Мне нет судьбы иной

Он вернулся позднее урочного: до Великого смотра оставалось менее месяца, а пред ним все обыкновенно с ног сбивались, да еще бумажной волокиты в штабе прибавилось. Голова гудела — тихо, однако назойливо, и это грозило обернуться мигренью; куда больше, впрочем, донимал иной дискомфорт. Нагнулся, чтобы стянуть ботфорты, он с откровенным трудом и шипеньем сквозь зубы, но на Каташино приветствие ответил ласково, и уголки губ его дрогнули в непритворной улыбке. Поцеловал жену в пробор, тонкой нитью деливший прическу надвое, пока она — радетельная, такая родная — развязывала ему кушак и снимала кобуру. Аппетита не было совершенно — лишь изнуряющая, непрестанная боль. Привычно отказавшись от ужина под привычно же обеспокоенный — ох, как он корил себя за это — взгляд Каташи, Трубецкой направился в спальню. Он старался держать лицо, хотя дневная суматоха сказывалась все очевидней: там, внизу, кололо и ныло, и холодело, и жгло. Мечталось забраться в постель; уснуть, сжав Каташу в объятьях. Следовало потушить свечи до того, как супруга заметит страдальчески возведенные брови или прикушенную губу. Каташа и так заметила, чуткая. Подошла со спины, провела ладонями — ладошки у нее были маленькие, аккуратные — по бокам. Спросила: — Криз? Врать ей у Сергея никогда не выходило — он и не хотел, во всяком случае, до этого момента. — Не тревожься попусту, дорогая. Пройдет. В ванной комнате его ждало болеутоляющее и горячая вода, так что откинулся на простыни он уже расслабленным и посвежевшим. Каташа — гладкие локоны по плечам, кружевная сорочка на идеальном теле — придвинулась вплотную. Коснулась бедром бедра, опустила ладонь ему на руку. Повернулась лицом: — Милый, так нельзя. Помнишь, что врач говорил? Помнил Трубецкой хорошо, даже слишком, — и, чего греха таить, опасался предстоящего разговора. — Свет мой, уверяю, ныне я в полном порядке. Мне хватает лекарств, остальное ни к чему. Жена покачала головой: — Знаю я твои лекарства, Сережа. Ты ведь сам понимаешь: они притупляют боль, да и то ненадолго. Отчего ты упрямишься, не хочешь, чтобы я тебе помогла? На последней фразе голос ее дрогнул так участливо, так опечаленно, что Трубецкой нашел себя ужасно пред ней виноватым. — Не для твоих пальчиков это дело, Каташа, — пробормотал он, поднося к губам изящную пясть. Она высвободила руку — и перебралась вдруг к нему на колени. Теперь он не мог отвести взора от шеи, от линий ключиц и кружева, что колыхалось, полупрозрачное, в такт движеньям груди. Ее вожделелось накрыть ладонями; восторженно, точно впервые, стиснуть упругую пышность форм. А затем развязать тесемки, приспустить ткань с покатого плечика… Взор Каташи — медовый от блеска свеч, ясный в терпении — не позволил ему шевельнуться. — Мне только в радость облегчить твои страдания. И потом, — она явно смутилась, скромная и добродетельная, подбирая слова, — я хочу сделать тебе приятно. Я сделаю. Обещаю. Он не любил и не умел ей перечить. Успевая дотоле задремывать или переводить тему — верней, действия — в иное русло, куда как более приятное им обоим, Сергей и сейчас не утратил надежды на второй исход. Когда пояс, чей узел распутался с непреднамеренной ленью, затерялся меж простыней, а халат был небрежно откинут, он собирался помочь Каташе. Забраться под ткань, огладить и, жадно смяв ягодицы, потянуть ее вверх. Жена встретила его инициативу предупредительным жестом с улыбкой, в коей кокетство смешалось со странным приободрением. От этого сделалось не по себе. Переворачивался на живот, сгибал ноги в коленях и утыкался в подушку Трубецкой неохотно. Дело тут было не в новизне, не очень-то жалуемой им в постели, и не, упаси Господь, унизительном чувстве открытости — супруге он доверял. Но упрекал сам себя, что ей до́лжно испытывать жалость взамен жара его объятий, взамен поцелуев и ритмичных движений. Еще раз попробовал возразить, заранее убежденный в провале, — Каташа едва не взмолилась. Конечно, он подчинился ей. От пальцев, сжимающих плечи, давящих мягко и медленно, стало хорошо до блаженного вздоха и сильнее прогнутой спины. Жена не спешила в стремлении снять напряженность, что заставляла мышцы отвердевать, — гладила, пересчитывала позвонки, разминала. Прервалась, очертив острый контур лопаток и спустившись к пояснице: достала из ящика трюмо продолговатую склянку. Сергей не видел, как она выливала масло в ладонь, но чуял персиковый аромат, понимал, что она грела жидкость ради его комфорта — и опять начинал волноваться. Он содрогнулся всем телом, ощутив скользкое меж ягодиц. Бедра захотелось свести почти нестерпимо, но чужая рука удержала на месте. Трубецкой уговаривал себя подумать о неловкости позже, даже извиниться перед Каташей — теперь сил хватало лишь на то, чтобы лежать недвижно и тихо. Палец провел пару раз вдоль ложбинки и надавил — плавно: еще вечером Сергей заметил, что жена, вопреки веяниям моды, избавилась от сколь-нибудь длинных ногтей. Проникновение — меньше, чем на фалангу — не столь испугало, сколь удивило. Он прикусил наволочку, избегая шумного вздоха, но Каташа сразу же замерла: — Дорогой, тебе больно? Ее неподдельный трепет, ее боязнь причинить даже намек на вред так растрогали Трубецкого, что он нашел в себе волю раскрепоститься получше: — Ну что ты, душа моя! Продолжай. И она ввела палец глубже. Огладила изнутри тугое, нащупала… Он не сумел смолчать. Поперхнулся на полустоне, чувствуя, как тяжелеет в паху и пульсацией растекается, обволакивает, точно морок. Непроизвольно качнув бедрами назад, он поймал себя на страстном желании, чтобы супруга — для нее, сидящей сбоку, состояние его тайны не представляло — позаботилась о нем, приласкала. Словно читая мысли, она коснулась свободной рукой живота. Спустилась вдоль дорожки темных волос, повременила томно — и обняла плоть ладонью. С любовным шепотом на устах и вдоль его шеи, с предсеменем на пальцах Каташа не прекращала давить там, внутри. Трубецкому было сложно сознаться, что сдаться в деликатную власть, подчиняться было не хуже, чем подминать под себя. Он как раз хотел выстонать, сколь сильно ее обожает — супруга отстранилась: — Я разговаривала с врачом, и он посоветовал… Сергей не увидел, как в руке ее оказался продолговатый предмет, но был шокирован самим его наличием. — Ангел мой, что это? — волна предоргазменной неги, сменившись тревогою, прозвучала в голосе бархатной хрипотцой. Каташа замялась стесненно; яблочный румянец зацвел на щеках — Трубецкой любил осыпать их поцелуями. — Для лечения, Сереженька. Просто доверься мне. — Он кивнул, не в силах ей отказать. Как, в общем-то, и всегда. Сзади притерлось гладкое, твердое, нагретое теплом Каташиных рук. Вторглось внутрь с бережливой неспешностью — Сергей шире расставил бедра; масло по ним стекало щекотно, марая простынь. Он поразительно быстро привык к давлению, однако в груди его сжалось мучительно-сладко и тем почти испугало, когда Каташа, помедлив, вынула и вернула предмет. Повторила, затем еще и еще — жар вновь охватил нутро. Концентрируясь в одной точке и сочась густым и белесым, он побуждал толкаться навстречу. Забыв о гордости и стыде, о том, для чего они это делают, Трубецкой самозабвенно отдавался — и был счастлив хотя бы примерно понять, что ощущает Каташа во время занятий любовью. Они и сейчас занимались ей — растворяющиеся друг в друге, доверяющие безоговорочно, делящие одно дыхание на двоих. Он смог кое-как прошептать, что на сегодня процедур явно хватит, и сменить положение. Теша супругу, разнеженную и податливую, горячую и влажную, тесную, Сергей думал: она — единственное лекарство, необходимое ему.