям. Отвратительно. Я всегда стараюсь не злить его, всё же разработка моего побега требует средств и, если у меня выйдет показать ему мою покорность и смиренность, то достать нужное будет намного легче. Нет. Не легче. Мне не сбежать. Я никогда не засыпаю в его присутствии. А если меня клонит в сон, я вспоминаю милую Незуко и её мучения. Тогда, ярость и злоба начинает клокотать во мне с новой силой, а слёзы, подступающие к самому горлу, снимали с глаз груз сна. В последнее время, он часто засиживается у меня допоздна, а уходит только под утро. Проблематично. Часто, ловлю на себе его задумчивый, холодно-багряный взгляд. Мурашки так и отплясывают марш по спине. Ещё страшнее, когда он подходит чтобы поправить одеяло — вот, вот она — шея, совсем близко! Но я не могу её разрубить, я всегда понимаю это и держусь, дабы не занести руку. Он может просто так сесть ко мне на кровать и рассматривать всю ночь, не смыкая глаз. Даже не моргая. Я ощущаю его пристальный взгляд, словно прожигающий насквозь. Теперь, когда Ёки покинула меня, (из-за моей же выходки, как я понимаю, что в это время было очень глупо) Кибутсуджи приносит мне еду, чистую одежду, новые книги для работы и всё остальное. Как всегда, одет с иголочки, и меня невольно потрясывает от этого. Мне неизвестно время, я давно уже не понимаю, в какой промежуток дня, ночи или вообще — раннего, раннего утра, я бодрствую. Конечно, не спрашиваю его. Раньше мог только у Ёки поинтересоваться, она всегда отвечала мне, ничего не тая, и сейчас, когда я пишу это, могу прикинуть, что во внешнем мире, около пяти утра. Мой режим сместился (хотя его и не было, но это мне никак не мешало) со дня на ночь, с ночи на день. Всё перевернулось, и я не только о моей жизни, но и обо мне самом. Почему-то я чувствую пустоту, которую изредка заполняют новые и новые книжки, которые мне приносит или, с недавних пор, читает Мудзан. На время я отвлекаюсь от ужасающих мыслей, становится спокойнее. Сейчас я работаю над проектом по смене рациона питания для демонов. То, на что у меня никогда бы не было ни сил, ни денег, ни желания, даже минутки свободной, теперь приносит мне ежедневный покой, а я — погружаюсь в свой мини-мирок с головой. Но как только я пытаюсь сохранить своё, с трудом добытое, очень хрупкое душевное равновесие, Он откидывает меня на десять шагов назад, оставляя далеко позади. Злит. Неимоверно злит. С тех пор как Ёки-чан покинула меня, я, стал даже смелее. А что терять? Вот именно, теперь — ничего. Лишь воспоминания и.…точно! Каждый день, часа два я выделяю на запись воспоминаний, которые заставляют мою душу, мою Надежду, мою Веру и Любовь трепыхаться, и биться, вновь вспыхивая былым пламенем. Но всё это, так же быстро угасает и меркнет, сменяясь холодом, который так и веет от этого существа. Но я также ощущаю и защиту. Наверное, это обманчивое чувство, которое он хочет вселить мне своими, до вскипания крови, красноречивыми и будто правдоподобными речами. В такие моменты я начинаю вновь метаться от огня к огню, не знаю, что делать. В такие моменты, я могу "словить" истерику. В такие моменты, я начинаю задыхаться. В такие моменты, хочу одним, лёгким движением руки, одним единственным, таким манящим действием, покончить с этими ужасными мыслями, сводящими с ума, этими страшными событиями. хочется покончить с собой. Но мне не хватает смелости наложить на себя руки. Не хватает духа переступить эту запретную черту. А иногда, вновь впадая в припадок, я могу схватиться за него, как за спасательный трос, забывая, кто это, забывая обо всём, лишь хочу чувствовать, что кто-то рядом, держит меня, не давая упасть. Он молчит. Всегда молчит в такие моменты. Лишь гладит по волосам. И, наверное, мне только кажется, что я не сплю в его присутствии. Такое чувство, что что-то не так. К тому дело веду, что разум затуманивается, в глазах мутнеет, а ноги становятся ватными; он подхватывает меня и несёт на кровать, укутывая одеялом, садится рядом и обнимает так, будто боясь сломать. Я хочу чувствовать его руку на моей голове, волосах, щеках. Хочу осознавать, что, даже если из корыстных, бесчеловечных целей, этот кто-то рядом. Страшно, до жути страшно рядом с ним. Но я чувствую покой, находясь подле него, пока он с лёгким сердцем, пока он переворачивает странички очередной книжонки по химии, пока меня окончательно не доломают мои же мысли. Он говорит, что у нас впереди целая вечность, я невольно вздрагиваю, вспоминая Незуко. Но даже её больше нет. Никого больше нет рядом со мной. Только...Кибутсуджи. Это, очевидно, теперь единственное существо, которое меня никогда не оставит, даже в Ад за собой утащит. Верно, туда мне, и дорога.

* * *

В комнате вновь стоит приятный полумрак, тишина, которая перебивается еле слышным треском керосиновых ламп, которые так любит Кибутсуджи. Они просто везде. Он часто любит смешивать керосин с благовониями, создавая в помещении приятный аромат, а не запах гари. Сегодня это магнолия. Она цветёт только в середине марта. Значит, до моего обращения осталось чуть больше трёх недель*. Я не хочу вставать с кровати. Кутаюсь ещё больше в одеяло с головой, сворачиваясь в калачик. Его ещё нет. Это хорошо. Понимая, что мой нюх вновь вернулся ко мне, становится как-то легче, ведь я смогу опять улавливать даже малейшие колебания его эмоций. Но в тоже время осознаю, что за все те три с лишним месяца, я толком ничего не сделал. Даже не пытался. Почему? Задаваясь этим вопросом, невольно моё сердце колит совесть и чувство вины. Стараясь отогнать эти мысли, я прокручиваю в голове самые приятные воспоминания. Самые-самые, которые только могу найти в своей черепной коробке. Я смотрю на новые кимоно для Незуко и Ханако. Они будут очень рады. Деньги пришлось откладывать долгие три года, но это того стоило. Для Незуко — красивое персиковое, с лёгкими узорами из белых нитей. На Сэцубун* её волосы будут обрамлены белой лентой. Для Ханако я выбрал нежно-лиловое, с цветами глицинии у края. Заколка, которую я также купил для её наряда, выполнена в виде банта, в таких же нежных тонах, как и кимоно. — Братик, ты где ходишь? Пошли кушать! — в сёдзи появляется мордашка Незуко. Когда её взгляд падает на мой футон, её губы разъезжаются в улыбке, а глаза словно искрятся от счастья. Я глуповато улыбаюсь ей, и не успев даже ничего сказать, меня опрокидывают на футон, зажимая в крепких объятиях. — Танжиро, где ты нашёл деньги на эти роскошные наряды? Я глажу её по спине, всё также улыбаясь. — Не волнуйся об этом. Зови Ханако и матушку, примерять будете, — Незуко ещё крепче сжимает меня в объятиях, и я готов поклясться, что она обронила на моё хаори пару кристальных слезинок. — Спасибо. После этого эпизода, по телу разливается тепло, а на глазах, которые так предательски хотят выпустить всю накопившуюся влагу, слёзы так и не выступают. Я выплакал всё ещё пару месяцев назад. Как назло, будто издеваясь, в дорогой европейской двери щёлкнул замок. Он пришёл. Я сжимаюсь ещё больше, когда слышу глухой стук его небольших каблуков, приближающихся к моей кровати. Сердце начинает колотиться ещё быстрее, осознавая это, я ловлю себя на мысли, что мне страшно. Вновь это чувство накатывает и мне становится трудно дышать. Я хватаюсь за свои одежды в области сердца. Больно. Жарко. В глазах начинает темнеть от недостатка воздуха; меня пробивает мелкая дрожь. Через мгновение, я чувствую его холодную ладонь на моей спине. От этой неожиданности, я вздрагиваю, а из моего нутра вырывается рваный вздох, который в тишине комнаты раздаётся особенно громко. Кибутсуджи одной рукой пробрался под одеяло, а другой, усадил меня, толком ничего не понимающего на кровать, давая мне вновь почувствовать это отвратительное чувство. Своими действиями он словно говорит мне: «Хей, Танжиро, ты нуждаешься во мне.» В чём-то он прав. Нет, безусловно он прав. Мы молчим, я всё также прерывисто дышу ему в грудь, он всё также поглаживает мою спину своей отрезвляюще холодной рукой. Это странно. Жутко. Не правильно. Это не должно происходить. Мы не должны вот так сидеть в обнимку. Мы враги. И останемся ими, пока последний лучик солнца для нас не погаснет. Точно. Для нас даже сияющие звёзды в ночном небе погасли. От нас отвернулся весь мир, друзья и семья. Я совсем один — он совсем один. Но мы вдвоём, и для таких существ как мы, даже это уже много. Мудзан столько раз говорил мне это. Столько раз объяснял, что при любом раскладе, я останусь здесь. с ним. подле него. навсегда. Я не слушал. Не хотел верить, что вся моя жизнь когда-то перевернулась именно из-за него, перекрашиваясь в красные, матовые оттенки. Не хотел верить, что с этим существом мне не справится, не одолеть его, хотя старался на пределе своих возможностей, вопреки всем упрёкам и насмешкам. До сих пор не хочу верить, что проиграл эту битву с самого начала. Он был впереди всегда. Даже сейчас. Моё сердцебиение вновь выровнялось, но дышу через сжатые зубы; мои пальцы впиваются в его рубашку, собирая ткань в складки. Хочу расплакаться. Хочу испариться. Хочу заснуть и больше не просыпаться. Не хочу чувствовать необходимость в нём. В его лживой помощи. Из этих мыслей меня выводит его поглаживания по моим волосам. Как-то странно-нежно он гладит меня. В этот момент я жмусь ещё больше, понимая, что даже спасательное одеяло, теперь откинуто в сторону. Я сижу у него на коленях. — Зачем? — я задаю это вопрос почти каждый раз, после моих, уже вошедших в привычку, истерик. — Что именно? — спокойно, даже, чуть-чуть с насмешкой спрашивает он в ответ. — Н-не отвечай..те вопросом на вопрос, — я злюсь за то, что он играется. Чуть помолчав, я вновь задаю вопрос. — Зачем я тебе? Почему ты это делаешь? Зачем такие трудности? — меня вновь начинает пробивать дрожь, а перед глазами мелькает вся моя жизнь. — Какого дьявола, ты затеял всё это?! — я сжимаю его одежду ещё больше. — Зачем? — спрашивает Мудзан. Скорее всего даже не у меня, а у самого себя. — Думаю, что хочу спокойствия. Знаешь, быть демоном сложно. Особенно, ха, как там меня зовут? Верховным? Все тебя боятся, преклоняются перед тобой, это наскучивает. Особенно за тысячу с лишним лет. — он ухмыляется. Я не понимаю его логику. Что ему и говорю. — Не понимаю вашу логику. — А тебе и не надо. Просто знай, что мой выбор пал на тебя совершенно... — Кибутсуджи, наверное, хочет сказать "случайно", но замолкает, призадумавшись. — Нет. Не случайно. — заканчиваю за него фразу. — Верно. Не случайно. — Тогда почему?.. — с опаской спрашиваю я. Кибутсуджи никогда не отвечал на этот вопрос. Всегда тактично уходил от него, или вовсе молчал. Я уже оставил надежду на ответ, но ошибся. Мудзан наконец откликнулся моим просьбам. — Ты напоминаешь мне о моём давнем знакомом. Очень давнем. Вот поэтому и выбрал. В ответ ему вторит только моё молчание. — Такой ответ удовлетворит тебя? В любом случае, я больше тебе говорить не обязан. — Вполне. — Нет. Не удовлетворит. Чуть помолчав, я хочу прибавить что-то, но вовремя себя одёргиваю. Вздох. Выдох. — Спасибо. Он ухмыляется. Кибутсуджи так и витает на верху блаженства, словно только что поевший кот. Я кладу свою щёку на его грудь и устало выдыхаю. — Успокоился? В ответ лишь бормочу что-то вроде «Угу». Он кивает в ответ. Мы молчим. Через долгое время тишину нарушаю я. — Я понял. — тихо говорю я, измученно улыбаясь уголками губ. — И что же ты понял? — он вскидывает бровь и насмешливо улыбается. — Понял, что вы говорили чистую правду. Он прижимает мою голову к своей шее, чуть наклоняясь. И шепчет мне на ухо. — Вот видишь. А ты упирался. Теперь не смей больше рыдать по ночам. В мою голову приливает эндорфин, и я блаженной посмеиваюсь в ладонь. Мы сидим так ещё долго, не зная сколько времени, пока мой желудок не даёт понять, что пора приниматься за еду. Кибутсуджи хмыкает, но встаёт с кровати, и идёт к подносу, стоящему на столе. Еда ещё не успела остыть. Он берёт палочки и цепляет тамагояки*. Мудзан подносит палочки к моим губам, и я хватаю их ртом. Только когда я уже чувствую сладковатый вкус омлета, я осознаю, что выглядело это странно и заливаюсь краской, отводя взгляд в сторону. Он смеётся. А я агрессивно продолжаю жевать. В эти тамагояки было добавлено саке, лёгкий шлейф алкоголя на вкус очень приятен, да и на запах тоже. Я пытаюсь забрать у Кибутсуджи палочки, но он преграждает своей свободной рукой мою ладонь. — Ты можешь хотя бы сейчас сидеть смирно? — он криво ухмыляется, и я чувствую, что от него исходит какой-то сладковато-терпкий запах. Ловлю себя на мысли, что это, скорее всего, вновь запах алкоголя. В ответ спокойно киваю. Он вновь прыснул, поднося палочки с кусочком сладкого омлета к моему рту, и я неуверенно хватаю еду, смотря на него снизу-вверх. Странное чувство спокойствия вновь разливается тёплой волной по всему моему телу, проходя через сердце, разум и даже кончики пальцев на ногах. Почему-то мне кажется, что я вновь что-то упускаю, но что именно — понять так и не могу.