Мне нет судьбы иной

Стоял поздний декабрьский вечер. За окном давно уж стемнело, и только в свете уличных фонарей можно было видеть, как валит снег, как подтаявшую грязную наледь застилает мягким и свежим. Каташа всматривалась в зимнее полотно — все в серебре и под сказочными тенями, празднично-белое — да оправляла шаль. Не заметила, очарованная узорами на стекле, что в натопленной комнате стало жарко, — или замечать не хотела: ждала, когда помогут любимые руки. Такой Сергей ее и застал — мечтательной, манящей и нежной, в кружевах сорочки и с ладонью на животе. Живот у Каташи был воистину великолепен: идеально округлый, очень женственный. Вызывающий щемяще-счастливое чувство, потребность заботиться и беречь, вместе с тем — что-то гордое. Супруга стеснялась порой, как, наверное, многие женщины в ее положении, жаловалась на боль в пояснице и вздыхала, не имея возможности обнять привычно — Трубецкой удвоил внимание. Обвивал руками со спины и утыкался в местечко за ухом, целовал, отвлекая, гладил и радовался, ощутив маленькую ладошку поверх своей. Он замер в проеме: бархатным, сонным мерцанием Каташа была окутана, как ореолом. Растушеванный свечной позолотой, профиль ее виделся таким непостижимо прекрасным и таким родным, что у Сергея заныло сердце. Не зная, чем заслужил право ей любоваться, но в который раз благодаря Всевышнего, он смотрел на каштановый шелк, завитый после прически и разливающийся по плечам, на изящество рук и на прелести, сокрытые легкой тканью. Дождался, когда супруга кивнет приглашающе и губы ее, краше розовых лепестков, улыбнутся; притворил за собою дверь. Зашуршали неслышно простыни — атласной роскоши, блестящей и скользкой, Каташа предпочитала лен. Прогнулась перина: они сели в пол-оборота друг к другу. На один долгий миг застыли, сплетением пальцев, взглядами говоря, сколь соскучились. Трубецкой уткнулся супруге в шею — волосы, еще влажные, обдали ее холодком. Каташа запустила в них пальцы, оттягивая, перебирая, и Сергей разомлел окончательно. Распаренный после ванны, военную строгость сменивший на банный халат, он ластился к жене, ища нежности, накопленной за день. И находил — в прикосновениях, в запахе ее прядей, дыхании. Вся она воплощала собою нежность. Устроить ладонь на ее животе, а после приникнуть ухом неделями, месяцами назад стало для него ритуалом. Глядя на свою пятерню поверх округлости, давшейся им чрез бесчетность молитв и попыток, Трубецкой испытывал благоговение. Перед Каташей, упорной в их общем стремлении; перед хрупким и бесконечно уже дорогим, чью жизнь она носила под сердцем. Порой — и сейчас — обожание так волновало кровь, что сокровенность момента не давала ему покоя, но признаться жене он не смел. Боялся ее утомить, причинить ненароком вред и страсть считал дерзновенной. Только и супруга, видно, была смущена. Гладила его, пока он умостил голову на животе, слишком скоро, и дышала неглубоко. Вздрогнула от поцелуя сквозь ткань, отстранила за плечи — Сергей расплавился в тягучем медовом блеске, что излучали ее глаза. Подняла ладонь его выше. Он давно не знал поцелуев интимней, чем простое касание губ — кроткое и целомудренное, в скулы или под веками. Потому, встречая инициативу Каташи, несколько растерялся. Приоткрыл в удивлении рот, отвечая почти рефлекторно, потянулся к ней всем естеством. Она сама льнула к нему, распаленная; Сергей убедился в ее желании, когда опустил руку меж бедер. Это вышло случайно: он лишь искал опору и одернул себя, не имея привычки так быстро ее стеснять. Тесемки под его пальцами оказались шелковисты, податливы; гипюр разошелся, являя молочную белизну. Каташа всегда была при фигуре, и у Трубецкого от одного взгляда на нее голова едва не кружилась. Теперь, во время беременности, грудь налилась, стала больше — Сергей засмотрелся. Буквально грезил обхватить — не уместил бы в руках — и ощупать, изучить, сколь бархатиста она и упруга, тепла. Поднял взор, безмолвно прося дозволения, на что супруга зарделась. Кивнула и отвела в сторону ткань, собрав в складки; обнажилась, не укрытая ныне шалью, покатость плеч. Он дотронулся до сосков, бледно-розовых и набухших, очертил их выпуклый контур — Каташа вдохнула. И подвинулась прямо ему в ладони. Наклоняясь, Трубецкой мазнул вдоль ключиц — матовое под губами, гладкое и скульптурно-точеное. Вжался в ложбинку чуть ли не с детским восторгом, потерся, изнывая от неги. Прислушался: сердце — драгоценное Каташино сердце, самое любящее и большое — билось взволнованно, и биение он ощущал щекой. Утонченные кисти, как поощряя, разместились у него на затылке. Сергей опустил лицо ниже, пока не накрыл сосок. Памятуя о чувствительности, в положении лишь возросшей, он прятал зубы и не давил языком — облизывал. Влага, бесцветная и безвкусная, проступила, закапала в рот; супруга тоненько всхлипнула. Он повторил то же со вторым соском и с неохотою отнял губы, намереваясь раздеться. Халат упал тяжело, махрово-бесшумно — Трубецкой предстал открытым перед женой. Привыкшая, в наготе она видела доверительное, не повод к смущению — только вниз все равно не смотрела. Не пожелала и снять сорочки; провела по груди его к животу — поросль, густая и вьющаяся, защекотала ей пальцы. Сергей перехватил ее руку, оставил поцелуй на запястье и помог устроиться на левом боку. Она была разгоряченной, восхитительно сдобной под шелком и кружевами. Трепет и голодная пылкость смешались, стоило коснуться ее ягодиц. Он легонько сжимал их и млел, не торопился. Подавшись назад, Каташа откинула волосы — Трубецкой дольше, чем позволяла эфемерная ласка, задержал губы на шее и ладонь на бедре. Притерся, гладя пухлые складочки, собрал обилие вязкого; он и сам сочился предсеменем. Жена приняла его с томным вздохом, объяла чувственной теснотой. Сергей оставался недвижен какое-то время, чтобы вспомнить и дать ей привыкнуть. Мысленно пообещал держать страсть при себе. Опасался: она, терпеливая, могла не сознаться, что обычное сделалось неприятным, болезненным. Но супруга качнула бедрами, подбадривая тихим стоном, и он на пробу толкнулся. Почти вышел и снова проник. Вернул ладонь ей на грудь, огибая пятерней своей пышность, терзая соски. Пальцам ожидаемо стало влажно, и на губах, несмотря на отсутствие вкуса, он распробовал сладость — молочную, весьма характерную. Сергей двигался медленно, в бережном и комфортном для обоих темпе; целовал блестящие локоны, смещая руку с груди на живот. В эти мгновенья он особенно полно чувствовал единение с супругой, неисчерпаемую любовь — к ней и их будущему ребенку. Думал, сердце его стучало все учащенней, потому что стремилось биться в унисон с ее. Зарывшись в пряди — пушистые, чуть растрепанные, — шептал ее имя. Слушал, как стонет она, всегда скромная, тихая, и знал: не продержится долго. Спустя с десяток толчков и одно длинное прикосновение, от коего напряглось все внизу, Каташа едва не вскрикнула. Сжала его, пронзенная дрожью, мучительно-тесно — он захлебнулся на выдохе. Но, окропляя белесым промежность, не прекратил стараться, пока она не убрала его кисть, совсем обессилев. В себя приходили обнявшись, лицом друг к другу. Трубецкой гладил жену по руке, выводил узор на ладошке, путался пальцами в кружевах, смятых и стыдливо опущенных. Не заметил, как вседневную сдержанность сменила улыбка. Каташа припала ее сцеловать, и он поддался, смакуя счастье в уголках губ.