Мне нет судьбы иной

На синий билет¹ начальство поскупилось — взамен купе, обещавшего тишину и мягкость дивана, пришлось довольствоваться пространством на полсотни человек, несмолкающими разговорами да оббитой сукном лавкой. Жаловаться, однако, было грешно. Вернее, жаловаться на это — Трубецкой вообще поездов не любил и не понимал их романтики, хотя не больно она его трогала в сравнении с нежеланным заданием. Спасибо, что не третий класс, — духоты от набитых как сельди в бочку тел он бы точно не вынес. Здесь же рассадка контролировалась, и именно рядом с ним место осталось свободным — можно было не жаться в углу. Но проплывающий за окном пейзаж не воодушевлял, унылый и слякотный; полка для ручной клади оказалась чересчур узкой, и от однообразной позы ныла спина… Он собирался вздремнуть, когда замаячили станционные огни. Раздражаться, будучи сонным, не захотелось — только увериться, что на его лавку видов никто не имеет, переждать кратковременную суету и смежить веки. И поначалу все складывалось хорошо: по желтым вагонам сновали редко, этот не стал исключением. Но стоянка длилась и длилась, тут и там беседы сменялись обеспокоенным шепотом — князь невзначай прислушался. Ничего полезного, конечно, не выведал, зато натолкнулся на мысль: в третьем классе, затянутом пеленою дыма, учинили пожар. Ситуация нередкая, благослови Господь вагоны для некурящих. Так оно и случилось. Проводник уведомил о задержке, связанной с проверкой состава, и попросил сохранять спокойствие. Сомнительная удача, но жертвой пристрастия к табаку пал последний вагон; решено было сразу его отцепить. Трубецкому стало жаль пассажиров — обошлось, к счастью, без угоревших, — что вынужденно сошли: вряд ли им возместят билеты, да и расписание поездов заполненностью не радовало. О сочувствии он позабыл спустя минуту. В тамбуре зашумело, заклацало — и в вагон хлынула толпа кадетов. Взбудораженные, энергичные в поздний час, они впервые не вызвали у князя ностальгии по собственной юности — лишь осуждение. Ворчливое и усталое, от коего сделалось зябко, — он укрылся шинелью, как пледом, и констатировал: о спокойном сне можно теперь не мечтать. У кадетов ведь любая поездка государственной важности, отлагательств не терпит; естественно, с поезда их не сняли. Оккупируя свободные места, вынуждая переставлять сумки на пол, они простодушно и весело извинялись. Сергей вздохнул: мгновеньем раньше ли, позже его ждало то же самое. Любопытно, что среди молодежи затесалась пара гражданских — для "зеленых" их вид был довольно щеголеват. Но проводник, прячущий улыбку и ассигнации, объяснил если не все, то многое. Из дворян третьим классом путешествовали романтики и поэты, наивные в стремлении стать ближе к народу. Молодой человек, потеснивший Трубецкого не столько собой, сколько опущенным на колени саквояжем, воплощал, кажется, обоих. Свое он выплакал и отпел² — дальше можно было ехать с комфортом. Комфортом, впрочем, весьма относительным: третьим на лавку плюхнулся кадет, и к бедру Сергея притиснулось чужое бедро, в бок ткнулся угол кожаной сумки. Опуская ее вниз, к ногам, попутчик улыбнулся деланно-виновато: — Простите за неудобства. Весь он пропах табаком, но дыхание — дыхание его было свежим, как погожая синь Петербурга; князь отметил это быстрей, чем факт, что оно коснулось щеки. Овеяло с той эфемерностью, с каковой юные кокетки позволяют задержать себя в танцевальном объятии, — и истаяло. Трубецкой, растеряв вдруг привитую с малых лет степенность и сам растерявшись, кивнул. Остатки дремы потонули в удивлении и недовольстве, сосредоточенных шорохах и болтовне. У князя к терпению примешался ленивый интерес — он тайком покосился на спутников. Лавку напротив, занятую семейной парой, кадеты не потревожили; составивший компанию им развернулся ногами к проходу и с головой ушел в обсуждение прелестей службы в столице. Сергей мысленно усмехнулся и обратил взор на того, кто ближе. Его нельзя было счесть за идеал красоты: слишком тонкие губы, а глаза — слишком большие и увлажненные, будто даже навыкате. Зато в кудрях, тугих и опрятно уложенных, медь путалась с придорожными бликами, задорно искрясь. Открыть, сколь мягки эти кудри, довелось неожиданно. Движению поезда, резко возобновившемуся, сосед его вторил тем, что не удержался — качнулся Сергею в руки. Неловкий, он угодил носом в золоченую вышивку и мазнул прядями вдоль подбородка; ладонь легла на колено. Оставаясь неоправданно долго, обожгла сквозь шинель и лосины; пальцы шевельнулись — точно на пробу, цепко. У Трубецкого забилось, вспомнив былые волнения, сердце: естественно-легкий запах, исходящий от волос, живой, теплый трепет и неоднозначность прикосновения… Он обхватил, памятуя о деликатности, точеные плечи и помог вернуть равновесие: — Вы не ушиблись? — Нет, — собеседник не выглядел ни капли смущенным — лишь благодарным в той мере, когда искренность перетекает в избыток и уже не кажется таковой, — спасибо. И вновь простите. Князь подумал: ему, изящному и невысокому, очень к лицу сюртук. В холодеющей полутьме цвет оценить было трудно, но тот светлел в тон плащу чем-то пастельным. Форма бы не пошла: в ней он смотрелся б повесой из тех, что не снимают, вопреки этикету, шпоры на бал и рвут ими платья красавиц, а на службе взамен орденов получают одни только выговоры. Самому захотелось взять да скинуть шинель, сверкнуть орденами на лацкане — алом, горделиво-приметном. Устыдившись бравады, какой за собою и по юности не наблюдал, Сергей невольно потупился. Его спутник, объятый задумчивостью, потирал ладони — длинные, узкие, — и суставами не хрустел, верно, из соображений приличия. Обветренные, у костяшек они болезненно розовели. Трубецкой ясно запечатлел, сколько хватки таится в пальцах, на вид по-девичьи стройных, и поймал себя на непотребной мысли. Отчего-то понадобилось ощутить шершавость, повторить губами промерзшую филигрань. Безусловно, она пахла чернилами; те, в свою очередь, обретали вкус вольнодумства и бескрайней, под стать России, любви. Люди с прищуром, сочетающим честь и хитрецу, не могли одобрять нынешние устои — Сергей знал это как никто другой, как тот, кто стоял у истоков тайного общества. Молодой человек вынул из кармана блокнотик и карандаш — огрызок — и принялся что-то записывать; в тусклом свечении ламп получалось небрежно. Зачеркнув и добавив, поднес аккурат к лицу — Трубецкой понял: виной прищуру была не лукавость. Точней, не она одна. В близорукости, при остром и внимательном взоре, ему виделось нечто трогательное. Он кусал губы, много ерзал и хмурился смешно, так по-детски; Сергей чувствовал себя соблазняемым без намеков. И не делалось больше совестно — наоборот, желалось заговорить, но он не привык к случайным пустым знакомствам. Любовался, сгущением ночи едва ли прикрытый, и поминутно вздыхал. За окном чернел горизонт, чернело беззвездное небо. Трубецкой все смотрел, пока профиль, рельефный и выразительный, не стал размываться — и окончательно не померк. Князь проснулся с рассветом и обнаружил, что никто его не притесняет. Поодаль дремал кадет — попутчик в сюртуке сошел на одной из мглистых продрогших станций. Сергей испытал что-то сродни тоске, когда испаряется увлечение — мимолетное, пусть успевшее околдовать, — и пообещал себе быстро от оной избавиться. В его годы это было уже несолидно, в конце концов. Он не мог знать, что увлечение вспыхнет снова, — всего через месяц, когда Рылеев Кондратий Федорович (литератор, отставной подпоручик) будет принят в общество и по случаю собрания явится к нему на порог. Примечания: ㅤㅤ¹ Дореволюционные вагоны делились на: синие — первый класс, желтые — второй, зеленые — третий, серые и коричневые — четвертый. Вагоны первого и второго класса были для не/курящих, рассадкой занимался проводник. ㅤㅤ² «…выплакал и отпел» — отсылка к строке из стихотворения А.А. Блока «На железной дороге»: ㅤㅤВ зеленых плакали и пели.