Часть 1
18 ноября 2020 г. в 20:33
Нина лежит на постели голая, жует под вино виноград, который ей еле добыли в умирающем городе, и изредка поглядывает в зеркало напротив кровати — горделивый излом бровей лицу её мужа невероятно идет. Смерть за стенами мокро хрустит костями сирых и убогих, лижет грязный мрамор Каинского семейного гнезда, воет над хозяйским кладбищем, а Нина усмехается, лопая ягоду чужим клыком, и показывает ей фигу в зашторенное окно. Придется погодить тебе, сестрица, вот распустится заново увядший бутон — и наступлю я тебе на горло.
Странно снова иметь тело из мяса после стольких тысячелетий тела из стекла. Или стольких секунд? Когда Нина была нагромождением ребер и углов, она существовала всегда и навечно, изогнувшаяся вдоль каждой грани и дышащая туго дребезжащим стеклом — и время текло в ее руках и капало из ее глаз, всего лишь одна из тысячи направляющих, преломленных в ее хрустальной груди. Она забыла, как громко и ежесекундно тикают на стене часы, как колет ковер беззащитные стопы, как легко стесать кончик языка, вычищая им мясо, застрявшее между зубов… Забыла, какой Виктор теплый. Будто с буржуйкой в груди — или, может, просто глупое тело отвергало новую хозяйку, приняв ее за вздохнувшую гнилью в лицо болезнь.
Забыла — и все равно он привычен ей каждой своей клеткой. Нина не будет скучать по мужу, потому что все сладкие бытовые глупости остались при ней. Она тащит через комнату стул, чтобы достать со шкафа свою шкатулку с украшениями, хотя до смерти могла просто протянуть руку — привыкает к тому, насколько он, лапка, ниже нее. Она заходится кашлем, пытаясь заставить не привыкшее к табаку тело курить сквозь тошноту, как заходился при ней, дымящей, он. Сила либо ломает тела под себя, либо убивает их, и пока ее дочь колышется на грани и рвется из своей скорлупы, капая на подушки пеной — Нина колет себе уши заново вымытой в водке швейной иглой. Мажет пальцами рубиновый бисер, счастливо мычит, истосковавшаяся по простой боли.
Ему идут ее серьги, ее жесты, ее стать, а ей идет зрелость его лица, его умелые пальцы — о, Нина алчет узнать, на что они станут похожи, гремучее месиво плоти и душ, когда она окончательно уживется в Викторе, запустит пальцы в него до упора, тесно и тепло, как в перчатку. Она выходит встречать Бакалавра в любимом платье на слишком плоской груди и слишком узких плечах, держа себя выше его усталого, истеричного хохота, выше Симонового снисходительного «Ай, бесстыдница». Её мужчина великолепно выглядел в её платьях ещё когда она была жива, и уж сейчас стыдиться тоже нечего. Часы тикают, ветер хрипит, одеяло колет голую спину и мертвые воют за воротами, мир физического топит отвыкшую от него Хозяйку в себе, и она охотно тонет. Головой в подушках, раскинув острые колени в очаровательных синяках, любуется на Виктора в зеркало, удовлетворяя его и себя медленно и лениво, цепляя наизусть заученные струны ластящейся к ней плоти. Румянец по худым скулам, дрожь где-то между позвонков и в кончиках пальцев, где растворились в ней остатки его сознания, и эти высокие хриплые вздохи — ах, да как ей тосковать по нему, когда вот он, драгоценным сосудом теперь всегда под ее присмотром? Последние дни ползут к финалу смолой по разодранной коре, а Нина живет плотью во всех ее удовольствиях. И строит планы — личные, с которыми придется считаться.
Даже сейчас, едва проснувшаяся, едва ступившая обратно в пока еще смертную плоть, она чует под пальцами рубидиевые нити, стонущие от каждого ее жеста, льнущие к ней, чародейское виноделице, чтобы голыми стопами она смяла их и дала выбродить из себя всю кислятину. Она слышит, как Город зовет ее. Не та прель, безнадежно сожранная собственными противоречиями и багряным песком, которая доживает вокруг нее последние дни, нет — там, в радужной стеклянной тени, за рекой он лежит в мечтах, как дитя в чреве, новый и чистый. Он алчет её силы, алчет её строгости, алчет огня в её глазах и нагайки в её руке.
А разве Дикая Нина так уж бесчеловечна, чтобы отвергать от порога страждущих?
Быть Башней, все-таки, развлечение экзотическое — пусть Башней будет Симон, ему не в первой быть нечеловеческим сгустком геометрии, и не впервой упираться клыком в земляное чрево. Нина красуется перед зеркалом, оглаживает пальцами любимое лицо, дергает серьгу, балуя себя коротким уколом боли. И молодым хозяйкам подружку постарше не помешает, раз уж Катерина не вынесла непосильную ношу ампул в своем кармане. Интересно, узнают ли ее мальчишки-архитекторы? Младший, дурак, был влюблен в неё, должен узнать по глазам...
Пусть Башней будет Симон, если так неймется познать все формы существования, кусая себя за хвост. А Нина пока побудет Виктором. А Виктор побудет Ниной. И она смеется, положив руку на шею, где под кадыком последний язык зелёного огня откликается к ней, от алтаря готовый ластиться и подчиняться.