Тепло

      Рёма думает о том, что Хиджиката дурак, но вслух этого не произносит. Он бредёт по заснеженным улицам, крепко сжимая в кармане небольшую баночку и корку чёрного, кажется сделанного из самой матери-земли, хлеба. Он ловит себя на мысли, что если будет продолжать сжимать стекло с такой силой, то оно лопнет, и вся жидкость растечётся в кармане. Верхняя одежда промокнет насквозь, белое пятно доберётся до штанов, идти станет ещё холоднее и неприятней. Он заставляет себя немного ослабить хватку и понимает, что пальцы окоченели и двигаются с большим трудом. Нужно прибавить шагу, да только не получается. Ноги, будто налитые свинцом, передвигаются медленно и неохотно, увязают в глубоких сугробах почти по колено. Такие узкие переулки не чистят. Наверное, больше не видят смысла или не имеют сил. Сакамото задумывается о том, а чистили ли раньше. Наверное.       Шум отпирания замка и хлопок двери. Видит Бог, если тот, конечно, существует, он не хотел сюда приходить. Не хотел возвращаться в холодную квартиру и стоял за станком до последнего. Он часто думал, что было бы, успей они покинуть город. Наверняка продолжали бы свою работу хитокири. Немцы доверяют японцам, считают союзниками и значительно расслабляются, услышав японскую речь. Сакамото не понимал, как Япония могла прийти к такому. И понимать не хотел.       — Хиджиката-сан!       Он звучно зовёт на всю квартиру, боясь услышать в ответ тишину. Только тиканье часов. Сакамото быстрым шагом доходит до дальней комнаты, почти кладовке, без окон, и вновь тихо зовёт. А про себя проклинает всё на свете... Этого Хиджикату, его вечные, никому не нужные переработки и отдавание половины порции женщинам. Дескать, ему хватит. Видно, как хватит. Так хватило, что одним утром просто не встал.       Тошизо чудилось, что голову сжали в тиски, сильно сдавив виски, и оттого мир едва заметно покачивался при неосторожных резких движениях, словно его здорово приложили по затылку чем-то нереально эфемерным.       Утром все силы вмиг улетучились, испарились, стоило ему оказаться на более или менее горизонтальной поверхности, именуемой койкой, и теперь Хиджикате казалось, что он едва ли сможет подняться. Руки казались неподъемно тяжёлыми и в то же время будто ватными, хлипко-неуклюжими, неспособными помочь телу встать на ноги, о которых и говорить не стоило... Тяжёлый, густой сон весь день накатывал волнами, широкими, накрывающими с головой, пахнущими рисом, мелким и клейким, супом с жирными пятнами бульона и свежими овощами, оставляющими землю на пальцах...       Тихо, как сквозь глубокую воду, — гулко и медленно — до слуха донёсся хлопок двери. Почему-то сейчас громкий выкрик не режет уши, и Тоши понимает, что проваливается снова — с закрытыми глазами хорошо. Тошизо слышит шаги и тихий зов, но не реагирует. Не открывает глаз, сглатывает густую тёплую слюну. Вкус из сна всё ещё ощущается на языке.       В груди у Рёмы что-то неприятно колет. Здесь люди так называют беспокойство и страх, а он всегда открещивался от них, говоря, что самураям они неведомы. Были бы ведомы, не вёл бы переговоров под носом у Синсенгуми, не бегал из Киото в Тёсю и обратно. Однако сейчас что-то заставляет его тихо чертыхнуться, нащупать в темноте выключатель и громко им щёлкнуть. На секунду кажется, что щелчок — единственный звук в этой комнате. Сакамото даже не слышит собственного дыхания, делает полушаг, но застывает. Он впервые ощущает не решительность, а страх, мерзкими скользкими щупальцами оглаживающий усохший желудок.       — Хиджиката. — Он зовёт громче, но всё так же нерешительно. Ответа ожидаемо не следует. Рёма стоит ещё несколько секунд, но в один момент срывается с места.       — Ты не можешь здесь подохнуть! — слова, неожиданно резкие и грубые, легко слетают с уст, и он быстрым шагом подходит к койке. Не церемонясь силой встряхивает лежащего за плечи.       Чужой (хотя какой чужой, если ставший таким привычным за всё долгое время) голос выдёргивает его из спасительной темноты. Где-то на периферии сознания ощущается, как пробирает крупной холодной дрожью от сжавшихся на плечах пальцев, кажется, Рёма хватает его за самые кости, пытаясь выдернуть их из тела. Сакамото хочет от него какой-то реакции, но даже веки поднять сейчас — задача слишком сложная, и он устало щурится, пытаясь поймать взглядом чужое обеспокоенное лицо.       — Подохнуть?.. — язык ворочается неохотно и медленно, слюна неприятным комком встаёт в горле. Он чувствует, как Рёма резко отпускает его плечи и шумно выдыхает. — О чём ты?.. Всё в порядке. Я всего-то устал. Просто просплюсь и буду в норме.       Сакамото только кривит губы в усмешке и кивает. Отходит на шаг и слегка рассеянным взглядом бегает по комнатушке, стараясь понять, что ему делать дальше. Где-то здесь был стул… Он ищет его, а мысли всё возвращаются к произошедшему парой секунд ранее. Конечно, Тоши устал, и этот сон не прикосновения холодных лап смерти, а всего лишь нечто, позволяющее быстрее восстановиться. Почти как при простуде.       — Да, всё нормально, — он, наконец, выцепляет взглядом стул, сиротливо ютящийся в углу, берёт его и присаживается рядом, выуживает из кармана маленькую баночку кефира и хлеб. Всё, что есть, всё, что дали. На заводе к ним относились с большим недоверием, считали за вражеских шпионов и точно знали, что Япония была союзником Германии.       — Больше нет, — он виновато пожимает плечами и глотает вязкую слюну. Чувство голода вновь подкрадывается из ниоткуда. Переводит взгляд на чужое, осунувшееся лицо. Он наверняка сам не лучше, но в зеркало не смотрится из принципа. Не хочет видеть.       — И... сам знаешь. Тебе нельзя много.       Рёма видит, как Тоши едва одёргивает себя, дабы не кинуться на еду, раздирая хлеб пальцами, чтобы сунуть в рот, пока не отнял сосед. Что с ним стало? Когда он успел превратиться в зверя, в собаку, прикапывающую кость в земле от голодных товарищей? Он захлёбывается слюной и плотнее стискивает губы. И правда, как зверь — ещё секунда, и потечёт с клыков.       — Ты сам... — он с трудом унимает трясущиеся руки. — Ты сам ел?..       Рёма никогда не отличался особо хорошим сложением — кожа да кости. Сейчас же его, казалось, можно было переломить пополам, как бумажную игрушку. Тоши ещё не настолько опустился, чтобы отбирать чужой хлеб, пускай даже тот предлагают ему на протянутой ладони.       Сакамото сложно ответить на этот вопрос с уверенностью. Кажется, что нет. Уже через полчаса после малокалорийного обеда в заводской столовой хотелось есть. Желудок начинало сводить, и не слышал его урчания он только из-за фонового шума станков. Теперь каша, еда селян дома, была даже желанней самого чистого белого риса. Он сам не замечал, как ложка за ложкой съедал всё и еле удерживался, чтобы не начать вылизывать тарелку. Рёма никогда не мог назвать себя эгоистом, но сейчас действительно — каждый сам за себя, и ненужный героизм мог легко свести в койку или... в могилу. Он мог отдать кефир, но кашу готов был защищать до последнего. Вот и сейчас... Он смотрит на баночку. Это его. И хлеб тоже его. И где его хвалёная благодарность?! Где эти люди?! Почему никто из тех, кому помогал Тоши, не спросили где он?! Почему на него самого продолжают смотреть волком? Почему безмолвно обвиняют... в чём неповинен?..       — Ел. И тебе нужно. Чтобы, когда этот ад закончится, мы могли вернуться домой.       Почему-то сейчас при слове «дом» становится тошно и до ужаса противно. От одной мысли вернуться к тем, кто сейчас убивает неповинных, сотрудничая с фашистами, становится плохо.       — Ты можешь сам? Или помочь?       Сакамото недоверчиво косится. Кажется, Хиджиката не способен даже поднять руки.       Хиджиката только отводит взгляд. Очень хочется сказать, чтобы оставил свою заботу для немощных стариков и малых детей. Как всегда воткнуть в наглую соседскую спину очередную колкость и выставить вон. Но сейчас поступить так с Рёмой кажется кощунством — слишком тот много для него делал, пускай и абсолютно не был обязан. Глупый, чтоб его, добрый Сакамото.       Поднять руку и правда удаётся ему с трудом. Он вряд ли сейчас смог бы сжать ладонь в кулак, и пальцы, кажется, готовые вцепиться в крохи еды крепче, чем зубы голодного пса в добычу, сейчас тоже его подводят. Он неловко хватает Рёму за запястье, чувствуя, как безвольно сползают подушечки пальцев по истёртому рукаву.       Глупые безнадёжные вещи — дом, закончится, вернуться — сказки, идиотские сказки, которыми Сакамото, кажется, готов заменить для себя реальность, лишь бы не утратить надежду.       — Ты и правда веришь в то, что говоришь? — невесело усмехается Хиджиката.       Рёма прячет краюху хлеба обратно в карман и, не обращая внимание не недовольные фырканья, помогает другу, теперь уже другу, сесть. Он неловко разламывает хлеб на более мелкие куски и жалеет, что не может собрать упавшие на пол крошки. Осторожно вкладывает в чужую холодную руку мякоть и чуть улыбается, кивает. Подавлять в себе животные инстинкты, смотреть, как сжимают хлеб чужие ослабевшие пальцы, сложно. Он готов тут же сам наброситься на него, съесть весь без остатка, а после облизать собственные пальцы, ещё хранящие запах ржаного хлеба.       — Верю, — он говорит это тихо, поднося к чужим пересохшим губам стакан. Самому тоже хотелось. Он вкусный. Рёма в столовой не удержался и слегка прикоснулся губами, только попробовать. Почти сделал глоток, но одёрнул себя. Хиджикате... нужнее.       — Всё заканчивается. Наша война тогда тоже закончилась. Правда, я... умер в самом начале, — он неловко, глупо улыбается. — А здесь не позволю этого сделать тебе.       Хиджиката пьёт, жадно приникая к посудине, до гулкого стука, отдающегося в голове, задевая зубами стакан. Кажется, ничего вкуснее в жизни не попадало в рот. Он слабо обхватывает стакан поверх чужих пальцев, дескать, спасибо, дальше я уж как-нибудь сам, но Рёма не убирает рук.       Хлеб вкуснее самого дорогого риса, и Тоши, давясь, слизывает крошки, по-детски таща пальцы в рот — сейчас не до приличий.       Глаза у Рёмы запавшие, горят голодными яркими огнями, а руки нервно вцепились в одежду, комкая ткань. Язык, как змеиный, коротко скользит между губ, и Тоши замечает, как Сакамото тут же кусает щёку.       — Думаешь, я бы не воспользовался случаем тебя убить? Там, дома? — под этим Тоши подразумевает не место, а время. — Когда-нибудь твоя вера в людей тебя погубит. Вместе с оптимизмом.       Он отнимает руки от чужих пальцев. Белая гуща, будто святая вода, плещется на дне последним глотком в руках Рёмы.       — Пей. Сам ведь говорил, мне много нельзя.       Рёме больно слышать собственные слова от Тошизо. Нельзя. Нельзя, чёрт возьми, и он не может с этим ничего поделать. Даже если бы у него был целый мешок риса, он вынужден был бы давать Хиджикате жалкие крохи. Он смотрит на густую белую жидкость, секунду сомневается, но вдруг резко опрокидывает в себя остатки, будто то не кефир, а жгучая водка. Холодная гуща приятно растекается по горлу, дарует мимолётное удовлетворение, но раздразнённый желудок настойчиво просит ещё не терпящим возражения «ур-р-р».       Тоши с тоской смотрит на исчезающие в чужом рту остатки целебного снадобья, на мгновение даже жалеет. Размяк он совсем. Никогда бы не подумал, что будет проявлять доброту к кому-то вроде Рёмы.       Сакамото смотрит на грязный стакан и жалеет, что нельзя вылизать стенки. Чёрт. Даже хлеба нет, чтобы им вытереть. Водой? Со вкусом будет. Да смысл? Воду он и так хлещет на постоянке, только бы заглушить ей голод. Помогает. Не надолго.       — Если бы ты это сделал сейчас, я был бы тебе даже благодарен, — он невесело улыбается, а после срывается на нервный смех. — Мы... ведь даже сеппуку совершить не можем. Слышишь? Сил... не хватит сделать достаточно глубокий разрез. Только лежать и... подыхать, смотря, как кровь по полу растекается.       — Мне всегда казалось, что ты не фанат подобного рода решений ситуации, — Хиджиката неловко скалится, пытаясь скрыть неизвестно откуда явившийся страх. С каких это пор он переживает за Рёму? С каких пор его смерть стала бы чем-то... существенным, чем-то, что разочаровало бы его больше дохлой кошки?       Сакамото не отвечает. Молча уходит и споласкивает бутылочку. Он никогда бы не подумал, что, заключив союз, договорившись с Гломером, покинув хан, его доканает какой-то голод. Чёрт, он называл голодом блаженное чувство лёгкой пустоты в желудке, когда, путешествуя по Японии, порой мог не поесть денёк или закинуться чем-то очень малопитательным. Какой же идиот. Он двумя большими глотками выпивает половину содержимого и только разочаровано вздыхает. Даже не со вкусом — с запахом.       Он возвращается к Хиджикате и протягивает баночку. До следующего вечера тому не удастся выпить ничего вкуснее. Смотрит, как Тоши вертит в руках стекло, до последнего оттягивая момент, когда трапезе следует закончиться. Как пьёт маленькими глотками, подолгу держа воду во рту, согревая (так лучше утоляется голод) и пытаясь распробовать хоть какой-то вкус, но на языке плещется обыкновенная вода. Сакамото долго молчит, просто наблюдая, а потом тихо, серьёзно произносит:       — Знаешь... Если тебе надоест. Скажи. Я тебя убью.       Он сам не ожидал от себя такого, но слабо подрагивающие руки замкома отчего-то действуют на нервы. Нет. Это от голода. Он злой и раздражённый только из-за него. Он не убьёт его. Не сможет. Наверное.       – Хватит разговоров о смерти, — замком одёргивает неожиданно резко.       Тон слегка пугает и приводит в себя. Сакамото встряхивает головой. Чёрт… ему лучше уйти. Пока от голода совсем не помутился рассудок. Пока действительно не прирезал. И себя, и его.