Преступление и воздаяние

Когда закатное солнце окрасило крыши Цзиньлина, в квартал Чанчжи широким шагом вступил человек. Был он молод, статен и изысканно одет – его голубые вышитые рукава развевались на целый чи, как не всякий столичный щеголь может себе позволить. Правда, вряд ли кто-то из прохожих замечал, что платье господина хитро скроено из единого куска ткани, без швов, ведь больше нарядного платья любого взглянувшего на молодого господина привлекала его наружность. Черные, как грозовая туча, волосы вольно спадали по его плечам, а черты лица дышали жизнелюбием. На поясе у него висел отличный цзянь в кожаных ножнах, а сам пояс был богатой выделки и славно украшен. Однако достойный муж в голубом меча не касался, а на окружающую его суету большого города смотрел с веселым удивлением, точно ожидал увидеть на городских улицах драконов и пестрых рыб, а принужден любоваться на обычных людей. Итак, нарядный молодой господин шел, глазел по сторонам и бормотал себе под нос. Нечто вроде: «А что Пэнлай? Каждый день вино, сянци и персики бессмертия – с ума же сойти можно от скуки, да еще перед церемонией не засмейся, вазы какой-нибудь ненароком не разбей, с небесными девами не пофлиртуй… Нет уж, слава благому Ли Тегуаю, мы как-нибудь тут, помаленьку, делом займемся!» Наконец он остановился у ворот небольшой усадьбы, в три или четыре двора, и прищурился на украшавшую вход надпись. Если бы кто-нибудь смотрел на него в эту минуту, то мог бы поклясться, что в глазах у смотрящего сразу по два зрачка, чего, конечно, не бывает на этой земле. * – Мэй Чансу, дружище, как я рад наконец вступить в твой дом! Зычный голос, различимый аж от вторых ворот, заставил хозяина поместья настороженно выпрямиться. Гостей он не ждал вовсе, и не так много было тех, кто бы, не лукавя, мог зваться его другом. И все же этот голос рисовал перед его мысленным взором невозможные и прекрасные картины, точно кистью по шелковому свитку, и в них двое сидели за чайным столиком, любуясь на горы вокруг Ланчжоу и один из них был он сам, а другой – господин… господин Линь. – Ты послал мне письмо, я оставил всё и бросился к тебе со всех ног из Южной Чу, – продолжал тот, воздвигаясь в дверях. – Разве не драгоценно такое доказательство дружбы? Драгоценностью Мэй Чансу считал в первой очередь свой отточенный разум, причем драгоценностью куда более редкой и блистающей, нежели белый нефрит и южный жемчуг. Столь бесцеремонная попытка вломиться в его сокровищницу и устроить там все по-своему его никак не порадовала. Он ведь совершенно не помнил, чтобы имел знакомство с молодым господином Линем, – и все же его воспоминания о… о Линь Чэне, да, были глубоки и отчетливы. Он знал до мелочей, каким движением тот складывает веер, какими словами бранится, какой чай предпочитает и как щупает пульс… Так что Мэй Чансу шагнул к нежданному гостю, посмотрел ему в лицо – и радушно поклонился. – Небеса пролились благодатью, раз ты наконец-то нашел время посетить меня в моем скромном жилище и позаботиться о моем здоровье. Я буду рад отложить любые дела и предаться наедине вольной и радостной беседе. Слуги понятливо натащили в хозяйскую комнату подушки, вино, жаровню и чайники и побыстрей скрылись. Мэй Чансу еще успел услышать, как Ли Ган бормочет: «Язык у господина Линя что бритва, до шуток он охоч, лучше ему под руку не попадаться…» – Если мой друг, презрев все прочие дела, навестил меня, следует отложить занятия и выслушать его со всем тщанием, – осторожно сказал Мэй Чансу. Бессмертный-сянь почтил его своим визитом его или могущественный демон морочит, понять было трудно – сам Мэй Чансу был человеком исключительно земных забот, знаниям даосов-заклинателей не обученным. Но и приземленного разума хватало, чтобы понять: бежать или драться с таким гостем – не выход. Он налил из кувшина и протянул чашечку гостю. То, что тот сразу назвался другом, давало некоторую надежду. Если он согласится на угощение, что ж, еще лучше. – Прими мое гостеприимство, Линь Чэнь. Это вино, конечно – не горная роса, но тоже неплохо. Благополучен ли был твой путь, быстро ли нес тебя по небесам журавль, не промочила ли твои шелка гроза? – Слухи меня не обманули, – весело отозвался новопришедший, подбирая модный широкий рукав и опрокидывая чашечку самым лихим образом. – Разум у тебя быстр, и вежеству ты обучен. Хорошее вино! Кстати, я ещё не ел, умираю с голоду! Воистину, его навестил шутник, если такие водятся на Небесах. Разве даже самому глупому крестьянину не известно, что бессмертные с островов Пэнлай и Фанчжан едят лишь чудесные персики бессмертия? – Будет ли мой добрый гость суп с яичными клецками? Я прикажу подать. Не дивные фрукты, конечно, но… – Если много лет есть только фрукты, то однажды все тело покроется белыми волосами, превратишься в святую обезьяну и запрыгаешь куда-то, – фыркнул Линь Чэнь. – Ладно. С твоим самообладанием тоже все в порядке, так что ты не лишишься чувств, выслушав, что я тебе скажу. – Надеюсь, я не узнаю сейчас внезапно, что у меня есть не только такой замечательный друг как ты, но еще и жена, восемь детей и рыболовецкая хижина на берегу Янцзы, – заметил Мэй Чансу кротко. Если он хоть немного разбирался в людях (даже тех, у которых двойной зрачок и чье дыхание пахнет спелым персиком), то навестивший его господин ценил хорошую шутку и не любил чопорность. Тот и вправду весело расхохотался, потом неожиданно нахмурился и ткнул ему в грудь сложенным веером. – Скажи, какой порок великий учитель называет главным? Правильно, непочтительность! Если плохо быть непочтительным к родителям, дурно быть непочтительным к учителям, скверно быть непочтительным к властям – то что же говорить о непочтительности к небесам, а, господин Мэй? – Но я никогда… – попытался оправдаться Мэй Чансу, но молодой господин Линь, очевидно, заучил свою речь наизусть и слишком долго ждал возможности ее произнести, хоть и говорится, что день небожителей равен тысяче лет в нашем мире. – А как иначе назвать твое прегрешение против всех мыслимых и немыслимых законов Неба? Ты переменил свое имя! Ты переменил свой облик! – обличал он. – Ты переменил свою судьбу – а разве ты не знаешь, что судьба и срок каждого из смертных записаны фениксовыми перьями на белых, как горный снег, страницах? Ты говоришь, что хочешь, чтобы восторжествовала правда, а сам дюжину лет подряд ты лжешь всякому, с кем имеешь дело, от беглого солдата до владыки, не делая в этом различий между врагами и друзьями! Ты лжешь женщине, с которой связан помолвкой, и мужчине, которому давал клятву братства; ты лжешь Сыну Неба и тому несчастному ребенку, который даже говорить толком не умеет. Разве ты не слышал, что лжец, запутавшийся в своей лжи, в следующей жизни возродится сороконожкой, заплетающейся в собственных ногах? – Не слышал, – удивился Мэй Чансу искренне. – Что, правда? – А если и не правда, то неплохо придумано, – подмигнул ему странный небожитель. – Ладно, слушай дальше! Ты посягнул на то, чтобы самому устанавливать порядок наследования трона, самому подводить под суд одних преступников и прятать от возмездия других, по собственному усмотрению. Ты назвался ученым мужем, будучи на самом деле главой разбойников, и командуешь разбойниками, хотя способен удержать в руках только палочки для еды. Да еще посмел взять прозвище цилиня – ну не наглость ли? От такой путаницы и беспорядка даже у каменной статуи Будды голова заболит! Все так. Может, по людским законам он ничего вопиющего не творил («ха-ха, это мятежник-то Линь Шу?»), но перед небесными провинился изрядно. Мэй Чансу склонил голову. – Ничтожный осознает собственное несовершенство и дурную природу и от всей души сожалеет о том, что нарушил установления Неба. Но не о том, во имя чего он это сделал. Ради армии Чиянь… – Ты мне еще про почтительное исполнение родительской воли начни! – усмехнулся Линь Чэнь. – Как будто я не знаю, что первым делом тобой руководит упрямство, вторым – привязанность, а третьим – убежденность, что ты все и всегда знаешь лучше! Дай руку. – Что? – Дай, дай. – Цепкие пальцы взяли его за запястье, чуть сжали, прощупывая ток крови. – Чего у тебя не отнимешь, Мэй Чансу: ты не только других не жалеешь. К себе самому ты все это время был вдвое жесток и жег себя, как восковую свечу. Скоро и чудесные снадобья лекаря Сюня перестанут тебе помогать. – Скоро – это когда? – Он постарался, чтобы его голос не дрогнул. Не всякому дано в точности знать свой срок, но с тем, что он сейчас услышит, нет смысла ни спорить, ни торговаться. – А сколько тебе надо? – Линь Чэнь выпустил его запястье, протянул руку с веером и легонько приподнял его подбородок. «Гуй меня подери, а ведь я только что решил не торговаться!» – Год? – Что, жадность борется в тебе с честностью, Мэй Чансу? Нет уж, на точный ответ не рассчитывай. Но будешь принимать мои пилюли, сколько-нибудь еще да протянешь, – рассмеялся небесный лекарь. – Я пока что намерен пожить у тебя, развлечься в столице и посмотреть, что еще ты натворишь и как усугубишь свою карму. Решу тебя забрать из этого мира – заберу. Назначу наказание – примешь. А ты уж, будь добр, обращайся со с мной как с дорогим гостем и давним другом. Будешь радушен и гостеприимен – и до победы своего Цзинъяня доживешь. – Конечно! Но что я скажу своим… – воспротивился Мэй Чансу совсем уж беспомощно. – Тоже мне, затруднение! Скажешь, что познакомился со мной в Архиве Ланъя, куда приезжал набраться учености. Тамошний мастер зовет меня сыном. Вот воистину почтительный человек и мудрый даос, не словом не возразил: сын так сын, разве он станет спорить с посланником Восьми бессмертных? – Посланник невежливо и громко зевнул, показав безупречные зубы. – Устал я с дороги, Чансу. На облаке – укачивает, на журавле – уши мерзнут, на драконе – отсиженная задница болит. Прикажи показать мои комнаты, будь добр. * Линь Чэнь занял главный дом во втором дворике, предназначенный для гостей вполне почетных, однако не желающих объявлять всему свету о своем пребывании в поместье, и вроде бы погрузился в удовольствия, которую ему могла предоставить столица. Что мог подразумевать под удовольствиями небожитель, Мэй Чансу даже представить себе не пытался. Кидать камешки в здешний прудик? Варить в своих покоях с рассвета до заката нечто невообразимо едкое на запах? Учить Фэйлю летать с привязанным хвостом? Три дня подряд провести в доме удовольствий на Лотосовой улице и вернуться свежим и бодрым? Господин Линь превосходно изображал то погруженного в таинства даоса, то беспутного молодого гуляку из тех, что, как говорится, швыряют слитками золота в лягушек, и не стоило даже строить догадки, для чего ему это было нужно. Однако Мэй Чансу все время ощущал на себе его пристальный внимательный взгляд, подобный солнечному лучу. Дела, между тем, шли своим чередом. Миновал приснопамятный императорский день рождения, был оглашен указ о пересмотре дела Чиянь, все были живы, и даже самому Мэй Чансу еще хватало сил для дыхания, хоть все его лекари – и прославленный Сюнь Чжэнь, и почтенный Янь, и даже Царь Долины лекарств Су Тяньшу – в один голос говорили, что будет чудом, если он доживет до уже миновавшего Праздника фонарей. А его небесный гость не говорил ничего. – Знаешь что, Линь Чэнь, – заметил как-то Мэй Чансу за чайным столом (чай – ему самому, вино – господину Линю). – Приехав сюда, ты бы мог назваться моим родичем, или учителем, или заезжим чиновником из Ланчжоу – в любом случае я оказал бы тебе почтение и гостеприимство, а память моих слуг ты заполняешь так же легко, как писец – чистый лист. Но ты сам сказал, что ты мой друг. Означает ли это, что отношения между нами должны быть вольными и непринужденными, как то положено друзьям? – Соображаешь! Почтительности в тебе недостает, зато ума с избытком, – довольно подтвердил Линь Чэнь, щелкнув веером. На веере была нанесена надпись изысканным почерком. Ее содержание менялось день ото дня и один раз могло быть даосским мудрым изречением, а другой – куплетом из срамной песенки, Сегодня там было начертано: «В море-океане стоят три священных горы. Зовутся они Пэнлай, Фанчжан и Инчжоу». – А ты-то чем недоволен? – Мне не на что роптать, мой драгоценный друг, но я недоумеваю. Скажи мне, что все же держит тебя здесь? Вину мою ты сразу огласил, да я и не отпирался. Все, что случается со мной, тебе видно, как сквозь прозрачную воду; ты знаешь, что после твоего предостережения я как мог искупил грех лжи. Почему же ты до сих пор не унесся на облаке в более благодатные края? Так хороши рисовые клецки, что готовит в моем доме тетушка Цзи? – Мало что меня здесь держит? – проворчал Линь Чэнь, не ответив ни да, ни нет. – В смысле, кто? – Я сказал, «что», непочтительный смертный. Или у тебя плохо с ушами? – Он посмотрел на Мэй Чансу остро и пристально. –Ты не просто умен, господин Мэй, ты даже слишком умен. Чересчур хорош для этого суетного мира. – Звучит угрожающе. Но если бы ты хотел бы покарать ничтожного за все его провинности – тебе стоило только пальцами щелкнуть, – согласился Мэй Чансу, не двигаясь с места. – Так что там говорится про откровенность между друзьями? – Твое любопытство выше горы Тайшань, Чансу. Ну… да, именно кто. Есть одна красавица. А если за красавицей изо всех сил не гнаться – упустишь! – Почему я не удивлен? – вопросил Мэй Чансу в пространство. Он был почти уверен, что Линь Чэнь скармливает ему сейчас подходящую байку, не имеющую отношения к истинному положению вещей. – Ты – и красавица, как же еще! Или тебе на небесах дев не хватает? – Есть такое: люблю все красивое, – усмехнулся Линь Чэнь. – Что же еще могло задержать меня подле тебя, язвы эдакой, как не несравненная прелесть твоего облика? Мэй Чансу сделал вид, что обиделся. Линь Чэнь сделал вид, что имел в виду исключительно весенний интерес. Эти игры уже стали привычны им обоим, превратившись в обыденное, – хотя, если вдуматься, что обычного в том, чтобы посланец небес, призванный нести на землю справедливое возмездие, останавливался гостить у провинившегося, пил с ним вино, нахваливал его угощение, да еще способствовал продлению его жалкой жизни? С вином, кстати, небесный лекарь не скромничал. Мэй Чансу он даже смотреть на хмельное строго воспретил, а сам пил чашечку за чашечкой. – Что ты знаешь о небесных девах? – вдруг спросил Линь Чэнь, вдоволь до того поглумившись над ним (имея в виду как и насмешки, так и решительное отодвигание от его руки чайничка с запретным напитком). – Н-ну… они летают по воздуху и приносят удачу, – ответил удивленный Мэй Чансу. – Невежда! А еще зовется гением-цилинем. В небесные девы, чтобы ты знал, возносятся с земли. Женщина, за долгую жизнь прославившаяся честностью и целомудрием, после смерти может получить свой собственный храм и сделаться божеством. Богам хватает дел – ведь на земле у каждого города свое божество, у каждого села своя земля, у каждого двора – два божества ворот, одно божество очага, а в каждом озере и реке царь-дракон… Но если на земле талантливая женщина умирает рано, не успев прожить добродетельную жизнь, она вправе быть избранной чиновником Небесного дворца для служения. Из таких и получаются небесные девы. Ослепительно… – Линь Чэнь вздохнул и залпом опрокинул очередную чашечку, – эх, прекрасные. Мэй Чансу вежливо покивал. Если совершенный духом и телом небожитель желает захмелеть и вести пьяные речи про красавиц, кто он такой, чтобы с ним спорить? Линь Чэнь погрозил ему пальцем. – Ты думаешь, быть небесной девой – это просто и приятно, как сладкие пирожки с камелией трескать? Так не ступи, туда не погляди, громко не засмейся, а уж если с мужчиной заговоришь некстати, а распорядитель Небесного дворца решит, что тяньнюй флиртует вместо того, чтобы добросовестно исполнять свои обязанности… Эх! Лететь ей к вам обратно на землю, в прежнее тело. – В мертвое? – ужаснулся Мэй Чансу. – Ты чего! Мы же не звери какие! – Линь Чэнь решительно перевернул кувшинчик вверх донышком и потряс. – Смерть пройдет стороной, девицу спасут, как она небожителям служила и по воздуху летала – не вспомнит… Должно быть, ты слышал: на небесах час пройдет – а здесь с десяток лет минует. А все равно, знаешь, обидно! Она ничего такого не хотела. Даже я – не хотел. История у Линь Чэня была смутная и, похоже, невеселая, и вина его в происшедшем явно чувствовалась, так что заострять на ней внимание было не след. – Так ты это не меня на небеса заманиваешь? – решился съязвить Мэй Чансу. – А что? Я талантлив, вынуждено целомудрен, в меру добродетелен, а жить мне осталось всего ничего. Свой обет я уже исполнил. Я у вас там точно не пригожусь кувшины на пиру подавать? Линь Чэнь ржал так, будто он был не небесным посланником утонченной красоты, а полковой лошадью. – Ты?! Небесной девой? Наглости у тебя, братец, как пупырышков на жабе-бородавочнике. Нет уж, у меня на тебя свои виды. Вот только какие именно, не сказал.