Мне нет судьбы иной

Волосы у Катрин — Катерины, к чему здесь столичный французский — были некогда гладки, как шелк, и блестящи подобно ему же. Ныне тусклые, они серебрятся: в избе, ветхой и с утра не натопленной, стыло. Сквозняк холодит ноги, заставляет белеть щеками, изморозью ложится поверх кудрей. Прическа княгини — состоятельной недели назад, теперь каторжной — все еще светски изящна, хотя и не мо́дна: дамских журналов, отечественных и, тем более, заграничных, во вьюжной глуши не достать. И до того ли? Мари чувствует, как влажно становится пальцам, как колкое под ними истаивает; ей нравится блеклый каштан. У нее самой, только сменившей поместье на бурю за окнами тесной хибарки да заснеженный горизонт, кожа смугла и пряди холено чернеют. Щекочут, неуложенные, шею и разливаются по плечам. В лице, оттененном ими, много гордого и точеного, высокородного; в движениях — плавный аристократизм. Он не нужен во время растопки печи и таскания ведер — он нужен на балах и в салонах, где осталась беспечность, атласные ленты и кринолин. До ее локонов и манер дело есть разве что местной знати — сплошь женам надзирателей и управляющих: тема для сплетен. Мужа красота ее приводила в волнение куда меньшее, чем политические беседы; это не помешало, впрочем, посвататься и зачать ребенка. Но сейчас — сейчас в письмах она видит ласку, которой не знала тогда, жалобу и отчаянную потребность. Она рада быть необходимой ему, почти счастлива, хотя до́лжно бы плакать. Не уверена, правда, что сама жаждет его объятий. В руках Катерины неожиданно томно, и не хочется вырываться, закрывать ладонью глаза — первую брачную ночь Мари помнит отчетливо. Нет, она не плакала и не билась, но вожделения, предвкушающе-сладкого и стыдливого, тоже не испытала. Это было рутинно и выверенно, лишь разбавлено новизной. Ее касались губы, о коих она не мечтала, и трогали пальцы, чью хватку она отвратить не могла. Лежала, тихая и покорная, помня о пресловутом супружеском долге, и мирилась с отцовым выбором. Трубецкая — добрая княгиня Трубецкая, утешавшая ее на свадьбе, проникшись чем-то меж горячею дружбой и женской солидарностью — заправляет Мари за ухо прядь. В жесте читается нежность почти материнская, и от оной становится зло: легко ей, обожаемой в браке, расточать подобные ласки. Ее сердце не ищет любви — оно ею полнится. Катерина щедра, оттого что есть человек, для которого она — целый мир, и во имя которого она целым миром пожертвует. Платье, лишенное кружев, не кокетливо и не изящно, жестковато за счет плотной ткани. Чрез него Мари осязает касания лучше, чем под сатином сорочки, в коей ее видел муж. Осязает — и впервые, пожалуй, трепещет. Руками, очерчивающими ее грудь, качать бы младенца, но у Катрин нет детей. В Петербурге, сиятельном и помпезном, она не оставила часть себя — бо́льшую часть, кровящую — вместе с поводом к осуждению, грехом и тоскою. Она не переживает о том, что кто-то недоглядит за крохой, и ее не тянет назад, в родовое гнездо. Ей не страшно здесь, в безрадостной стуже; всю себя она готова отдать любимому и с ним вместе, средь вьюг и буранов, обрести новый дом. Мари окутана жаром ненавязчивым и эфемерным — у него нет общего с обжигающе-твердым давлением, и это именно то, что она может счесть за удовольствие. Там, под шуршанием юбок, делается как никогда хорошо, тягуче переполняет истомой; она прижимает к губам чужую ладонь. Ладони у Катерины маленькие, как вся она — мягкая и уютная. Трубецкая прелестна вне требований красоты, и поцелуй с ней оказывается приятен. Лишь горчит, отдавая на языке мимолетностью, пока за ребрами клокочет что-то, чего Мария не может унять, — так, верно, ощущается чувство долга. Оно тяжестью оседает на сердце и инеем — в волосах.