***
По глазам ездило вспышками красных проблесковых маячков с машин спецслужб. Они набрались сюда, громкие и яркие, и совершенно бесполезно перекрыли все дороги вокруг — в половину одиннадцатого мало кто совался под окна здания суда, а на звуки перестрелки тем более никто не приблизился бы. Пегги вымученно обводила взглядом пиджаки и узкие галстуки, нервные руки у кобуры, планшеты с перелистывающимися листами и зависшими над ними авторучками. ФБР топталось здесь уже около сорока минут и только больше наводило шума. А гидровцы молчали: кто оттого, что был мёртв, кто из-за травм и закрытых дверей скорой помощи, кто из чувства долга закусывал больную десну с вовремя выдранным цианистым зубом. И их, последних, увозили на машинах в ночь и кажущиеся тусклыми и расплывающимися фонари, пока остальные оставшиеся автомобили вмещали в себя трясущихся допрашиваемых. Картер обмазали вопросами одной из первых — она, проводив Роджерса до кабинета судьи взглядом, успела сесть в такси и отъехать на десяток ярдов, когда услышала знакомый глухой рокот. И теперь она устало подпирала стойку крыши автомобиля Старка и слушала шум. Она совершенно измоталась, сейчас ещё и физически, и это даже не беря во внимание ушедших на подготовку речи пару ночей. Чудо, если она не казалась сейчас Миной после снов о Дракуле, потому что чувствовала она себя так же. Абсолютно не хотелось находиться здесь; не хотелось видеть, как Пинки и Гейб выносят из здания тело Джунипера, как оно пропадает за захлопывающимися дверями ненужной скорой помощи; не хотелось вот так бросаться на шею крепившегося Джарвиса, выцветшего Роджерса; не хотелось одёргивать руки Стива, в запале рванувшего к Барнсу, на запястья которого надевали вторую пару наручников; не хотелось продрогши обнимать себя за плечи и ждать чего-то, что ещё может потребоваться федеральным агентам, вытаптывающим асфальт и собственные же вещдоки. Думалось о том, что можно было бы оказаться подальше отсюда; что куда лучше станет, если здесь окажется один конкретный человек. Дэниэл появился у суда в одиннадцать, весь взмыленный, устремлённый, неаккуратный. Он говорил с шефом местного отделения, о чём-то спорил, договаривался, жёстко взмахивал ладонью, а потом нашёл взглядом Пегги и до конца разговора всё стягивался к ней своим вниманием. И к ней он пошёл сразу. Слишком быстро для человека с костылём влетел в Картер с одним очень крепким объятием, скомкавшимся в неловкость и кашель. Но Суза хотя бы не задавал вопросов, понимал, что слов сегодня было слишком много и сейчас они просто перелились бы, потому он стоял напротив и остаточно оглаживал чужое плечо. Отпускать его так просто тоже не хотелось. Ведь можно же было? Особенно когда жить после всего хотелось ещё острее. И Пегги ткнулась носом ему в воротник, перекошенный целым рядом петель на одну пуговицу, пахнущий чистым запахом порошка и тела, без кофе, без парфюма, без усталости. Было отлично, было просто очень хорошо, и стало лучше — хотя куда ещё? — когда Дэниэл, чуть отстранившись, расстегнул свой пиджак и им, и кольцом своих рук укутал в тепло. А потом их везли в участок, рассаживали по камерам, допросным, изоляторам временного содержания, да просто по коридорам. Потом приходилось смотреть, как Солдат (Пегги была уверена — это был именно Солдат) воротит головой, отыскивая Стива и впиваясь в него глазами; приходилось снова говорить с верхами, отвечать на звонки, на приглашения «проследовать за нами». Они провели там всю ночь и трепались с федералами и приехавшим из Вашингтона заместителем министра обороны целую неделю. И ту неделю они потеряли, дали «Гидре» огромную фору, пока Пегги и Дэниэл выпрашивали возможность добить операцию, на которую подписывался Стив осенью прошлого года. Роджерс тоже решал что-то за закрытыми дверями, подолгу отсиживал в отделении полиции, где поселился временный кабинет начальника штаба из комитета, и по итогу в обмен отпросил Барнса в свой отряд. Отсиживая редкие свободные вечера у Пегги в квартире, он говорил, как паршиво Солдату за решётками и в гулких шагах охранника. Команду им дополнили — оружием, амуницией, провизией, хмурым Сэмом и ещё двумя действующими агентами С.Н.Р, взяли с Роджерса развёрнутый план операции с подробностями вроде временных и материальных затрат и предполагаемых жертв с обеих сторон и обязательство, чёрт возьми, его придерживаться. Стив исполнил. И после похорон Джунипера, ещё одним центнером вины лёгшими на его плечи, с командой сел в самолёт до Европы, где для себя ещё прошедшей зимой оставил хлебные крошки.***
Рассвет косо мазал по оранжевым стволам лиственниц и сосен, совсем редких деревьев под теперь советским Львовом, где всё было распахано и пахло сырой землёй. И лучи крохотными брызгами врезались в абрис Солдата, который выкруживал вокруг Стива всю ночь, пока коммандос устало, после взятия первого склада, разбивали палатки, и вызрел подойти только сейчас. — Я виноват, — тихо сказал он, когда уселся по левое плечо и отсмотрел, как перегоревшая головешка снопом искр разломилась надвое. — Что пришёл в суд. Прости. Ты злишься? Вопрос звучал совсем наивно и с таким искренним выражением, словно Стив действительно мог озлобиться и перестать говорить с Солдатом именно потому. — Нет, — на самом деле не злился, просто так складывалось, просто внутри было слишком много всего, чтобы пытаться выдавить хоть что-нибудь вразумительное, помимо команд, приказов и вопросов о личной сохранности и позициях. Стив потёр замёрзшие пальцы, подобрал под себя руки, нахохлился, как и сидевший под боком Солдат, потому что по утрам было всё ещё мёрзло. — Но это было глупо. Ты ведь знаешь, что туда, куда пойдёшь ты, потом окажется Баки. Солдат кивнул почти сокрушённо. — Я думал… что, может, как-нибудь удастся посадить в тюрьму только меня. А его бы выпускали. — В суде не верят, что вас двое. И тем более не поверят в вашу честность. — Ты же веришь. Знаешь, что это так. — Этого недостаточно. Вас судят другие люди. — Нам не нужны другие люди, — слишком серьёзно и убеждённо сказал он и задумался, словно прислушиваясь к чему-то, и добавил: — Может, только мать… и сестра с отцом. Баки скучает. Стив тоже скучал. По Баки, который после читки кода в суде не выходил в сознание, но, видимо, был в порядке — Роджерс надеялся, хотел думать, что им с Солдатом просто так удобнее, что весь этот путь из Америки в Союз был именно для Солдата, как искупление и месть. — Мы можем написать им. Они приедут в Лос-Анджелес… — Прекращай кормить мальчишку сказками, Роджерс, — Тимати прошагал мимо из леса к палатке. Он довольно своеобразно понял расстройство Барнса, считая Солдата чем-то вроде приступов деменции или чёрт знает чего ещё, но относился к нему довольно лояльно. Как Стив это понимал. — Вернитесь в Америку сначала. Верно я говорю, а, Солдат? Хочешь, дядя Дуган отдаст тебе свой виноградный сок? — Чтобы я научил тебя пить жопой? — огрызнулся тот. Он точно не разделял такого к себе обращения. — Не выражаться, — устало вздохнул Стив. Их перепалки с Дум-Думом становились всё чаще и раздражённее. — Злой какой, — прыснул Дуган и ткнул по направлению Солдата пальцем. — Осторожно, Кэп, огрызнётся — и по локоть руку откусит. Готов поспорить, так он Барнсу руку и оттяпал. Солдат дёрнулся, порываясь встать, но Роджерс придержал его. Пальцами провёл по костяшкам. — Не обращай внимание. Я тоже поначалу их шуток не понимал. — И помолчав, в сотый раз перекрутив в голове тот чёртов день в суде, он спросил: — Слушай, на суде ты… сказал, что не имеешь отношения к убийствам в городке в Австрии. Что ты имел в виду? Брови на чужом лице смяли лоб в морщины, на Стива холодно-серо скосились глаза. Да, Роджерс думал, что работников порезал Солдат, и он был бы лицемером, если бы винил его в этом. Он тоже убивал, много и без жалости всех тех, кто носил символику «Гидры». Потому что так было проще, потому что это было похоже на советские антифашистские плакаты, где гитлеровцы были похожи на обезьян и москитов, потому что за людей их считать было больно. И Солдат, по всей видимости, это знал, потому и смотрел лишь чуть-чуть разочарованно. — Мы никого не убивали после побега, — он говорил совсем тихо. — Я хотел найти записи по моему проекту. Хотел украсть с базы. И та, в Австрии, оказалась по пути. Но они окопались, и я пошёл в городок. Там уже все мёртвые были. И документов важных не было, — Солдат зло и коротко выдохнул. — Они там подготовились к моему приходу. Гидровцы же любят свои пули и цианид похлеще, чем Юкио Секи — море. Это было лучше, это надо было кричать с кафедры перед столом судьи, на весь Лос-Анджелес, чтобы слышали все. За это надо просить прощения, — и Стив придумал только молча притянуться лбом к чужому плечу и с трудом различимо прошептать туда извинение. Не только за это, а опять за всё, что Солдату и Баки пришлось пережить за те годы, пока Роджерс ел свинину с пюре и смотрел ABC по телевизору. Он ему должен был эти пять лет и все последующие, чтобы окупился плен, чтобы хоть немного затёрлись пытки и убрался код. И пока удалось частично справиться только с последним. Рядом с озером Ильмень они разрушили базу и нашли следы до Сибири, куда перебиралась и стягивалась с границ вся «Гидра». Чем глубже в Советы, тем чаще они видели, как много щупалец переплетались там с партийным аппаратом, с «Левиафаном», следы которого Морита отправлял Пегги, с бежавшими из Германии политработниками. Коммандос догнали под Енисейском перекинутые хвосты проекта «Зимний Солдат». Там Стив впервые за три недели видел Баки, смотрящего в прицел Springfield, зло дёргающего затвором и сдувающего с лица отросшие пряди волос, которые хотелось собственноручно убрать, проведя по щекам ладонями. Там же он видел — тоже впервые — торжество в выражении Солдата, выдирающего из красного дневника страницы кода и бросающего их на горевшие останки гидровской базы. Эту книгу они потом по возвращении докладывали в разрастающийся фонд доказательств невиновности Барнса, как многие другие, которые им удалось насобирать в грёбаном путешествии по стране волшебника ИС. Следствие растянулось до зимы. И хотя решение обозначилось где-то в середине июня, в суде вычищали линию защиты, приводили в порядок все улики, убирали доводы, гипотезы, собирали ровными стопками заключения врачей, к которым отпустили из-под стражи Барнса и у которых позволили помимо обследования для судьи и правительства полноценно проходить лечение. Из Лондона привезли доктора, который первым предположил раздвоение личности и то только, как выяснилось, лишь потому, что проходил практику у врача, который имел дело с подобным пациентом. Его показания тоже учитывались, проползали среди прочих под присягой и терялись где-то между страниц протоколов. Дело могло бы получиться громким, может, затмило бы Обезьяний процесс, дало бы шума и подняло весь осевший после войны ил с обоих континентов, но куда? Не хватало ещё ледохода в этой Холодной войне, особенно когда Советский Союз, наглядевшись на Японию, пооткрывал проекты слоек с водородной начинкой. Стива разжаловали в сержанты и забрали на прямую службу на правительство посредством С.Н.Р., — такой был обмен на свободу Барнса, которого тоже обязали на призыв после завершения лечения. И в конце августа того отправили на вольное поселение в Лос-Анджелесе, чтобы без острой надобности не держать в клинике, и Стив предложил арендовать квартиру на двоих — так было проще смотреть за ним, начавшим принимать лекарства и падающим от них в побочный кризис. Баки всё так же редко появлялся в сознании, а когда оставался в нём, вял, растекался по поверхностям кухонного стола, дивана в гостиной, на котором спал Роджерс и который приходилось убирать каждое утро после пробежек, и своей кровати за закрытой дверью отдельной комнаты. Говорил мало и ел тоже мало, хотя эта обязанность целиком лежала исключительно на нём. Потому что Солдат не питался совсем, но зато охотно готовил и ходил по лавкам, где набирал пакеты зелени и овощей с фруктами, одуряюще с приправами вместе пахнущие по всей квартире и просачивающиеся на лестничную площадку. У него с Баки появилась очередь: Солдат жил день, готовил и тащил Роджерса на улицу под солнцепёк, а в перерывах на еду и ночь выходил Джеймс и ел, спал и моргал на траву у лавок, если оказывался за пределами квартиры. Стиву это не нравилось совершенно, он пытался шевелить Баки, просил у Солдата для него чуть больше времени, искал положительные триггеры, которые бы вытаскивали его, если тот упрямился и оставлял тело без сознания вообще. И пару раз у него получалось: Роджерс вытащил его для похода в обсерваторию Гриффита, по которой они проходили весь день и в которой отсидели даже детские шоу (Баки закатывал глаза только пока не включили проектор), и на платину Малхолланд, где им спонтанно устроили экскурсию. И Барнс говорил, разжигаясь и набирая цвет, и смотрел — цепко и так глубоко, что Стив не мог зацепиться за край. Где была чёртова граница воды и неба, и рубашки с коротким рукавом и глаз? Но потом было «после». Баки перекрывался снова, замыкался в себе и бессмысленно вперялся скошенным взглядом в случайный предмет. Так было и сейчас, когда Баки стоял после смены с Солдатом у кухонного гарнитура и первые мгновения тяжело косился влево. Он дорезал хлеб и упёр нож рукоятью в доску, уставившись на угол лезвия. Роджерс не дождался, отложил вилку, отставил тарелку с ужином и встал из-за стола. Медленно подошёл со спины, коснулся лопатки — Баки даже не вздрогнул, потому что чувствовал и ждал, видимо, приближения — провёл до локтя, тихо попросил: — Бак, положи нож. — Не хочу есть. Думалось уложить подбородок ему на трапецию, шаркнуть носом по уху, провести под скулой, потому что даже морально убитый, под светом ламп и мрачной сырости за окном Баки чертовски сильно тянул к себе. — Мы с Солдатом старались. — Хочешь, чтобы он остался. Насовсем? Стив проглотил ком и утёр со скулы защипавший холодок. Подошёл ещё ближе и всё-таки ткнулся лбом в седьмой позвонок, вытаскивая из пальцев до сих не выложенный нож. — Не заставляй меня выбирать между вами. — И чего ты в меня так вцепился, Стив? — Баки дёрнулся, ушёл из-под головы, развернулся лицом, раздражённо и непонимающе, действительно в этот момент неосознающе, уставился на Роджерса. Тот только вздохнул и жалко нахмурил брови. И правда, чего? Любил он что ли людей, которые его жизнь делали жизнью, а не существованием с перерывами на сидение на нагретой солнцем лестнице? Конечно. И до жути сильно. — Ты первый начал, — улыбнулся Стив тихо. И взгляд Баки с глаз упал на его растянутые в улыбке губы, поднял брови и взгляд, как бы спрашивая, но Роджерс не понимал, не слышал что, и склонился ближе, чтобы разобрать сквозь густое пространство. Но всё ещё было далеко, всё ещё, даже упираясь в его лоб своим, можно было смотреть в глаза, можно было ещё преодолевать расстояние между кончиками носов. Баки в него соскользнул первым и всё раскачал: потянулся к чужому рту, раскрывая свой, и передумал, откатывая назад от повалившегося на него Стива. И тот испугался, что неправильно понял, что опять перегнул со своими поползновениями, со своими желаниями, и непонимающе уставился на сомкнувшиеся губы. Которые, снова качнувшись и мокро облизав языком, припечатались уже однозначно. Да и скользнувшая на шею рука, пальцами вжавшаяся в загривок была так однозначна, что из груди обвалилось всё: рёбрами, сердцем, лёгкими — в живот и затлело там теплом. Баки целовал настойчиво, крепко вжимаясь своим ртом в стивов, но сухо, почти не чмокая, царапая щетиной и шумно дыша в щёку. И можно было бы не отвечать даже, потому что он не думал останавливаться или давать передышку, он дорвался, он хотел и мял рот Роджерса, мазал по нему языком, втапливаясь до зубов и прикусывая верхнюю губу, не давал вести и брать инициативу. Но Стив не мог просто принимать, он ведь тоже метил во всё это уже долго, и открывался, подавался на встречу, пытаясь успевать за напором и не вдавливаться в Баки слишком сильно, пусть выходило и паршиво, потому руками, шарившими по чужой спине, можно было нащупать упирающийся в поясницу край столешницы. Барнс успокаивался медленно, глубже и размереннее выцеловывая, съезжая на края рта и причмокивая тепло и оглушительно громко за бешено разогнавшимся пульсом и заполошными вздохами. Его рука была уже на растрёпанной макушке и плавно съезжала ниже к уху и скуле, оглаживая там и рассыпая мурашки. Стива так не сшибало и рубило по коленям уже чертовски давно. — Меня будто всю жизнь обманывали, — прошептал он в губы Баки и поцеловал ещё в его улыбку, и щёку, и нос, и куда позволяло желание Барнса отвечать. — Тоже думал, что все глупости мы с тобой уже сделали? Баки поднял брови. Будто действительно ждал ответа, будто не убрал с лица руку и не скользнул ей ниже, значительно южнее по плечу, будто не сжимал на пробу кожу под швом рукава футболки и не толкнулся пахом вперёд. Шипя сквозь зубы, Роджерс опустил голову: ну, да, категорично близко. — Осторожнее, я быстро завожусь. — Если бы я мог, я бы свободную руку уже положил бы на твою ширинку. — Не спешишь? — Ты дрочишь мне с сорок третьего… — Так пора открывать сетевое обслуживание?.. — Пора уйти с кухни. — Нет, Бак, — тот вздрогнул, отвёл таз назад, дёрнулся, порываясь выбраться, но Стив мотнул головой, скрещивая за его спиной руки, оставляя его, как был, в объятиях. — Послушай. Я не против этого, ладно? Просто в прошлые разы ты закрывался после всего, и я… не хочу, чтобы это было для тебя так резко… Барнс закатил глаза. — Зануда. — Ну, конечно. Просто… Господи, не верится, что я это говорю… Давай подождём. С этим. Поджав губы и кивнув, Баки всё-таки выдрался из хватки, и сразу стало холоднее, неудобнее и страннее, хотя, казало бы, куда сильнее, когда губы ощутимо пухли, по носу бил запах слюны и сердце до сих пор отбывало танцевальное дерби и готовилось взять тысячу долларов. И Барнс тоже это чувствовал: он оглянулся, бестолково двинул нож, сложил стопкой ломти хлеба, нашёлся спросить: — Что на ужин?***
Чёрт его знает, чего Стив собрался выжидать, всё равно не менялось ничего. Всё так же было паршиво теми урывками дня, что он заставал в своём теле, бесперебойно хуже становилось по вечерам, когда включался искусственный свет и давил на затылок, прижимая к полу, и от предвкушения, которым Роджерс всеми порами, всеми движениями и касаниями, дьявол, сочился, лучше не становилось. Пусть жить с ним было легче, чем в клинике; пусть он рядом оказывался всегда, когда сны выдавливали из Джеймса хрип и липкое слишком осязаемое ощущение преследования; пусть редкие, казавшиеся незаслуженными, моменты каких-то просветлений коптили под скальпом мысль, что, может, болото это когда-нибудь кончится; — Барнс всё же не раз ещё думал, что легче было бы выполнить программу максимум и покончить побыстрее со всем, оставив Солдата… Но опять же этот Стив с его просящими глазами и память о семье, которая была, жила, вставала по утрам и мирилось с реальностью… И совесть, и чувство долга, и банальная любовь кое-как цепляли за мир. Солдата почему-то так не плющило. Он тащился от гражданской жизни с Роджерсом, он всё ещё заземлялся тяжёлой обувью не по погоде, но плёлся в парки и на пляжи и не успокаивался, пока не выстраивал песчаные замки и не надирал веточек с кипарисов — просто маленькие бесцельные занятия, которые он мог себе позволить и не сильно присвистнуть флягой от их бесполезности. А ещё он не испытывал большую часть физиологических потребностей, кроме ухода от боли: он не был голоден или возбуждён, но, как выяснилось, нуждался в огромных порциях самовольного осязания. Солдат любил трогать: апельсины, траву, ценники в магазине, стойку тележки с мороженным и кукурузой, Стива (последнее напрягало, но не сильно, стоило только несколько раз увидеть, как менялось выражение Стива при смене Солдата на Баки) — всё, что угодно. Единственное, с чем тот темнил, так это со вторым этажом. Он не давал подняться по лестнице, и Джеймс, который успел истоптать всю гостиную вокруг кресла, ковра и круга света, укладывался у кромки засыпать или наблюдать вторым пилотом, прислушиваясь к ощущениям и тому, как Солдат управлялся с протезом. Мир в подсознании был странным, Джеймс его даже не сразу увидел, только когда показали, когда ткнули пальцем и упросили вглядеться в стены. А они были как дома, в синюю полоску и цветочек. И смотреть на них тоскливо было — Барнс действительно скучал. И, может, поэтому он стал заводить проигрыватель глубокими вечерами. Тот даже под крышкой заглушал тоску. Стив застал его раз едва слышно подпевающим «Over the Rainbow» и всё оставшееся до полуночи время тихо улыбался в книгу, выныривая из неё периодами и проверяя макушку Джеймса, щекой собирающего через майку его сердцебиение. Такие времена тоже были. Звенящие и укрытые от гудящего, забирающего всё и вся Лос-Анджелеса, без осени и зимы, только с дождями и едва обгорающим ранними закатами днями. Собственно, до осени они и дотерпели. Дождей в ноябре не было совсем, сидеть дома поводов становилось всё меньше, тем более что следствие подходило к концу и Стива дёргали в суд всё реже. И он оставался в квартире, и, заимевший привычку (или расставшийся со старыми установками носить полный комплект домашней одежды) ходить исключительно в мягких штанах и майке, выстаивал у плиты или в душе до испарины и красных локтей и часто перекидывал через плечо полотенце — кухонное или из ванной соответственно. И в общем-то не было ничего в этом такого, военный быт видел разную степень разгорячённости и обнажённости мужчин, но перед Джеймсом мелькала их договорённость, в которой всё дело и было. Он думал об этом, не слишком много, просто иногда прикладывал разные варианты, пару раз спрашивал себя, правильно ли он поступил, и, хотя загонять себя подобным было не в привычке, сейчас это казалось нужным. Стив не был девчонкой, в том смысле, что пробовать здесь было чревато маранием целой эпохи качественно выстроенных отношений, а этого не хотелось совершенно. Но самого Стива хотелось, определяюще искренне и сильно. Так что Джеймс избрал стратегическую оккупацию разложенного для сна роджерского дивана и небольшого телевизора, который скоро должен был пойти серой рябью по окончании телевещания. Стив появился в проёме между коридором к ванной комнате и гостиной за двадцать минут до развязки очередного эпизода «Studio One» по CBS и замер там с чёртовым полотенцем на плечах и стекающими в него по шее каплями. Вопросительно поднял брови — Барнс обычно в это время запирался в комнате или уже лежал на более одетом и читающем Роджерсе. Джеймс показательно встал с дивана, подошёл к телевизору, выключил его и улёгся обратно, локтем поверх подушки. Стив на это только усмехнулся, опустив голову и мотнув ей, неловко стащил полотенце, смял его в руках. — Мне встать как-нибудь сексуально? — он поднял взгляд. Какой понятливый. — Я всё равно отсюда вижу твой кадык. В смысле… я помню, каким ты был. Цыплячья шея. — Позвонки те же. — Иди сюда, — Джеймс хотел вытянуть руку, но Стиву этого уже было не нужно — он пошёл навстречу, отбросив полотенце в кресло, с опасным скрипом поставил на тонкий матрац колено и покренился вниз, где уже ладонями к скулам принимал Барнс. Снова вжиматься в методично открывающийся рот было легче, можно было увлекаться, шарить рукой по влажной тёплой коже, думать больше теперь о чужом теле, тяжело нависшем сверху, упёршимся по обе стороны от головы предплечьями, о том, как превосходно, просто отлично быть укрытым от сухих пальм и высоких потолков жаром и сопящим дыханием. Стив возил ногами, пытаясь устроиться между ними, вложиться пазлом поближе и теснее, мазал языком по губам и ресницами по щеке, гнал всем этим пульс из груди в пальцы, в живот, в напрягшиеся бёдра. Удерживать его не было ни смысла, ни желания, — куда лучше было съехать рукой со стивова плеча на его лопатку и вжать в себя ещё плотнее, чтобы сбито и мелко тянуть вязкий воздух, чтобы понять, что одежда стала лишней. Уйти из-под Роджерса, который явно начал увлекаться, раскачиваясь тазом и мокро вплавляясь в губы, оказалось не просто — Джеймс попытался разорвать поцелуй, съехать им хоть на подбородок, под скулу, туда, где заполошно билась артерия, но тот продолжал возить носом, искать рот и тяжело дышать, оседая в сипение. От этого пробивало насквозь, чуть ли не стонуще вытягивало, просилось как-то, чёрт, влиться, вжаться. Хотелось выпустить это наружу, хотелось касаться как-нибудь правильнее, нужнее, хотелось снести Стива с себя, потому что было невозможно думать, хотелось спросить, что делать со всем этим дальше. Одежда. С этого можно было начать. Джеймс всё-таки нырнул головой ниже, выплыл где-то под ухом, кусаче присосался к услужливо выгнувшейся мышце шеи, выбивая протяжный хрип, и ладонью провёл по выемке позвоночника. Пальцы пропали под резинкой штанов, нашли ягодицы и со вкусом сжали, как думалось уже порядком долгое время, как всецело позволялось сейчас. Роджерс намёк понял, отстранился, жадно чмокнув в переносицу, куда успел дотянуться, и стянул оставшуюся на нём одежду. И снова упал сверху, голой задницей усаживаясь на бёдра и грудью вжимаясь в грудь Джеймса под футболкой. Бред какой-то. — Какого дьявола происходит? — выдохнул Барнс в чужие губы, пытаясь вглядеться в лицо напротив. Стив на удивление чутко застыл, весь облился остыванием и контрастной трезвостью поверх суматошного румянца на щеках, ушах, шее и плечах. — Бак? Что-то не так? Я… Мы можем… — Не дёргайся. Ты просто… — пришлось переводить дыхание и давить из себя усмешку. — В чём мать родила лежишь на мне и даже не умираешь в лихорадке. Не говори мне ничего про лихорадку. Он уже видел, как Стив собирался морозить глупости из разряда тупые-эпитеты-для-слова-лихорадка-подходящие-под-их-положение, и пошёл на упреждение — потянулся в поцелуй. Так шло неплохо, это было лучше болтовни. Тем более Роджерс сразу же принялся отвечать, незаметно для Джеймса развязывая наступление — он перенёс вес на одну руку и освободившейся повёл сразу по зубчатым мышцам, соскальзывая с бока на живот, отзывно бивший пульсом в ладонь, тягуче проводя по нему, требовательно нажимая и продираясь под полы ткани в коже. Размазав там волны возбуждения, сухо отдавшегося в пах и грудь, Стив повёл пальцами вверх, пересчитывая мускулы и задирая футболку к подмышкам. Джеймсу казалось, что ему было уже достаточно горячо, но Роджерс оторвался от его губ, спустился чмокающими поцелуями по шее, сунулся носом под ворот к ключице и под складками ткани мокро зацеловался по прессу, и солнечному сплетению, и по грудным мышцам, задёргивая и переминая одежду. Упустить момент, в который неловко сорванная через голову футболка полетела в тень торшера, оказалось так же просто, так распластаться по кровати под Стивом и позволить ему облизывать и прихватывать губами всё, до чего тот мог дотянуться на Барнсе. Сейчас это была грудь. Он елозил по ней ладонью и ртом, собирая миллиметры и удары сердца под рёбрами. Стало неспокойно — Джеймс тёрся макушкой об одеяло, поднимал голову, пытаясь сфокусировать взгляд на Стиве, который стрелял глазами поверх поцелуев, проверяя реакцию. И было не видно, правда, но Барнс прямо почувствовал, когда его начало пробивать смехом, как тот нахмурился и непонимающе притёрся носом к грудине. — Хватить мять, нет там сисек, — Джеймс совсем глупо давился смешками в потолок. Господи, он ведь, наверное, так привык к этому… Всё-таки пять лет прожить с Картер… — Ладно, пускай, — сдавленно просипел он, когда Стив из всей своей вредности прикусил сосок, сминая пальцами второй, оставляя его и ведя рукой к шее. — Мы не рано начали раздеваться? — тоже с улыбкой прошептал он куда-то в ключицу и легко укусил теперь там. — Уже забыл, как это делать? Барнса снова поцеловали в губы, уверенно придерживая за скулу и чуть вдавливая большой палец у трахеи. Дышать и без того было потрясающе трудно, приходилось раздувать лёгкие, выгибаться, чтобы втянуть воздуха достаточно для ещё одного беспрерывного погружения. А Стив его наконец отпустил и стёк рукой к штанам, в которые упирался собственным возбуждением, над которыми покачивался и мазал каплями с головки. Он не церемонился, сразу положил руку на чужой пах, сжал на пробу, концентрируя внимание и пульс, отстранился от губ, закусил свою нижнюю, вглядываясь в то, что происходило у животов. — Так… — Барнс не выдержал. Это было бесполезно: и горячий голый Стив, и его поцелуи и ласки, от которых крышу сносило, и сердце, которое билось по всему телу и мешало дышать и… к дьяволу всё это. Самое простое и нужное, что сейчас было, оставалось в палатках из сорок третьего и доме Старка. — Притормози. Чёрт. Роджерс замер, убрал руку с чужого паха, перехватил у основания свой член, длинно прерывисто вздохнул. Ждал. А у Джеймса не вставал. Потому что грёбаные лекарства делали из него лужу, которая только растекаться и может, которая даже не может показать, как всё происходящее сейчас нравилось, как охрененно было чувствовать, что весь пульс, все мурашки, вся неспособность фокусироваться на конкретном были из-за Стива. И вместо обоюдности приходилось думать, решать и говорить. Стив заслуживал всего, чего хотел. — Давай по-другому, — Джеймс сел, стянул с себя штаны и нижнее бельё, отшвырнул в ту же тень, где до утра пропала футболка, и перевернулся на живот, вытягивая ноги и вплетаясь ими в стивовы. Тот напрягся, ощутимо и холодно — по тону голоса понятно было. — Бак. — Это от колёс, — Барнс посмотрел на него через плечо, убеждённо говоря, как было: — Я хочу, всё в порядке, — это было правдой. Сейчас по крайней мере точно. Без жертв, без чувства долга. Только чистое осознанное желание быть как можно ближе к Роджерсу, даже такому возбуждённому, держащему в кулаке свой член и тяжело смотревшему из-под бровей. И быть нагретым до красноты, выкипеть всей оставшейся неловкостью, недосказанностью или ещё чем смятённым и ненужным. Хотелось, чтобы Стив это знал. Пусть таким образом — не суть важно. — Просто помедленнее. Роджерс раздумывал ещё пару мгновений, потом зашевелился, подполз вплотную, рукой проводя от поясницы к шее, где у седьмого позвонка пальцы сменил губами. — Осёл. От упрёка улыбнулось в подушку. — Любишь грязные словечки, а? — промычалось туда же под длинную шумную усмешку Стива, который, прикусив загривок, ушёл ниже, размазывая по спине мурашки, и, широко смяв ягодицу, зубами опустился и на неё. Джеймса дёрнуло и разорвало на шипящее: — Чтоб тебя. Это было последним внятно сказанным предложением, которое смог выдавить из себя Барнс, потому дальше было только оглушительное сопение, сорванное дыхание и стоны в запахе слюны, пота и возбуждения. Стив, похоже, знал, что делать, а Джеймс был не против отпустить себя под его руками. Разумеется, он понимал, что массажем это не будет, что совать член в задницу так просто не выйдет, но он знал, что примерно так трахаются гомосексуалисты, что парнишки на верви стоят с самокрутками у баков не просто так, и, что было важно, портовым мальчиком он сейчас для Стива не был. И дело было далеко не в наличии кровати или торшера, или домашних стен вокруг, а в том, как поступал Роджерс. Он очень много целовался: (пристраивался сзади, усаживаясь рядом с бёдрами, смазывал с головки предэякулят, растирая его между ягодиц) в поясницу и нижние рёбра, (раздвигал ноги Джеймса, придерживая рукой за его таз, предупреждающе проходился большим пальцем по сжатому кольцу мышц, втискивал по мокрому первый палец) в лопатки в плечи. Со всей спины собирал губами напряжение, методично растягивая, перебивая ощущениями жжение, чувство вторжения, чужеродности, тянущегося неприятия. Барнс чувствовал, как в мошонку упирались невошедшие пальцы, как мажет по ягодице стоящий член Стива, как тот держит его, Джеймса, не давая слишком сильно качать тазом, прогибаться в пояснице и уходить от касаний. Слышно было, как тот периодически надрачивает себе, попадает полустонами в мычание Джеймса в подушку и собственное плечо, как сбито дышит открытым ртом, как откровенно не стесняясь хочет. Роджерс подавался вперёд, к чужой трапеции и шее, впивался в них, громко выцеловывая, слушая ближе, как Барнс сдавленно срывается, как ему нравится, что прикосновений, контакта было слишком много, и совершенно не лишним была возня стивовым носом за ухом. Так сильно, что схватить того за волосы и притянуть горячим ртом к себе ближе, было просто необходимо. Он был терпелив. Стив, в смысле. Непонятно как, но он ждал, всовывая пальцы, хлюпая ими по слюне и смазке, растирая мышцы и всё равно наминая чужой член. Совсем мучительно было то, как медленно и тягуче он доставал пальцы и погружал их, попадая совершенно правильно и остро где-то внутри в возбуждение. Входил он так же терпеливо. Распирающе много и всё ещё не слишком приятно, хоть Стив и замер сразу же сверху, улёгся всем телом по спине и ногам, упираясь в матрац руками, грудью в лопатки и губами в затылок. Стоналось уже бесконтрольно, просто тяжёлыми выдохами, желанием вывернуться из хватки и просто как-нибудь иначе вдавить в себя. Только бы не дать себе передумать — Джеймс поэтому так отчаянно хватался пальцами за загривок Роджерса и прижимал его задницу пяткой к себе. А тот и не думал поначалу двигаться совсем, лишь чугунно лежал на Барнсе, редко и неглубоко вталкиваясь членом. Было узко — такое общее ощущение: и между напряжённых уже прямых рук Стива, и он сам внутри со всей своей горячечной пульсацией и ритмом. Он что-то густо нудел поверх своих и чужих стонов, кажется, спрашивал, всё ли нормально, но без толку — Джеймс не мог закрыть рот, язык казался неповоротливым и распухшим, и в целом всё было похоже на страшную аллергию с лёгким приходом. Барнс не знал, было ли ему хорошо, но точно было много, остро и душно. Стив обнимал уже под подбородком, слишком громко чмокал в ухо и со шлепками трахал всё быстрее и мельче. Хуже стало, когда Джеймса сухо встряхнуло и размазало по кровати с шумным гулом в ушах, а Роджерс продолжал вбиваться, вдавливая чужие поясницу и таз в кровать. Его хотелось остановить, как-то сказать, что всё это ходит по краю с перебором — и Барнс вывернул торс, упёрся ладонью ему в грудь. Бесполезно. Тот наклонил голову и поцеловал костяшки — и Джеймс плюнул — сжал пальцы, сминая мышцу под ними, потянул на себя целоваться. Стив пришёл лицом к лицу: оторвался от губ, закусил свои, нахмурился, задрожал, втрахал в матрац и тягуче добил с немым широким стоном. Потом долго дышал в затылок, потираясь носом и целуя волосы и виски. Это было хорошо, это было тонко и почти умильно — прямо в груди потянуло, и Джеймс не выдержал. — Какое же тупое у тебя лицо, когда ты кончаешь, — просипел он, поднимаясь на локоть и поворачивая голову к Стиву. Тот выдохнул улыбку и скользнул кончиком носа по щеке, тихо проговорил в самые губы. — А ты красивый, — и закрепил утверждение поцелуем. — Порядок? Он наконец-то вышел из Джеймса, заставляя чувствовать нервирующую зудящую пустоту и горячо вытекающую на яйца сперму. Барнс наморщился. — Ага, — лёгший рядом на спину Стив всмотрелся в его лицо, но поверил, разглаживая большим пальцем на лбу Барнса морщину. Стив какое-то время продолжал наминать член, выдаивая возбуждение и успокаиваясь, свободной рукой поглаживая Джеймса ниже лопаток. В тишине слушать, как всё медленнее отстукивает пульс в обеих грудных клетках, казалось странным, как и говорить в принципе. Но кое-что коробило в слишком удачной стивовой импровизации. — Хотел спросить, — начал Барнс, тут же привлекая чужое внимание, — где ты научился трахаться в зад, но, чувствую, ответ мне не понравится. — Это всё девочки из подтанцовки, — он выгнул бровь. — Я же рассказывал как-то про «необычный опыт»… — Я думал, для тебя тогда всё было необычным опытом. Роджерс на усмешку не ответил ничего, продолжал смотреть прямо в глаза, тихо, едва заметно улыбаясь, и весь был такой тёплый и раскрытый навстречу, что казалось, можно было протянуть руку и увязнуть с концами. Он просто смотрел, бегая глазами по глазам, рассыпаясь в чуть заметных морщинках, огромными зрачками выпрашивая что-то ещё, и наконец упал взглядом на губы. — Поцелуй ещё, — понял Барнс. Стив подался ближе.