Спасти сержанта Барнса

Сквозь тонкие щели рассохшихся досок натянулись пыльные жёлтые лучи и полосами разрезали пол. В сарае было холодно с ночи, чуть влажно, но всегда до одури интересно. Здесь были ружья, матово блестящие в полутьме, коробки с патронами, грязные тряпки и прутья для прочистки. На столах лежали спиленные оленьи рога, совсем молодые, с пушком, и огромные, будто с дуба сорванные, ветвистые и жёсткие, клыки и когти пумы, лисы и волка, их хвосты. На полках — инструменты для выделки. Трогать всё это, водить ладонями по шерсти и железу, взвешивать на ощупь, приставлять к голове или заду трофеи, представляя себя диким животным или мифическим гибридом на манер кентавра или химеры — всё это было восторженно потрясающе, ведь в Бруклине такого не было. Только бы вернуть всё, что брал, на места: не уронить, не испачкать, не сломать. Сарай этот всегда казался огромным — бункером, ангаром для самолётов, хотя те, наверное, были просто невообразимо большими. Это же целый самолёт можно вместить, и не один! Но здесь тоже много всего было. Чего стоит один столярный станок с шершавой скрипучей педалью, поршнем, шестерёнками и цепью от велосипеда — дядя его сам собирал. На педаль наступать надо было тяжело и очень быстро, но одной ногой пока не получалось и приходилось прыгать на ней, держась руками за стол с железной пластиной. Сейчас педаль натужно поскрипывала под давлением ладошки — сидеть тихо никак не получалось. Было оглушительно слышно и собственное мелкое дыхание, и шарканье сапог по нанесённому песку, и громко шлёпнувшегося на пол сверчка, залетевшего сквозь щель под дверью. — Где ты, дрянь?! А ну, вылезай сейчас же! Рука пугливо дёрнулась от педали и вжалась в тело. Стол был большой, а холщёвка — плотной, с дырами, правда, но под столом-то совсем темно. Это всё из-за оглушительного сверчка! Предатель. — Поганый ублюдок… Немедленно иди сюда! Я научу тебя ответственности за свои действия! Тяжёлые шаги неумолимо приближались к сараю. Но он ведь поставил на место, как было, там совсем не видно царапины, она же маленькая совсем. — Мне некогда с тобой возиться! Мне ещё исправлять то, что ты попортил! Или дело всё-таки в дыхании было. Рука теперь изо всех сил зажимала рот, но дурацкий нос громко сопел и начинал мокнуть. Плаксой обзываться было нельзя, это было бы враньём, и трусом тоже. Трусом быть нельзя. И животных тоже нельзя обижать. Вообще слабых. А ружьё делает слабым всех, у кого нет в руках такого же. Это нечестно, это до слёз в глазах несправедливо и плохо. Почему играть с рогами и клыками весело было, а понимать, что зверь не просто их обронил, а вот по-настоящему умер, было погано? Наверно, потому же, почему сидеть в сарае под столом казалось лучшей идеей, чем получать наказание. Но царапина же была маленькая… — Вот ты где, — холщёвка рванула в сторону, и весь скопившийся за утро сухой свет сыпанул в укрытие, ослепляя, как выстрел, и руку схватило, стиснуло и потянуло до боли. — Ты посмотришь, каких трудов мне стоила эта грёбанная люстра, ты сам всё увидишь и поймёшь, что такое человеческий труд! Нельзя вредить живому существу, оно слабее. А тогда ещё и помогать нужно. Оно смотрит мёртвыми глазами из головы без тела, тянет отрубленные лапы, дышит поломанной грудной клеткой, а пахнет, сладко и тошнотворно, вычищенными внутренностями, такими же блестящими как ружья, и мокрыми и бесформенными несёт из вёдер. Железо разное, красное и сине-ржавое, а на горле оседает одинаково. И слишком рано.

***

Далеко, конечно, и время не совсем удачное. Хотя когда оно бывает удачным, если всегда найдутся обстоятельства, о которые самое малое можно споткнуться, если не обломать все ноги? Он мог уехать ещё летом, в начале июля, когда на руки попали пока неопубликованные бумаги по делам коррупции и организованной преступности, вся грязь правительства, которой позволили всплыть вокруг Кефовера. Но он остался, убеждая себя, что это всё ещё его страна, всё та же родина, за которую он выстирывал теперь потные от кошмаров простыни каждый день. Зря, конечно. Мог уехать до заморозков. США Стив покидал с войсками, уходившими на север КНДР. Американцы орланами летели бить коммунистов, красную угрозу, замаячившую ещё с февраля и его Чёрных списков; они стремились освобождать захваченные земли. А История перед Капитолием неотрывно смотрела на планшет и всё не могла перестать читать одну единственную надпись и высушить правое плечо. Надо было поднять глаза, надо было обернуться, посмотреть на горы трупов вокруг, чтоб эта надпись загорчила по-настоящему, до судорог. Стив смотрел на воодушевлённые лица, на набитые сигаретами и шоколадом сумки и не понимал, как после всего, что успел хлебнуть мир пять лет назад, они могли сидеть в грохочущем кукурузнике и снова распыляться кровью на выжженные бесплодные поля. До Польши он добирался почти месяц, огибая земной шар с другой стороны, не путая свои же давно остывшие следы — прыгал пересадками по Югу. Там были совсем другие народы. Таиланд, Индия, Ирак, Румыния, моря и пустыни между ними, низкие плоские домики и едва различимые верхушки храмов. Эксклюзив. А в частных аэропортах не продавали даже открыток, да, по правде, и посылать их было некому — Пег тоже в разъездах, наверняка, и С.Н.Р. не в восторге был бы от засвета. Всё-таки в Сату-Маре ключи от старого BMW, больше похожего на велосипед с мотором, Стив брал не просто так. Тоненький мотоцикл, знатно проседавший под весом, тащил по расквашенным дорогам сквозь облезшие поля с убранными кукурузой и пшеницей, с кое-где редко торчавшими низкими кривыми деревьями и кустами. Солнце маленьким шариком пекло где-то в зените, не грея, не высушивая ледяные дожди, а только на пару часов чистым упрямством распугивая тучи. Осень. Такая же скверная, как и весь год. Ему нужно было подумать, проветриться — так говорила Пегги. Только с каких пор ему нужно было для этого расстояния отмерять милями? Прежде хватало Бруклина. И границ лагеря… Стив часто на таких моментах понимал, почему все так спешили обзавестись семьями: жёнами, детьми, вторыми детьми, собаками, хоть чем-то ещё помимо разбитой пустоты, калечности и боли, которые везли с собой с войны, пораспихав по сумкам, карманам и углам черепной коробки. Всё равно, как ни старайся, вспомнишь о ней. А Роджерс пытался забыть. Подписывал документы об отставке, неразглашении, устройстве на работу, покупке дома; отмахивался от интервью, теле- и радиопрограмм, фотографов, прессы, писем, пропахших женскими духами и губной помадой; устраивал ужины и пикники с новыми знакомыми, с семьёй Пегги, улыбался, смеялся, шутил, жил. Вот правда, иногда весьма сносно получалось. Временами, он знал, что счастлив. Что правильно устроился и отмерял дни надеждой на будущее. Все так и считали. Национальный герой, колонки в газетах и журналах о модели его машины, цвете кухонного гарнитура, помолвка с обворожительной Картер, тихая гавань этот ваш Риджвуд. — Стив? — мягко, с этой «т», прошивающим насквозь взглядом, который и отыскать поначалу было сложно сквозь сузившееся пульсирующее пространство… А на деле всё кончалось этим «Стив?». Потому что, как ни старайся, как ни убеждай себя, ни захламляй пространство вокруг и внутри себя, всё будет выжрано уже даже не памятью, а осязаемым призраком войны, дышащим холодом где-то за спиной. И первое важное, что он сделал лично для себя — купил Нуаро и пледы. В доме не было ещё шкафов, дивана, тумбочек прикроватных, всей этой уютной мелочи, которую они неловко нажили за четыре года, насмотревшись на чужие гнёзда, а вокруг Стива грели обогреватели. Он не мёрз вообще-то, из-за физиологии был горячее обычной человеческой температуры тела, был физически активен, стоял у плиты, просто… Промелькивали отстроившиеся деревеньки. Живыми глазами смотрели окна за тонкими тюлями, богато стояли заборы каменной кладки и целых рядов железных прутьев, над красными кирпичными крышами возвышались столбы с необорванными проводами, под сливами стояли ярко выкрашенные автомобили, мальчики с чистыми воротниками и спинами заинтересованно провожали взглядами. А ближе к границе потянуло сумерками и хвойным лесом. Стив кивал офицерам в хаки, косился на ружья, протягивая документы и выдавая на жуткой смеси французского и английского с виноватой гримасой туриста подготовленную легенду. Он считал это лишним, пробегая глазами по короткой телеграмме из штаба, переданной вместе с ключами от R-17, он не был агентом, не работал под прикрытием и просто отвратительно врал. Пограничник наглаживал рукой фонарик, упираясь локтем в приклад, и примеривался к фотографии потрёпанного паспорта. Что-то выискивал в темноте, мазал пальцем по буквам — Роджерс думал, что будет делать, если те начнут смываться с подделки. Сначала лишить возможности стрелять: либо сломать ружьё, либо банально вырубить офицера, потом бы прикрыться чем-нибудь от возможной стрельбы из будочек под навесом, метнуться к мотоциклу… Офицер сунул паспорт в пальцы — пульсирующие готовностью действовать, вырывать, гнуть — кивнул, сказал что-то на румынском, громче кинул goodbye и, развернувшись, протиснулся от начавшейся мороси в свою конуру. Отходя к мотоциклу, Стив подумал, что у него бы просто забрали документы и попросили бы подождать, или недовольно поворчали бы и отпустили так. — Стив? Он потёр пальцами лоб и надел перчатку, хрустко сжал узкий руль, сначала привычно потянувшись шире. Первая же заправка будет его. Бензоколонки были новые, облепленные эмблемами, почти затерявшиеся в куче кружков и прямоугольников разного цвета и шрифта, а вот остальное было чистым и бывалым. Ржавчина и облезлая краска на ящике с песком, одинокое колесо, опирающееся на водонапорный кран со старыми и мятыми ведром и лейкой, ободранные стулья и кривой столик у придорожного кафе-магазина. Такие заправочные островки, имеющие братьев-близнецов по всем окраинам штатов и ровно всему Техасу, выглядели засыхающими отжившими свой век и c упорством девяностодевятилетнего старика держались на плаву даже в шторм. Скрипели досками, выдернутыми гвоздями цепляли траву и ботинки, но флаг развевали по ветру ежедневно, набивали цену безымянному бензину и хозяйским пирогам и давали на несколько часов укрыться от непогоды. Роджерс отсиживал здесь сороковую минуту, грея кончики пальцев о бока потемневшей, когда-то белой чашки, в которую ему никто услужливо кофе не подливал (приходилось вставать и пробираться сквозь узко заставленные столы к кассе и просить добавки), и елозил взглядом по пустой тарелке, вычищенной куском хлеба от жира, подливы и масла с плохого гуляша и картофеля. Из глубины кухни шипело радио, какие-то новости — Стив не понимал; диктор не замолкал вот уже двадцать минут, а повар, щетинистый и усталый, клевал носом над сальной кастрюлей. По другую сторону окна лило и мочило мотоцикл. — Вы военный? — Простите? — внезапный английский над ухом, очень акцентный и смягчённый в кашу из звуков, с опозданием опознался как вопрос — мозг уже переспрашивал. Стив оторвался от созерцания пустой посуды и посмотрел на девушку за кассой — та, склонив голову, упиралась на сложенные на столе руки, зажав между ними грудь, выкатывавшуюся из блузки и вязанной кофты. — Я спросила: вы военный? — она прищурилась и кивнула в сторону кухни и торчавшей на виду вытянутой антенны радио. — Вы слушаете, хотя ничего не понимаете. Странный был критерий, куда больше подходила физическая форма и так и не сгладившаяся настороженность к движениям на периферии внимания — Стив едва заметно дёргался, крепче сжимал вилку. — Да. Мало кто в наше время не был на фронте, — он мелькнул улыбкой. — Мало кто оттуда вернулся, — официантка (возможно, она всё же называлась так здесь) пожала плечом и огляделась. Повар утащил кастрюлю в мойку, ещё трое из четверых проезжих кучковались в углу кафе, храпели из тени, последняя вываливала из сумки клубки ниток и спицы. Стив попросту сидел ближе всего к кассе. — Вы хорошо знаете английский, — тыкал пальцем в небо, но мало ли — заправка на дороге через границу, что-то могло бы остаться замеченным, хотя бы те, кто пропал, какие же на вид военные-туристы, как и он. Только вот разговорить, вероятно, стоило чем-нибудь изящнее. Роджерс до сих пор был плох в таких разговорах с женщинами. — А вы паршиво на нём говорите, — девушка усмехнулась, конечно, но Стив бы сам дальше не нашёлся. Ему везло: — Откуда вы? — Бельгия, — прохрипел он, буквально, возможно, слишком сильно и неуместно, но всё, что он знал о языках этой страны: там говорят на французском и, вот, горлом задыхаются на букве «х». Хорошо, с практикой он смог бы лучше. — А вы кем были? Вскинув брови и отодвинув от себя тарелку, Стив откинулся на спинку стула, скрипнул рассохшимся деревом, штанами о сиденье, подошвой высоких ботинок — открытая поза, думал, чтобы показать заинтересованность, желание говорить. Чёрт, он лучше бы предложил помощь в уборке столов — было бы проще. — До войны училась, могла стать фармацевтом. Но потом пришлось сменить профиль. Военной сестрой была, — девушка дождалась его кивка и, неловко поковыряв тонким пальчиком поверхность кассы, всё-таки спросила: — У вас есть любимая женщина? Стив усмехнулся и опустил глаза. Вспомнил Пегги в машине, впервые везущей его в штаб-квартиру С.Н.Р., и в постели в их лучшие времена спящую со спутанными волосами и метающимися под веками глазами. — Была. — Будьте осторожны, — её голос однозначно стал ниже и тише. — Красивые военные быстро находят здесь свободные руки. — Неужели здесь так мало мужчин? — Они бывают здесь проездом. В Венгрии не хотят работать и жить даже местные. А это медье вообще проходной двор. — И кто же тут ещё бывает помимо военных? — Известно кто — рабочие, — официантка распрямилась и посерьёзнела, кивнув на размытую дорогу за окном. — Они в основном налегке. Хотя иногда и фургонами перебираются. Недавно совсем три проезжало. К нам заходили пятеро, очень на военных были похожи. Лаяли на немецком, утянуты в чёрное были с нашивками. Не нацистскими, правда. Я не узнала. Грубые, скоты. И беженцы — русских всё ещё много. Даже они бегут от красной власти. Но эти богатые, аристократия обычно и вежливые. А вот Стив думал, что узнал бы тех пятерых. Как и пара агентов до него, отправившихся на разведку и потерявших связь со штабом в Словакии и у границы с Польшей. С.Н.Р. заинтересовался последней, когда Советский Союз от простых уговоров перешёл на давление и организовал подписание Згожелецкого договора. Британское подразделение засылало разведку, но на поверхности оставались сведения, напечатанные позже в газетах — справедливость для растерзанной нацистами страны. Копать глубже, когда с одной стороны Советы, а с другой Восточная Германия, казалось беспощадным идиотизмом, но перспективным до сумасшествия, толкавшим по остывающим следам «Гидры» с пеной у рта и разодранной селезёнкой. Пег говорила, что соваться туда шестого июля самоубийственно, а разгребать бумажки после равносильно хождению по пепелищу — бесполезно. Наверное, поэтому в Згожелеце прощупывали паутину и мерили ветер ещё в июне. Тогда удалось узнать, что параллельно официальной встрече пройдёт ещё одна, для тесного исключительно семейного круга лиц. Тогда же пропал первый агент С.Н.Р. Дело было в границах — Стив чуял. В том, чтобы успокоить СССР и оставить приоткрытыми старые таможни, переписать несколько городов на польский счёт и неплохо сыграть на документации. Потому что на вопрос: «Как переправить через границу лабораторию, не передвигая её с места?» отлично подходил ответ: «Построить её на территории, ещё в сорок третьем обещанной Черчиллем, и дождаться, собственно, исполнения обещания». «Гидра» была умна, пряталась в подполье, зализывая раны и отращивая отрубленные головы вместе с научным и военным потенциалом, ползла на вой «Левиафана», вылезшего из застенка Советов. И успевала огрызаться, подначивая добивать её, как добивают слабого распалённые хулиганы, замахиваясь палками и носками ботинок. Стив знал, как это работает. Механизм жизни, «выживает сильнейший», и пусть объёмы были другие, суть оставалась прежней. Насилие и попытки его избежать или пресечь двигали человечество вперёд. К сожалению, человек созидает в войну и короткое время после, пытаясь приладить наклёпанное оружие в быт — времена подъёма, работы мозга, остервенелого поиска ближайшего кирпича или камня, перспективно могущего стать защитой. Это было о нём лично, о каждом человеке в мире, об их поколении, ушедшем на войну, и о таких явлениях, как «Гидра». Стив, по капле вымачивая в дожде за окном разговор с официанткой, вышел к мотоциклу только поздним вечером. Закусочная работала круглосуточно, но под взглядом девушки появлялись смутные обязательства, и Роджерс, давя в венах жар, ушёл в морось остывать от греха подальше. Но он получил ворох рассыпающихся салфеток для промокшего даже под навесом седла и уверенно завёрнутый в полотенце тёплый пирог, с которым расправился, без приключений добравшись до Словакии. Европа поражала своей живучестью. За пять лет вся она, какую Роджерс успел разглядеть за мелькающей мимо серой кашей, успела отрасти и походила теперь на взошедший после пожара лес. Там, где ещё недавно после бомбёжки в перемешанных гусеницами грязи, дерьме и крови ходили по колено во всеобщем страхе люди и поднимали с земли обугленные рамки фотографий, теперь гуляли с колясками и дипломатами. Побитые, они, утираясь, вскакивали и возвращались домой отрабатывать удары. Церкви горелыми колокольнями ломко смотрели в небо, а то сияло узкими лучами по крестам, торчащим из маленьких быстро сколоченных домов, одним названием походивших на храмы. Мосты через маленькие речонки, за которые упрямо стояли до шрапнели вместо груди и лица, тогда засыпанные трупами людей, истребителей и лёгких танков FT-17, сейчас покато махали вслед нерастасканными на металлолом стволами пушек и окреплыми ветками бука. Вот, о чём это было. О поднятии и упорстве. О желании жить и цепляться за пульс жадного народа. Который особенно сильно бил в городах. Добраться и перейти черту, которые не могли минуть до него, было даже совестно. Вдоль словацкой границы были леса и деревни, нарочито тихие — потому здесь и брали. Вероятно. Те двое просто не доехали до пункта связи в Сечовце и где-либо ещё. Так что, старательно выискивая нужный диапазон на радиостанции в крохотной, как и весь городок, подсобке продуктового магазина, Стив чувствовал… не вину и не превосходство, а нечто, что стало преследовать его самого после погони за его первым гидровцем — смутная уверенность в том, что его заслуги здесь только посредственны. Может, его и не брали теперь только потому, что Капитан Америка прошёлся по горячим точкам, как босиком по гравию — слегка поморщившись. Ранец с проводами застрочил приёмником, подтверждая направление и задачи миссии и, уняв кодирование, затих. Старый хозяин магазина с донельзя серьёзной миной пиливший взглядом лицо Стива, протянул к ранцу жилистые пальцы и, запихав наушники, щёлкнул замочками — так и разошлись, коммуникация состоялась. Непривычно, мало сказать, не его шкура, лодка, тарелка, как угодно, в блокноте он мог бы нарисовать выброшенную на берег рыбу с выпученными глазами, косившими к морю. Если б не забросил. Всё равно не выходило, даже на такие эскизные аллюзии не хватало — рука чиркала грифелем линию и сверху же накладывала ещё ворох, пока чёрное не начинало серебрено блестеть и отсвечивать. Карандаш теперь вычерчивал координаты, номера, названия улиц и магазинов — только самого необходимого, что должно было отпечататься в памяти и физически уничтожится, чтоб больше никому не пригодиться. Катить по дороге на пятидесяти милях в час в одиночестве, не оглядываясь назад, не проверяя пространство с той только целью, чтобы убедиться, что спина прикрыта и за ним не тянется дорожка остывающей знакомой крови; гнать тихо, оберегая единственный транспорт, сбавляя скорость перед препятствиями, сознательно следить за тем, чтоб пальцы не проминали тормоз и сцепление на руле и сами рукояти... — катить так было выматывающе. Роджерс был уверен, что изморит себя так ещё больше, что, быть может, проще было бы просиживать зад в Нью-Йорке, подыскивая новое жильё и слушая диктора новостей, монотонно читающего про переход границ Северной Кореи, про забастовки в Австрии и прогноз погоды. Бред, конечно. Да, это тяжело, даже не физически, хотя за последние трое суток он спал часа два, а тяжело вывозить на плечах груз сравнений. Весь его опыт был серпантинной нарезкой мусора, нелепого маскарада и жуткой боли с примесью постоянного ощущения сплочённости — у него всегда была команда, всегда было плечо, за которое хоть подержаться для уверенности можно было, даже не опираясь, вечное присутствие знакомого рядом. Теперь он был Антеем. Без родной земли. Бесконечные деревни и маленькие города, похожие на деревни, мозолили глаза, Стив уставал, бегло провожая взглядом домики, заборчики. Огромным цветастым пятном протянулась только Братислава, а дальше снова потянулись лоскуты поселений и полей. К ночи стоило сделать перерыв, найти ночлег, дать остыть двигателю. Надо было остудить голову, подумать о том, что он будет делать в Згожелеце и его окраинах, пытаясь выйти на следы агентов или «Гидры», хотя те явно пересекались. Но Стив только заправился: бак и желудок, и продолжил раскатывать вязкий слой грязи по словацким дорогам. Может, поэтому, может потому, что уставший организм сосредотачивал теперь внимание только на одном, может из-за нытливого бреда в голове... Это было, по сути, не важно, особенно, когда становится необходимым держать под собой мотоцикл крепче и поджимать голову, чтоб не свернуть шею. Важным стало только то, что его наконец попытались убрать. Сквозь облезлые ветки дубов и низкие клочки туч туманно парил тусклый свет луны, дорога была скользкая, час тихий. В Стива внезапно, в левый бок, в самый корпус, врезалось и опрокинуло, провезя по тёрке камней вместе с мотоциклом, прокрутило по земле и придавило всем металлом обманчиво казавшегося лёгким BMW.