Мелочи

Они тогда зашли в двери Управы едва ли не одновременно, и Артемий был уверен, что если бы не столичная вежливость Данковского, который всё-таки пропустил коллегу вперёд, им пришлось бы втискиваться в узкий деревянный проём, сталкиваясь плечами. Внутри пожали друг другу руки. Даниил смотрел на него своими проницательными глазами и нахально тянул уголок губ вверх, а Бурах отвечал ему взглядом прямым и честным, пока ладонь костенела в рукопожатии, пытаясь поймать призрачные крупицы тепла чужой кожи и отголосок надежды — на дне усталых зрачков, под слоем театрального грима и потёртых перчаток. Обмениваться любезностями не было ни сил, ни желания, но они обменялись: оттого, наверное, что на простой разговор, хоть убей, не хватило бы времени — а говорить друг с другом хотелось. До боли, до ноющей челюсти и зудящих костей хотелось, всего-то, простой отвлечённой беседы. В кои-то веке не о болезни и смерти, не о нависшем над их головами дамокловым мечом выборе. Чума и так выпила из них все соки, оставив лишь кожу(ру?), кости да бледные тени: как бы в насмешку над их когда-то яркими, почти кукольными образами. Резонирующими, искрящимися от одного только взаимодействия. “Послушайте, Ворах — идите-ка к чёрту, бакалавр-как-вас-там”. Правильно говорят, нашла коса на камень. Только вот одна затупилась, второй сточился в пыль, и вообще никакие они не косы и не камни, не заклятые враги тем более, а так, просто. Живые почти что люди. Или Артемию хотелось так думать. Так ему почему-то виделось: эти их роли, списанные точно со страниц сценария, обросли какими-то новыми, доселе неизведанными качествами, какие открываются только в ситуациях немыслимых, невозможных для представления. И мор этот... тоже немыслимый. Это так только кажется, что они — главные лица спектакля. Герои-спасители, ну конечно. Да какие из них герои, Боже помилуй? Сиротка-потрошитель да учёный несчастный, ни супер-сил, ни даже дурацкого плаща: только кулаки Артемьевы и змеиная Даниилова шкурка — жалкое зрелище. Вдобавок голод, отчаяние и синяки под глазами. Нет, не были они для этого созданы, Бурах чувствует, просто сложилось так. Запихнули, забросили в пекло, соломенных — теперь бы впору гореть... А они приспособились, изворотливые. Сплелись, срослись, наворотили всякого, а теперь стоят и руки чужой отпустить не могут. Всё пошло не по плану, Артемию думается. Но это, наверное, к лучшему, если не по плану. Ведь только тогда касаются противопоставленные, параллельные линии — так, как они сейчас друг друга пальцами. И он всё ловит себя на мысли, что хотел бы знать, каков будет этот человек в других обстоятельствах. Пока непонятно, каких, да и не важно: только бы они случились, обстоятельства эти. Был вот столичный врач, гордец бакалавр Данковский собственной персоной, — был да и кончился здесь, будто пустой слушок. Остался Даниил, пережёванный-переломанный всеми ужасами и напастями, но не сломленный — нет, не сломленный. Держащий на своих плечах ответственность за весь Город, выносящий насмешки судьбы с достоинством, пропитавшийся идеей не разрушить — спасти. И был он, гаруспик, потрошитель из рода менху, вернувшийся в Город, чтобы выполнить последнюю волю отца. Сыновний долг, наследство… Своё у него теперь наследство, и свой Удург за широкими плечами. И хотелось, больше всего на свете, даже от этого отойти: отбросить вот эти рамки, отбросить всеобщее горе, отбросить время, растворяющееся, как в кипятке сахар, да отчаянное желание продержаться, спасти. Вырвать друг друга из этого бремени, вырезать со сценарных страничек, вклеить в пустой белый лист. Оставить, быть может, пытливые глаза цвета кофейных зёрен и горького шоколада, чтобы они глядели в другие — из хмурого, светло-серого неба, и находили там своё отражение. Оставить непоколебимую волю у одного и изворотливый ум у другого. И можно ещё что-то мелкое. Да хоть бы привычку их эту дурацкую — грызться на пустом месте, не всерьёз, а так, подогревая азарт с интересом, поддевая друг друга взаимными остротами. Данковский ещё всегда ухмыляется так бесстыдно, а в землю припечатывает тактично и вежливо: не доказать, что было брошено оскорбление или грубость. Бурах везде бы его, такого, узнал. Не учёного, не борца со смертью, не разбитого и заново по кусочкам этим городом собранного, это не обязательно всё, второстепенно. То, что можно стереть с потрохами, пронеся сквозь время и антураж. И будут они тогда совсем чистые, без посторонних примесей, такие, как есть, такие, какими их подминают, сгибают и вклинивают в ветвь сюжета. И что-то меняется, но что-то — остаётся прежним всегда. Бурах назвал бы это душою. Он бы на душу его посмотрел. Говорят, её через взгляд увидеть можно, как через зеркало. Вот он, наверное, и таращится так, дольше положенного, — душу чужую выискивает. Но всё равно отрываться приходится. И ладонь чужую отпускать и вспоминать, зачем вообще шёл. Выбрасывать из головы все свои пространные рассуждения, возвращаться в реальность. Не его это, всё-таки, Бураха: он действовать привык. Но всё равно проносится что-то — в разуме ли, в сердце? — заставляет сказать, посмотрев невольно через чужое плечо: — Даже подпись у тебя, Данковский, змеиная. Тот поворачивает голову, досадливо цокает. Раздатчица инквизиторских талонов недоумённо озирается на них с другого края стола. — Опять прицепился… Не морочь мне голову, Бурах. Степняков, которые принялись называть меня Могоем, и так хватает с лихвой. Артемий думает: и правда, чего это я? И снова кидает взгляд на документ о выдаче провизии. Черканул ведь свои “Д.Д”. на скорую руку, а выглядит так, словно минуту выводил. И венчает это зрелище аккуратная закорючка, своим видом действительно напоминающая маленькую змейку. Как трогательно… Он усмехается и тычет в неё пальцем: “да вот же, смотри, эмшен”. Данковский прикрывает глаза, демонстративно выхватывает бумагу у Бураха из-под носа и переходит к другому раздатчику. Менху лишь жмёт плечами и быстро расписывается в своём талоне: кривое “Бурах” с чужой каллиграфией не сравнится, но оно ему и не надо. Он просто забирает свою долю и направляется к выходу, провожая смешком крайне раздражённое, ядовитое шипение за спиной: — Да, на змею, спасибо, что заметили. Я ценю вашу запозднившуюся внимательность к деталям. И отчего-то ему кажется, что даже в этот пустяковый момент, несмотря на разруху, голод и мор, они остаются самими собой.