Преступление и воздаяние

Небожитель Линь Чэнь не выказал никакого удивления, когда спешно вызванный во дворец Мэй Чансу по возвращении сразу бросился к нему. – Как готовить свои каверзы или с наследным принцем бегать миловаться, так тебя целыми днями дома не застанешь, а как я для дела понадобился, сразу примчался ко мне? – спросил он ворчливо. – К кому мне ещё прийти, как не к небесному лекарю? – Мэй Чансу глубоко поклонился, сложив ладони. – Не знаю, что побуждает тебя раз за разом оказывать мне волшебную милость, но этот раз настоятельнее прочих. Война стучится в наши двери. – Ты полагаешь, мне это хоть в малой степени интересно? – Линь Чэнь поднял голову. Брови у него были свирепо нахмурены. – Эти ваши… Великая Лян, Северная Янь, Южная Чу – неужто Небеса станут усматривать между вами разницу и вмешиваться в ваши распри? Мэй Чансу не очень знал, какие правила на этот счет приняты на Небесах, но уж тут ответ был очевиден. – Но вы же не возбраняете возносить вам моление о победе? – возразил он. – А я прошу много меньшего. – И о чем же ты просишь, неблагодарный? – Линь Чэнь прищурился. – Поди, не о пощаде; скорее закрякает жареная утка, чем от тебя такого дождёшься. – Ты слишком хорошо меня знаешь, – вздохнул Мэй Чансу. – Прошу тебя, Линь Чэнь, дай мне такое чудесное зелье, чтобы я достаточно окреп и мог повести войско в поход. Линь Чэнь не обманул его ожиданий. Лицом, всем телом и даже веером он изобразил такую бурю негодования, что куда там актёрам, представляющим великие трагедии! «А сразу персик бессмертия не желаешь?» – было самым мягким из того, что Мэй Чансу довелось услышать. И «Забудь об этом, хрупкой фарфоровой чашке к колодцу по воду не ходить», – тоже. Но он был уже не первый день знаком с посланником небес и оттого просто ждал. – Если ничтожному не изменяет память, господин Линь говорил, что я ему зачем-то нужен, – заметил он спокойно, когда тот отбушевал. – Сколь ни мала моя польза, я смиренно прошу досточтимого взять от меня все, что ему надобно, но помочь мне в нынешнем затруднении. – Твоя нужда так велика, что ты готов платить, что я ни запрошу? Хоть ты меня и полагаешь славным приятелем и бескорыстным благодетелем, но я явился сюда расследовать твои преступления и взыщу с тебя по полной мере. Не боишься? – Я так и думал, что ты не ответишь мне отказом, – улыбнулся Мэй Чансу. – Рано радуешься, – свирепо оборвал его Линь Чэнь. – Положим, я могу сделать чудесную пилюлю из белой травы бинсюй. Ее семена иногда разносятся теплым ветром с вершин гор Пэнлая и достигают Поднебесной. Произрастая на острове бессмертных, трава бинсюй дарует его обитателям свежесть и крепость юности, а выросшая здесь, по крайней мере, даст тебе силы здорового человека. – Так что тебя останавливает? – Останавливает? Что может останавливать меня, обитателя небес? Совершенно ничего. После этой чудесной пилюли любой смертный, даже больной и дряхлый, примется скакать горным козлом, это правда. Три месяца, а потом умрет. Так же верно, как если бы мечом пронзить ему сердце. Тебе это нужно? – Так же верно – и так же быстро? – Если тебе надоела жизнь и хочешь быстрой смерти, пойди в пруду утопись, – отрезал Линь Чэнь. – А лучше – остуди там горячую голову. Худо-бедно, сколько-то времени тебе осталось: вместе с твоим любимым принцем и княжной, под собственным именем, в безопасности, в славе, с восстановленным храмом предков. Я ведь пока не оставил тебя своим попечением. Хочешь все это променять на поход на север и окончательную гибель? Ты ведь уже не и помнишь, как оружие и поводья в руках держать, бывший молодой командующий. Мэй Чансу дернулся, сжал зубы. Слова были справедливы и били в цель, но вся их справедливость отступала перед правдой – перед необходимостью послужить Цзинъяню и Великой Лян, оставляемой в его руки, тем малым, что он может. – Твоя забота обо мне драгоценна, Линь Чэнь. Но ты не вечно будешь подле меня и не вечно будешь чинить то, что разбито вдребезги задолго до того, как ты обратил на меня взор. Если ты и вправду заботишься, поступи по моему желанию, а не по твоему суждению о том, как мне будет лучше. А мое желание неизменно. – С чего я стану исполнять твои желания? – Линь Чэнь прищурился. – Я что, обликом похож на небесную фею-сяньнюй? Ну там, тонкий стан, ресницы – перья феникса и лицо, подобное своей округлостью дынному семечку? Или ты еще какие округлости у меня заметил? Так не стесняйся, говори – давно я тебя не бил в лоб веером! – Линь Чэнь, ты уж либо откажи, либо согласись, но не глумись, прошу. У тебя воистину невыносимый нрав! Это так же верно, как то, что я не видел от тебя ничего, кроме добра. – Так почему же ты, сын речной черепахи, желаешь мне зла за мою доброту7 – прогремел Линь Чэнь, опрокинул в себя залпом чашечку вина и продолжил тихо, ласково: – Или, думаешь, у меня сердце из камня с гор Пэнлая сделано, чтобы я своей рукой убил того, кого называю другом? – Кого, как не друга, я посмею просить о подобной услуге? – ответил Мэй Чансу так же негромко, опуская голову в поклоне. – Кто еще сделает это из истинного человеколюбия? Над его макушкой царило долгое молчание, пока Линь Чэнь наконец не произнес, сухо и раздраженно: – Ладно, хватит тут церемонии разводить. Пилюлю бинсюй я тебе дам, когда луна станет полной. А дальше как хочешь, можешь и гроб себе не готовить. Сгинешь в снегах, на горе всем, кто о тебе тревожится! Божественный лекарь, не прощаясь, встал и вышел. * Когда Мэй Чансу увидел ветротекучего и прекрасного Линь Чэня в доспехе и шлеме, а вдобавок узнал, что тот честно записался в ряды армии в ополченском приказе, его изумлению не было предела. – Я что, болван: тратить силы на то, чтобы отводить глаза всему армейскому ведомству? Бумага с квадратной печатью прекрасно сбережет мои усилия. – Линь Чэнь ответил на второй вопрос, словно бы и не услышав первого «зачем?». – И нет, одного я тебя не отпущу. Я пообещал тебе страшную и неотвратимую гибель через три луны, и меня совсем не устроит, если шальная стрела какого-нибудь тупого юйского солдата нарушит это обещание. – Мой долг тебе, Линь Чэнь, неизбывен в трех жизнях, – ответил Мэй Чансу как по писаному, а сомнения свои придержал при себе. – И, конечно, чтобы сделать этот долг еще больше, ты вновь отяготил свою карму враньем? – Тот покачал головой. – Так и не сказал своему принцу, что уходишь, чтобы не вернуться? Что тебе три месяца на этом свете жить осталось? Казалось бы, столько ума в голове у человека… А ведешь себя как базарный воришка, который успел еще и яблоко стащить, пока его в управу вели на допрос. Все равно попадет под палки, так чего мелочиться! – Не ты ли перечислял число моих прегрешений, достаточное, чтобы потопить боевой корабль? Одним больше или меньше, спастись не получится… а сказать Цзинъяню, что он снова должен меня потерять, я не смог. Одно дело – списать погибель на превратности войны… – Трус, – припечатал его Линь Чэнь коротко. – Ладно, решай сам. У тебя несколько дней до выступления в поход осталось, так употреби их хотя бы на то, чтобы проститься по-человечески, не то непременно переродишься в следующей жизни ядовитым скорпионом. Я, уж извини, пойду. Дел много, времени мало, я еще не всем красавицам стихи на прощание прочитал. * У Мэй Чансу не было знакомых красавиц, рукав которых он бы хотел омочить слезами перед разлукой. Хмурая Нихуан, встретившая его в дверях дома, только уважительно поклонилась, но не произнесла ни слова. Понятно было, что она услышала последние слова их разговора, и не менее того понятно, что она не передаст их никому. Му Нихуан всегда была тверда кремень, храня чужие тайны, ее душа была закалена в сражениях, и – воистину слава всем богам! – ее нынешние чувства к Мэй Чансу ограничивались состраданием и преданностью. Хотя бы ей он, недостойный, не рисковал разбить сердце. «Цзинъянь – боевой генерал. Он точно так же, как Нихуан, знает, что такое потери на полях сражений, и не хуже нее умеет ожесточать свою душу, – твердил он сам себе и зеленому глазурованному чайнику, единственно составлявшему его компанию на этот вечер. – Когда в свой срок вместе с известием о победе он узнает и о моей гибели, ему будет под силу это снести. Если же я встревожу его дурными предчувствиями прямо сейчас, с него станется запретить мне отъезд из самых благих побуждений – скажет, к примеру, что смерть командующего составит самое неблагоприятное предзнаменование для войска. Не говорить же ему про волшебную пилюлю и духа с небес…» Однако дух с небес был все же прав. Попрощаться, особенно – если прощаешься до встречи в следующей жизни, следовало по-человечески. Сяо Цзинъянь в Восточном дворце был не то, что в поместье Цзин, которое они в юности вместе облазили до самых дальних уголков. Напряженный, неприступный, словно в этих почетных стенах, впитавших дух своих былых владельцев, он так и не снимает свою самую последнюю, невидимую броню. Лишь за закрытыми дверями он менялся. Вспыхивал радостью, раскрывал объятия... Сяо Шу с Цзинъянем в юности были две половинки одной души, и не было такого, что бы они не делили меж собой: опасности, проказы, благородные мечты о будущем, ленивый отдых и весенние утехи. Меряться жаром и мужской силой им было так же восхитительно, как сходиться в бою на тренировочной площадке, но юнцы бывают способны еще и не на такие безумства. Однако Мэй Чансу не верил, что, несмотря на всю былую любовь и случившуюся радость обретения, возмужавший Цзинъянь испытает желание и к его нынешнему бессильному облику. Что ж, и проницательные стратеги способны ошибаться в малом. Когда они впервые смешали дыхание, это было как глоток байцзю в лютый мороз. Так же Мэй Чансу плеснуло жаром в щеки и у него ослабели колени. Так же захотелось позабыть осторожность и делать глупости. Да, он этого не заслужил, да, этого делать не стоило, и трижды да, жестоко было обнадеживать Цзинъяня, достоверно зная, что твоя жизнь – свеча, которую просто еще не удосужились задуть, но… Он позволил себе все, а Буйволу – еще немного сверх того. И с тех пор прошло полторы луны, и Линь Чэнь не уставал осыпать его необидными насмешками всякий раз, когда они с Цзинъянем улучали минуту, чтобы предаться недозволенному. – Я пришел попрощаться, – сказал он, почти не покривив душой, когда появился вечером в покоях наследного принца. Цзинъянь поднял голову от бумаг, которым нынче уделял куда больше времени, чем оружию. – Попрощаться? Но ведь вам выступать лишь через два дня… а-а, так попрощаться? Омочить слезами рукав в таких обстоятельствах точно не получилось бы. Зато можно было поднять голову и ухмыльнуться, дерзко и беспутно, как когда-то отлично умел Линь Шу: – Если это будет правильное прощание, а я на это очень надеюсь, я покину твою спальню только наутро, ты потом чуть не вывихнешь челюсть, зевая, а я никак не рискну сесть в седло. Цзинъянь решительно обнял его, смыкая ладони ниже лопаток. – Ты уверен, что тебя хватит до самого утра? Не переоценил свои силы? Мэй Чансу, не тратя времени на ответ, впился в его губы поцелуем. Цзинъянь подхватил его ладонями под ягодицы, Чансу закинул ногу ему на бедро, и на ложе они повалились вместе, еще одежд не распахнув. Они шарили друг по другу руками сквозь шелк платьев, путались в поясах, Цзинъянь уже коленом раздвинул ему ноги, притираясь к янскому стеблю, а Мэй Чансу притянул его голову к себе и выдохнул: – Если меня не хватит, чтобы он заката до рассвета скакать на тебе верхом, как я рассчитываю выдержать столько дней на марше? – и бесцеремонно прихватил его зубами за шею, подтверждая серьезность своих слов. Глаза Цзинъяня потемнели от желания. Изящный советник Мэй Чансу никогда не высказывал своих намерений так грубо и прямо, да и на ложе бывал не огонь, скорее походя своими повадками на застенчивую деву. Но волшебная белая пилюля уже запустила круг превращений в его теле, и сегодня ночью он собирался взять от этого тела все. Так что вскорости на Чансу совершенно бесстыдно не осталось не единой нитки, и он оплел своего друга руками и ногами, радуясь своему изрядному росту и длинным конечностям, и без стеснения подставился. Уж если он собирался покинуть Цзинъяня и оставить по себе только память, пусть это будет память не об осторожном и хитром советнике, но о муже пылком и лихом, ведомом любовью и одолевшем недуг. Или хотя бы искренне уверенном, что одолел. Сумеет ли Линь Чэнь придать его неотвратимой гибели видимость смерти от ран, а не от болезни, он пока не знал, но знал точно, что на коленях станет умолять небесного посланца о такой милости. Потом. Всё потом. Сейчас он умом и телом отдавался иному сражению. Принимал разящие удары и вырывал ответные стоны; трепетал, как флажок на конце копья; поддавал задницей, как норовистая лошадь, и пришпоривал Цзинъяня пяткой по пояснице, точно нетерпеливый всадник; выгибался, чтобы тому было удобнее таранить его ворота, и безжалостно царапал ему спину. Цзинъянь тоже был неумолим. Когда Чансу все же охнул, оттого что старший брат сложил его мало не пополам и своим копьем достал чуть не до солнечного сплетения, тот замер, стискивая его в объятиях, поцеловал в мокрый от пота висок и сказал только: – Если бы ты не молчал два года, точно отшельник, давший обет не размыкать уст, мы бы теперь не жадничали до каждой крохи объятий. Так что терпи! И продолжил свое восхитительное занятие. Именно так наслаждаются разделенным ложем здоровые люди, которым достает сил. Любящие люди, изобретательные и равные в желаниях. Честные люди, которым нечего прятать друг от друга. Жаль, что времени им оставалось только до утра. * У Линь Чэня хватило внезапного милосердия не обсуждать то, что Мэй Чансу вернулся в свою усадьбу утром, да еще с видом подвыпившего гуляки. Небожитель вообще относился к его с Цзинъянем близости, можно сказать, с одобрением. Отчего? Неужели они двое на самом деле были предназначены друг другу на небесах, да вот ветер судьбы раскидал их в разные стороны? Когда Линь Чэнь в первый раз недвусмысленными словами обнажил свое знание об их с седьмым принцем уединенных забавах, Мэй Чансу был смущен. Более того, насторожен. И в изысканных выражениях попросил Линь Чэня отвести от друга карающую длань Небес, если того посчитают причастным к его прегрешениям. Небесный посланец выразительно постучал его веером по лбу и громко усомнился, осталась ли у хваленого гения стратегии хоть капля ума, или он ныне думает вовсе не той головой, которая на плечах. – При чем тут к твоим грехам еще и твой принц? – вопросил он раздраженно. – Небесам безразлично, с кем молодец играет в тучку и дождик, если он – почтительный сын и не отказывается продолжить род. Молчи уж! Вот Сяо Цзинъянь жену взял и небрежением ее не оставляет. А ты, негодник, даже обет жениться нарушил, ко всему прочему. Есть ли такое установление, которое ты не преступил, такой порядок, против которого ты не пошел? – Я знаю, мой добрый друг, что окончательно потерял всякое представление о дурном и должном. – Мэй Чансу вздохнул и признался без лицемерия: – Явно, когда меня собирали из осколков после Мэйлин, то сложили с изъяном. Я как орудие, что пригодно только к одному делу. – Я так низко пал, что пью чай с говорящей мотыгой? – парировал Линь Чэнь надменно и перевел разговор на иное. Теперь, когда цель оправдать армию Чиянь была достигнута, Мэй Чансу с ясностью понимал, что исчерпал свое время на земле, и даже удивлялся, отчего небесный посланец медлит с полагающейся для него карой. Спроси его самого судья, он бы не думая ответил: «Ничтожный виновен и молит о наказании». Вина его была ясна, как летнее небо, и полностью доказана, должного же раскаяния в нарушении порядка вещей он не выказал. Как лгал друзьям и союзникам, так и продолжал лгать; как использовал окружающих, точно камни на доске, так и не отказался от этой привычки. Линь Чэнь был единственным, с кем он сейчас был совершенно искренен, и единственным же, кто не выказывал по отношению к нему ни капли жалости. В трех месяцах от смерти Мэй Чансу находил это странно освежающим. В походе Линь Чэнь на правах самозаявленного друга и лекаря сразу объявил, что будет делить с генералом Мэй палатку. Перечить посланцу Небес и своему благодетелю Мэй Чансу не рискнул, но зажмурился в коротком ужасе, представив, что за слухи пойдут о них двоих по всей армии. Однако, похоже, чар на убеждение потребовалось совсем немного, и солдаты послушно видели в мастере Лине так необходимого командующему искусного целителя, а вовсе не его «старшего брата». Хотя не поспоришь – целителем он и правда был божественным. Беспутный гуляка и болтун, каким Линь Чэнь был в Цзиньлине, исчез; с утра и допоздна он пропадал в лекарском обозе. Лекарь Линь возвращался на привале перед самым гашением огней, заставлял Мэй Чансу выпить чай с необычным привкусом и молча заворачивался в одеяло, не утруждая себя объяснениями. После этого чая – а может, от непривычной, хоть и посильной нынче, усталости тела – Мэй Чансу часто снились странные сны. Вся Поднебесная в этих снах простиралась под ним, как шелковый плат, стены домов делались прозрачными, а пламя в чаше – непреодолимой стражей, и невиданные цветы в человеческом обличье цвели в толпе обычных людей. Вскоре – когда начались бои – ему стало вовсе не до снов и не до чая. По ночам перед глазами командующего Мэй всплывали лишь расчерченные карты. Поверх них, затмевая небо, развевались штандарты – желтое знамя Центрального Дворца посредине, белое и синее по обе руки, черная Черепаха в тылу, красный Коршун – впереди. Если он и разглядывал что-то с высоты птичьего полета, так только знакомое ему до мелочей ущелье Мэйлин – перевал, две узких долины, северная и южная, сверкающие снегом утесы, чахлый лес, который армии всех держав топтали и жгли не однажды. Его ум даже во сне раз за разом перемалывал доводы за и против того или иного построения, изобретал хитроумные ловушки для врага и сам же разбивал их в пыль, чтобы на их месте воздвигнуть новые. В конце концов, у него было всего три месяца, чтобы закончить эту войну сокрушительной победой, и никак иначе. Что бы там ни говорил Линь Чэнь, Мэй Чансу не был неблагодарным и понимал, какой невиданный подарок тот ему сделал. Он мог быть полностью уверен, что до назначенного ему срока ни копье, ни стрела, ни лихорадка, ни кровавый кашель не оборвут его жизнь. Линь Чэнь не совершал зримых чудес, однако не гнушался надевать панцирь и выходить вместе с ним в сражение, а уж там дрался так, что глаз не мог уследить за мельканием его меча. Значит, чудо было самое настоящее, но только в том оно состояло, чтобы никто не усомнился в праве хозяина Архива Ланъя, знаменитого своей беспристрастностью, сражаться на стороне Великой Лян. За свою не слишком долгую и полную потрясениями жизнь Мэй Чансу приучился не полагаться на других cверх меры. Люди по природе своей неразумны, подвержены привязанностям, склонны себя переоценивать и ошибаться в рассуждениях. Слабы, одним словом, и уже эту слабость можно использовать в собственных целях. Но Линь Чэнь, имея человеческий облик, при том не был человеком, и пусть он казался хитрым, скрытным, насмешливым, но в то же время и прочным, как скальное основание великого острова бессмертных. Его обещание казалось незыблемым. До срока, названного небесным лекарем, оставалось целых девять дней (девять последних, драгоценных жемчужин на нити!), когда прилетевшая из гущи боя стрела клюнула командующего Мэй в горло. Изумление, им испытанное, оказалось даже сильнее судороги сраженного тела. Но он был воином и осознавал, что жизни ему остается на полвдоха, – и сквозь накрывающую его черную мглу успел только расслышать негодующий и совершенно невозможный в своей непристойности рев: «Я тебе сейчас помру, цилинь недоделанный, трижды три раза через жопу с фонариками!..» А потом тьма упала окончательно.