Любовью чужой горят города

Тюремная камера и ее обитатели очень сильно напоминали картину «Ад» из триптиха про страшный суд Ганса Мемлинга. Ее Марк впервые увидел, когда мать привезла из Риги книгу про европейское искусство — тяжелую, с портретом некрасивой и странной женщины на обложке. Показывая тонким пальцем на репродукцию, она говорила: «Вот, Марик, они думали, так поступают с грешниками. Ты знаешь, кто такие грешники?» Тогда Марк еще не знал и поэтому завороженно качал головой, не отрывая взгляда. От яркого пламени и гримас страдания на лицах людей его пробирала дрожь. «Это всего лишь картинка, не стоит так пугаться. Хорошо, что ада на самом деле нет, верно?» — продолжала мама и очень сильно ошибалась. Ведь разве сейчас он был не в аду? И чьи же это глаза впивались в него из тени камеры, если не бесов? Марк усмехнулся отчего-то, и кровь снова побежала по подбородку из раны над распухшей губой. Все тело саднило, но шевелиться было нельзя. Пока Марк не высовывался, его вроде как не было, и подслеповатые сокамерники не замечали его, скрюченного в углу на матрасе. «В аду нет и-искупления» — прочитал Марк, ведя пальцем по строке. «Что такое искупление, а?» Мать так и не ответила. Марку предстояло узнать это на собственном опыте. Попадая в тюрьму, многие начинали считать дни до окончания срока. Но Марк не видел в этом занятии особого смысла — его дело было громким и затяжным, а прокурор настаивал увеличить срок до двадцати лет. У соседей по камере, насильников и убийц, сроки были в два раза меньше. Марк срывал голос, доказывая сначала начальнику СИЗО, потом судье, что не заслужил столько. Он пытался выйти на связь со знакомыми в правительстве, в прокуратуре, в бандитских кругах, но без денег и должности он никому не был нужен. Может быть, Железные рукава и помогли бы ему, но что могут сделать шестерки, оставшись без Лидера? Даже о смерти Гриши Марк узнал спустя почти три месяца, случайно подслушав разговор Виктора Степановича — начальника следственного изолятора, с бандитом в малиновом пиджаке. Марк не мог прийти в себя три дня, — он не спал и не ел, не реагировал даже на пинки от сокамерников. В голове звенела пустота, и перед глазами мелькали яркие картинки недавнего прошлого, — как они с Лидером впервые пожали друг-другу руки, договорившись насчет рыночка в центре; как Марк позвал его в ресторан по случаю своего назначения мэром города, напился и горланил песни, пока Лидер с сыном тащили его в машину; как они вместе ездили разбираться с конкурентом Марка в политической гонке за президентство. Гриша был тем, кто мог вытащить его из любой передряги, и теперь, когда он умер, умерла и последняя надежда Марка на освобождение. Все, чем Марк мог заниматься, сидя в заполненной под завязку камере СИЗО, — это лежать на грязно-синем постельном белье, жестком и затертом до дыр, и бесконечно прокручивать в голове события той осени, когда его «выбрали» президентом. Когда ему окончательно снесло крышу от постоянных пьянок, сделок с бандитами и съемок агиток для телевидения, когда все это смешалось в один приторно-сладкий коктейль, от которого Марка тошнило, но он продолжал им давиться — ведь это же то, о чем он мечтал? Теперь же вся его бравада даже в собственных глазах выглядела жалко. Он был самоуверен настолько, что это сделало его абсолютным посмешищем. К таким, как Марк, хлипеньким чиновникам, слишком много о себе возомнившим и не умеющим дать отпор, в тюрьме относились по-особенному. К тем, кого крышевал ныне покойный Лидер «Железных рукавов» — особенно вдвойне. Ему дали это понять в первый же час и напоминали ежедневно. Марк даже не знал, кого ему опасаться больше — зеков или вертухаев (они не бросались наводить порядок, если в камере начиналась драка, — они добавляли). О почте и передачах, а уж тем более о свиданиях, Марк мог даже не мечтать. Да и вряд ли кто-то рвался навестить его. Пару раз приходили письма от матери, но их сразу же рвали и выкидывали в мусорное ведро. Когда побои перестали давать нужный эффект, соседям пришлось прибегнуть к все более изобретательным и жестоким методам унижения, но Марк стерпел и их. Он вообще оказался на редкость живучим, как таракан. Сломанное ребро зажило само по себе, как и бесчисленные синяки, а вот с носом пришлось повозиться местной медсестре, крови было слишком уж много. Со временем Марк, конечно, научился уворачиваться от ударов и давать сдачи. Сначала бил слабо и мимо, но с каждым разом все более яростно, пока не стало получаться. Потом он нашел осколок бутылки и, дождавшись нужного момента, изрезал живот «шерстяному» Штырю — главному активисту в их бараке, который первые две недели маркова заключения держал его в пресс хате, выбивая информацию о выборах. Спасло Марка только то, что на изрезанного Штыря накинулись остальные заключенные, и кто-то из них его добил. Спустя год Марк все-таки добился пересмотра вынесенного вердикта. Униженного, покалеченного и поутихшего, его повели на суд, предварительно нагладив черный костюм и замаскировав синяк под глазом. Марк знал, что это его последний шанс выбраться из тюрьмы и был способен провернуть последнюю аферу. Завершить политическую карьеру феерично, как он любил. Марк сбежал из здания суда, уболтав особенно глупого надзирателя и пообещав золотые горы, которых у него уже и впомине не было, — после ареста все коллеги распилили марково (наворованное) состояние поровну. Времени на раздумья было слишком мало, поэтому он поехал на давно забытую корпоративную квартиру, спрятанную в одном из разбитых московских дворов. Долго стучал в дверь, чтобы глухая соседка по лестничной клетке отдала запасные ключи. Оставаться здесь долго было небезопасно, милиция наверняка знала об этой квартире, так что Марк собрал все деньги, что нашел в ящиках и карманах - жалкие остатки тех гор, что он выгребал из казны и бюджета. Правда в новоявленного сообщника, который все это время алчным взглядом обшаривал квартиру, пришлось выстрелить из пистолета. Наверное, кто-то из “Железных рукавов” оставил здесь свое оружие. Марк боялся, что этот глуповатый верзила будет преследовать его, а еще было безумно приятно видеть скорченную от боли ментовскую рожу. В спешке Марк переоделся, надеясь принять вид нормального человека. В мутном и забрызганном водой зеркале отражался одичавший взгляд и бритая налысо голова, которая выдавала его с потрохами. Марк натянул шапку и вышел из квартиры. Он не помнил, как шел к знакомому столичному авторитету, который вроде как был у него в долгу за нефтеперерабатывающий завод в Норильске. В своем особняке на Таганке тот принял Марка холодно, с натянутой улыбкой, но понимал, что обещание есть обещание. — С документами я порешаю быстро. Куда двинешь, Марк Владимирович? Марк перевел взгляд на карту, которая висела за его спиной. — Да вот хотя бы в Америку. В Нью-Йорк. А уже на следующий день Марк Багдасаров будто бы растворился. Самолет поднял в воздух мистера Марка Уолша, человека, еще вчера не существовавшего. Он вез с собой полупустой чемодан и ни слова не знал по-английски. Когда в иллюминаторе Марк разглядел океан, ему вспомнились слова одной песни. “И теперь всего будет сполна”, так там говорилось. “Будь что будет, спаси-пронеси”. В конце-концов, что могло быть хуже, чем треть жизни, проведенная в тюрьме?