Тепло

      — Ну что, казак? Навоевался?       Голос у Тоши весёлый, а сам он улыбается. Не спеша входит в просторную белую комнату. Он до сих пор не мог привыкнуть к такому количеству света и ярких вещей в местных домах. Так много белого, траурного для них цвета, в первые дни ощущалось очень странно: рубахи на мужиках, платки и кофты на девушках и женщинах, украшенные лишь замысловатым вышитым узором. Белые стены домов... От того, наверное, комнаты, несмотря на большое количество в них громоздкой мебели, выглядели более большими и просторными. Иллюзия света и не более. Сейчас, поздней осенью, он тонкими солнечными лучами проникал сквозь маленькие окошки. Ноябрь... А уже так зябко, словно январь у них. Хиджиката проходит в комнату и запирает за собой дверь. К ним тоже пришлось привыкать. Чёрные, большие и скрипучие, они словно были своеобразными вратами в местный ад. Они не идут ни в какое сравнение с их бумажными, светлыми, сквозь которые проникал каждый лучик света. Хиджиката не признавался себе, что слишком уж скучал по подобным мелочам.       — Давай! Просыпайся! Ко мне, давеча, — вот, он уже начал говорить как местные, — не труп принесли, а живого человека.       Фукучо тормошит полутруп за плечо, вызывая этим болезненный стон. Что ж, он не единственный на сегодня будет. Слышится вялая возня в постели, какие-то тихие местные ругательства, а затем из-под складок одеяла появляется весьма помятая, в некоторых местах окровавленная, моська. Пострадавший несколько долгих мгновений смотрит на спину пришедшего, вслушивается в звук рвущейся ткани. Зачем? Что он делает?       — Холодно, — говорит на родном языке, не имея ни желания, ни сил переводить на местный. Да и смысла в этом особого... нет.       — Конечно холодно, — фукучо, а теперь просто лекарь, усмехается и тянется за близстоящим стулом. Высокие столы и стулья — единственная нужная мебель, оценённая им почти сразу. Земляные полы летом тоже холодные, но не так, как сейчас. Ноги порой просто отмерзали, без носков... сидеть на полу было бы исключительно плохой идеей.       — Мне тебя в лихорадке и без сознания принесли. Думал, помрёшь, а нет... Только жар.       Он садится на стул, который уже поставил у изголовья постели, нагло откидывает одеяло и трогает чужой лоб.       — Ещё не прошёл. Чуть позже травы выпьешь. Должно полегчать. А пока задирай рубаху. Боевые раны посмотрим.       Тоши встаёт, отходит к столу смочить белую ткань, оставляя парня на несколько минут наедине со своими мыслями, даже можно сказать воспоминаниями. Он слышал, знает, что произошло на хуторе: как старики расправлялись с пленными, как смилостивились над ними и не расстреляли. Много в станице об этом гутарили, сокрушались, что не погнали этих нехристов по посёлкам, чтобы народ им мог в глаза посмотреть, лично расправиться, злость выместить.       — Да, какие там боевые...       Голос у «казака» совсем сиплый, а сам он, кажется, покраснел пуще прежнего. Тоши отмечает боковым зрением, как тот неторопливо завозился, скидывая тёплое одеяло, без которого, кажется, в этом суровом климате с наступлением холодов выжить просто невозможно. Когда Хиджиката поворачивается, парень уже поднимает белую рубашку, и взгляду открываются ярко-красные полосы запёкшейся крови. Он ещё немного медлит и приспускает штаны. Верх ягодиц тоже помечен красным. Тоши не может сдержать ухмылки, глядя на это.       — Даже смотреть в глаза мне не хочешь.       Он садится и начинает промокать пропитанной водкой тряпкой раны. Подобный алкоголь здесь дешёвый и градусов в нём больше, чем в их саке. Хиджиката пьёт его с трудом.       Слышится болезненное шипение, видно, как «пациент» ногтями впивается в матрац. Ничего, заслужил. Но явно не ожидал продолжения.       — Тише, тише. Я ведь только начал, — сказал он специально деланно ласковым тоном, будто издеваясь. — Зато живой. Попадись ты мне такой в Бакумацу, даже разбираться бы не стал. Или сам прикончил, или самому шанс предоставил.       — Да уж лучше... сеппуку твоё, ай!       Он явно стискивает зубы, чуть елозит ногами по кровати. Постельное бельё собирается где-то в ногах в большие складки. Потом поправлять будет...       — Поосторожней можно? Я всё же ещё живой!       — Тебе ещё перебинтованным день-два ходить. Терпи.       Уже новый, чистый кусочек тряпки касается верха ягодиц. По коже бегут мурашки... Тошизо мельком глядит на поясницу. Ничего. Но всё равно бить настолько сильно — неправильно. Видно же, что чисто физически слабее всех этих казаков. Не выдержит.       — А знаешь, это довольно удобный вариант пополнения отряда. Жаль, я раньше не знал о таком способе. Даже наши, самураи, — он хмыкает, не думая, что подобное название применимо к подлым выходцам из Чошу, — жить хотели. Возможно им стоило подарить второй шанс и заодно мозги на место вставить, чтобы против законной власти не шли.       Тоши слабо похлопал по скрытой одеждой части мягкого места. Тот угрюмо молчал и никак это не комментировал. И вообще, он сегодня очень тихий. Не столько из-за жара и поганого самочувствия, сколько из-за подбитой гордости. Конечно, дома вершить революции и общаться с важными людьми, иностранными торговцами, создавать собственную компанию, а здесь сидеть в холодном сарае и слушать звуки хлёстких ударов, ожидать, когда окажешься на месте товарища.       — Приподнимись.       Хиджиката тянется за чистой, длинной тряпкой. Те, перепачканные в крови, уже валяются на столе. Позже выкинет.       — Меня... Когда поправлюсь... На фронт отправят?       Приподнялся на локтях, повернул голову и наконец посмотрел прямо в глаза Хиджикате. В его взгляде был заметен страх.       — Нет. Они мне оставили тебя на честное слово. Это их война, революция... А ты полез в неё, непонятно зачем. Отвоевался уже. Хватит.       Движение за движением, медленно алые щиплющие полосы скрываются за белой тканью. Парень слегка морщится.       — Останешься со мной тише воды, ниже травы. Таков уговор был. А иначе, — он усмехнулся, — я знаю, как тебя успокоить.