незнание

все что я скажу было сказано все что сделаю было предсказано я служу механизму которого не знаю всего лишь деталь одноразовая

Его поступь тверда, словно сталь — шаги не сбивают ни булькающие сырые глотки, ни неутомимые мольбы, ни душащие слезы взахлеб. Он точен и лаконичен, ведь помнит мирскую истину: жалость — пустое слово, обещания дают идиоты, слабаков нужно упаковывать в спичечные коробки, а показателем успешности является его сила. Аказа знает, куда нужно бить, знает, как накручивать на ладони чужие нервы и рассыпать бусы позвонков, как давить ломкие кости и оставлять сквозные дыры в солнечном сплетении. Все это он знает. Его поступь резка, словно выпады кобры — безголовый (буквально) и вспоротый внутренностями наизнанку, но оттого не растерявший меткости. Аказа движется в строгом ритме часов, режет ребрами ладоней душный воздух. Весь пропитавшийся кровью, горящий, живой, и, упаси Боже, ни в коем случае не слабый. Аказа знает, почему убил Ренгоку, знает, что категорически не может сейчас проиграть, но понятия не имеет, почему Танджиро своим видом так жжёт по сетчатке, почему связь с миром мутнеет, почему на шее у него висит удавка. Погоня за силой — иллюзия жизни. Он улыбается Танджиро на прощание — не чужие уже друг другу. (Танджиро напоминает ему Кейзо). Его поступи больше нет, она хаотична, абсурдна — он топчется на месте, высушенный до нервов, взорванный алым фейерверком. Из мрамора выбитые кости торчат наружу, лопнувшие легкие, кожаные лоскуты. Аказа знает множество бесполезных вещей, знает, что пустослов. Но не знает — Господи, он не знает — почему бедным на этой планете делать нечего, почему хорошие люди всегда умирают первыми, почему желания на упавшие звезды никогда не сбываются и почему старания всегда оборачиваются плевком в лицо. Почему защищать больше нечего. Его поступь легка, подобно ветру нетерпелива — он вжимается лицом в мягкую теплую ткань, сыреет стыдливыми рыданиями и изнутри рушится, как папье-маше зверь. Хакуджи знает, что виноват, что гореть ему адским пламенем, знает, что идиотом стал, лишившись памяти — обагрял снега, поил чужой кровью лесные травы. Вечно он такой — за него всем стыдно. И отцу, которого Хакуджи лишил чести воровством, и учителю, чьё искусство он загрыз до неузнаваемости, став бесовским выродком. Коюки не согласна. Хакуджи повторяет, как бегущей строкой, бесчисленные извинения, а она гладит его нежно — как котёнка — по голове своей ладонью-гребешком, утыкается ласково носом в непослушные волосы и греет на груди. Хакуджи ненавидит свое бессилие. Но сегодня, наконец-то, все кончено.